Достоевский написал «Сон смешного человека» в 1877 году. Этот рассказ — автор назвал его фантастическим — вобрал в себя основные идеи его предыдущих произведений и подвёл черту перед последней и главной книгой, — перед романом «Братья Карамазовы». Михаил Бахтин в знаменитой работе «Проблемы поэтики Достоевского» писал о рассказе:
«По своей тематике "Сон смешного человека" - почти полная энциклопедия ведущих тем Достоевского».
Образ «смешного человека», — до того, как он узнает истину и ему даруют ещё один титул — титул сумасшедшего, — это образ нигилиста, чьё сознание пребывает в стадии кризиса. Его мнение, что на свете везде «всё равно», отрицает не только смысл жизни, — оно отрицает смысл существования мира:
«Может быть, потому что в душе моей нарастала страшная тоска по одному обстоятельству, которое было уже бесконечно выше всего меня: именно — это было постигшее меня одно убеждение в том, что на свете везде все равно. Я очень давно предчувствовал это, но полное убеждение явилось в последний год как-то вдруг. Я вдруг почувствовал, что мне все равно было бы, существовал ли бы мир или если б нигде ничего не было. Я стал слышать и чувствовать всем существом моим, что ничего при мне не было. Сначала мне все казалось, что зато было многое прежде, но потом я догадался, что и прежде ничего тоже не было, а только почему-то казалось. Мало-помалу я убедился, что и никогда ничего не будет».
Ниже мы находим нотки солипсизма в его умонастроении и желание застрелить себя:
«Ясным представлялось, что жизнь и мир теперь как бы от меня зависят. Можно сказать даже так, что мир теперь как бы для меня одного и сделан: застрелюсь я, и мира не будет, по крайней мере для меня. Не говоря уже о том, что, может быть, и действительно ни для кого ничего не будет после меня, и весь мир, только лишь угаснет мое сознание, угаснет тотчас как призрак, как принадлежность лишь одного моего сознания, и упразднится, ибо, может быть, весь этот мир и все эти люди — я-то сам один и есть».
Но перед нами нигилист, способный мыслить, способный сам себе задать — как писал Достоевский в «Дневнике писателя» — гамлетовский вопрос:
«Нынче же всякий и прежде всего уверен <...>, что всё принадлежит ему одному. Если же не ему, то он даже и не сердится, а мигом решает дело <...> И застреливается. <...> Уверяют печатно, что это у них от того, что они много думают. «Думает-думает про себя, да вдруг где-нибудь и вынырнет, и именно там, где наметил». Я убежден, напротив, что он вовсе ничего не думает, что он решительно не в силах составить понятие, до дикости неразвит, и если чего захочет, то утробно, а не сознательно <...> И при этом ни одного гамлетовского вопроса».
Удивительно, как эти строки напоминают «смешного человека». «Думает-думает про себя, да вдруг где-нибудь и вынырнет, и именно там, где наметил», — это полемическая отсылка к рассказу Салтыкова-Щедрина «Непочтительный Коронат».
Но Достоевский наделил нашего героя разумом и способностью мыслить, в том числе и задавать себе гамлетовские вопросы. Эти вопросы поднимает в нём девочка на улице, — и она мешает ему застрелиться.
Помню, что, сидя и рассуждая, я обертывал все эти новые вопросы, теснившиеся один за другим, совсем даже в другую сторону и выдумывал совсем уж новое. Например, мне вдруг представилось одно странное соображение, что если б я жил прежде на луне или на Марсе и сделал бы там какой-нибудь самый срамный и бесчестный поступок, какой только можно себе представить, и был там за него поруган и обесчещен так, как только можно ощутить и представить лишь разве иногда во сне, в кошмаре, и если б, очутившись потом на земле, я продолжал бы сохранять сознание о том, что сделал на другой планете, и, кроме того, знал бы, что уже туда ни за что и никогда не возвращусь, то, смотря с земли на луну, — было бы мне все равно или нет? Ощущал ли бы я за тот поступок стыд или нет? Вопросы были праздные и лишние, так как револьвер лежал уже передо мною, и я всем существом моим знал, что это будет наверно, но они горячили меня, и я бесился. Я как бы уже не мог умереть теперь, чего-то не разрешив предварительно. Одним словом, эта девочка спасла меня, потому что я вопросами отдалил выстрел».
После этого «смешной человек» рассказывает о своём сне. Стилистически видения героя — и его комментарии — смоделированы так, чтобы мы не смогли утвердительно сказать, был ли это сон или всё происходило в действительности, — поэтому Фёдор Михайлович Достоевский назвал рассказ фантастическим. В наше время умелые маркетологи отнесли бы его к магическому реализму, — что, конечно, абсолютно неверно.
Да простит меня мой дорогой читатель за тавтологию, но Достоевский мыслил о фантастическом и создавал фантастическое в своих произведениях так же, как это делал Пушкин. Особенно Достоевский выделял фантастичность «Пиковой дамы», — в своём письме к Юлии Фёдоровне Абазе от 15 июня 1880 г. он писал:
«Фантастическое должно до того соприкасаться с реальным, что Вы должны почти поверить ему. Пушкин, давший нам почти все формы искусства, написал "Пиковую даму" - верх искусства фантастического. И вы верите, что Германн действительно имел видение, и именно сообразное с его мировоззрением, а между тем, в конце повести, то есть прочтя ее, Вы не знаете, как решить: вышло ли это видение из природы Германна, или действительно он один из тех, которые соприкоснулись с другим миром, злых и враждебных человечеству духов».
В этом письме Достоевский косвенно ответил на вопрос, почему «Сон смешного человека» носит подзаголовок «фантастический».
Так что же всё-таки приключилось с главным героем? Чтобы разобраться в этом вопросе, я предлагаю выделить источники, которые вдохновили Достоевского, — заодно мы исследуем текст с разных точек зрения.
Религиозный аспект
Очевидно, что сон содержит оттенки некоего мистического, религиозного опыта, а также элементы провидения (промысел Божий). Сновидение меняет жизнь главного героя: он превращается из нигилиста в проповедника, который знает истину и готов её разделить с каждым человеком. Я приведу цитату Митрополита Филарета о провидении:
«Промысл Божий есть непрестанное действие всемогущества, премудрости и благости Божией, которым Бог сохраняет бытие и силы тварей, направляет их к благим целям, всякому добру вспомоществует, а возникающее через удаление от добра зло пресекает, или исправляет и обращает к добрым последствиям».
Какую истину вынес из сновидения главный герой? «Главное — люби других как себя, вот что главное, и это все, больше ровно ничего не надо: тотчас найдешь как устроиться. А между тем ведь это только — старая истина, которую биллион раз повторяли и читали, да ведь не ужилась же!» Его истина отсылает нас ко второй заповеди Христа: Иисус сказал ему: Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою твоею, и всем разумением твоим. Сия есть первая и наибольшая заповедь. Вторая же подобная ей: Возлюби ближнего твоего, как самого себя.
Вместе с этим Фёдор Достоевский заложил в свой рассказ один филигранный символ, — символ звезды. Я был очень удивлён, что исследователи не придают ей особого значения.
Что мы знаем о звезде? «Смешной человек» видел её два раза: первый раз на улице, второй — во сне. Во втором случае, когда ангел вызволил главного героя из гроба, — гроб символизирует кризис нигилистического сознания, мёртвого изнутри человека, — они вместе полетели вперёд, и рассказчик спросил: «Это Сириус?» Ангел ответил: «Нет, это та самая звезда, которую ты видел между облаками, возвращаясь домой».
Я уверен, что герой увидел Вифлеемскую звезду. Согласно Евангелию от Матфея, волхвы видели её дважды, — так же, как наш герой, — и она ознаменовала Рождество Христово. Идеал Христа, как Вы знаете, стал ключевым для Достоевского. «Смешной человек» в конце рассказа перерождается, — и отныне на его устах ютится христианская заповедь. Это не означает, что наш герой — персонификация Иисуса Христа, — он образ Христа внутри человека. «Смешной человек» — это наглядный пример того, как религиозный опыт может наставить человека на путь истинный, превратить его из нигилиста, которому «всё равно», в проповедника любви к ближнему.
Культурологический аспект и литературные источники вдохновения
Между тем в рассказе важное место занимает культурологический аспект, который — как и последующие — тесно связан с религиозным. Я разделяю их условно, чтобы моему дорогому читателю было легче всё структурировать.
По своей задумке «Сон смешного человека» напоминает «Видение Тнугдала» — средневековый текст, написанный в XII веке. Он стал источником вдохновения для «Божественной комедии» и его относят к клерикальной (церковной) литературе на латинском языке.
Клерикальная литература породила множество новых жанров для своего времени. Среди них есть «видение» — рассказ о путешествии души во время сна по загробному миру. Я приведу краткое описание из учебника Лукова:
«Душа рыцаря Тнугдала, не почитавшего божью церковь, во время трехдневного сна совершает путешествие по аду, где видит муки грешников, и по Серебряному и Золотому городам, а также по городу Драгоценных камней, где обитают души праведников. Получив хороший урок, она возвращается в тело рыцаря, и тот становится самым добросовестным прихожанином церкви».
Отчасти похоже на фабулу «Смешного человека». Достоевский, скорее всего, читал «Видение Тнугдала», либо хорошо знал клерикальную литературу.
Вместе с этим в рассказе можно найти влияние Эдгара По. Это подтверждают черновые наброски, созданные Достоевским. Они хаотичные, зачастую без пунктуации и — если посмотреть на них издалека — могут выглядеть как абстрактный экспрессионизм Джексона Поллока. В полном собрании сочинений Фёдора Михайловича Достоевского, которое выпустил Институт русской литературы (Пушкинским домом) Академии наук СССР, есть транскрипция черновых набросков ко «Сну смешного человека». Я процитирую небольшую часть, чтобы читатель убедился насчёт влияния Эдгара По:
«Длинной бы истории не затеял, просить, сбирать подаяние, но в ту минуту бы помог.
Выстрелил в себя.
До сих пор сон был ясен, дальше пошло клочками (как во сне).
Одно с ужасающей ясностью через другое перескакивает, а главное, зная, например, что брат умер, я часто вижу его во сне и дивлюсь потом: как же это, я ведь знаю и во сне, что он умер, а не дивлюсь тому, что он мертвый и все-таки тут, подле меня живет.
У Эдгара Поэ.
Не знаю, почему это, но не в том дело.
Право, я не могу иначе передать тогдашнего моего мимолет<ного> ощущения. Но ощущение продолжалось. Пусть.
Пусть. Но ведь если я убью себя, например, через 2 часа — то что мне девочка? Я обращусь в нуль.
А если так, то почему же я теперь, так твердо порешив застрелиться, не могу преодолеть моей жалости.
С чем связано влияние Эдгара По? Трудно ответить. Я склонен думать, что оно связано с фрагментом, когда главного героя — будучи живым — несут в гробу, чтобы предать земле. Это напоминает лейтмотив рассказа «Преждевременные похороны». Но, конечно, это не единственный рассказ, который связан с текстом Достоевского, — они оба писали в жанре психологической прозы и очевидно, что Фёдор Михайлович перенял у своего американского коллеги некоторые приёмы и препарировал их под себя. Выделить какой-то один текст, а потом подстроить его под фантастический рассказ Достоевского не совсем правильно, — да и не нужно так делать, — хотя многие в своих статьях пытаются, в чём я их ни в коем случае не виню. Я думаю, что в рукописи Достоевского речь идёт не о какой-то конкретной фабуле или идее в произведениях По, — речь идёт о поэтике его произведений, о неких микротонах текста, которые уловил и почерпнул для себя Фёдор Михайлович. Например, «смешной человек» в конце говорит: «После сна моего потерял слова. По крайней мере, все главные слова, самые нужные. Но пусть: я пойду и все буду говорить, неустанно, потому что я все-таки видел воочию, хотя и не умею пересказать, что я видел. Но вот этого насмешники и не понимают: «Сон, дескать, видел, бред, галлюцинацию». Эх! Неужто это премудро? А они так гордятся! Сон? что такое сон? А наша-то жизнь не сон?» Очень сильно напоминает фрагмент из стихотворения «Сон во сне» Эдгара По:
Все ль то, что зримо мне
Иль мнится, - сон во сне?
Помимо всего вышеперечисленного Достоевский реализовал в своём тексте два сказания: античный о «золотом веке» — его воспевали Гесиод с Овидием — и библейский о «потерянном рае». Фёдор Михайлович соединил их и показал на примере планеты, где живут люди в мире и гармонии. В дальнейшем «смешной человек» их совращает, тем самым автор демонстрирует через своего персонажа пагубное влияние нигилизма на общество.
Философский аспект
В фантастическом рассказе можно выявить влияние Беркли и Мальбранша. Изначально я хотел отделить их друг от друга, но в процессе понял, что это непосильная и даже бесполезная задача, — настолько крепко переплетены их идеи.
Относительно недавно, анализируя «каллиграфические записи и письма» Достоевского, исследователи нашли в них много разных и интересных деталей. К примеру, в черновых набросках к роману «Преступление и наказание» два раза встречается запись: «Малебраншъ». Константин Абрекович Барш — доктор филологических наук — уже провёл детальную работу в своей статье: «Каллиграфическое письмо Ф. М. Достоевского в рукописях к роману «Преступление и Наказание».
Сейчас известно, что многие письма Достоевского содержат идеи Мальбранша, — либо осознанно перефразированные, либо в форме реминисценции. Я не удивлюсь, если позже филологи где-нибудь найдут такую же запись о Джордже Беркли.
Беркли был епископом, Мальбранш — священником. У обоих особое место в философии занимал Бог.
У Достоевского — как я предполагаю — взгляды Беркли отразились в первой половине фантастического рассказа, когда в сознании главного героя ещё преобладает нигилизм и солипсизм. По всей видимости, Фёдор Михайлович разделял мнение, что субъективный идеализм британского философа способен довести до солипсизма, — самое распространённое и популярное мнение о воззрениях Беркли.
По Беркли все чувственные вещи существует лишь в сознании человека через его восприятие, наподобие того, как они существует во сне. Однако позже Беркли добавил, что вещи, которые человек воспринимает в действительности — это не наши фантазии, а воздействие Бога, который закладывает их идеи в сознание человека.
Многие критики выделили в таком подходе не только обычный солипсизм: они посчитали, что Беркли пошёл дальше и помимо человека-солипсиста создал образ Бога-солипста, — но действительно ли Беркли был солипсистом? Очень спорный вопрос, и он не для нашего эссе. Я лишь предположил, как на его философию мог смотреть Фёдор Михайлович Достоевский с христианскими идеалами.
Философия Мальбранша в рассказе «Сон смешного человека» — это своеобразный ответ Достоевского по отношению к солипсизму Беркли. Как Вы помните, герою было «всё равно» и весь мир только от него зависел:
«Ясным представлялось, что жизнь и мир теперь как бы от меня зависят. Можно сказать даже так, что мир теперь как бы для меня одного и сделан: застрелюсь я, и мира не будет, по крайней мере для меня. Не говоря уже о том, что, может быть, и действительно ни для кого ничего не будет после меня, и весь мир, только лишь угаснет мое сознание, угаснет тотчас как призрак, как принадлежность лишь одного моего сознания, и упразднится, ибо, может быть, весь этот мир и все эти люди — я-то сам один и есть».
Хоть герою и «всё равно», но боль он при этом чувствует:
«Видите ли: хоть мне и было все равно, но ведь боль-то я, например, чувствовал. Ударь меня кто, и я бы почувствовал боль. Так точно и в нравственном отношении: случись что-нибудь очень жалкое, то почувствовал бы жалость, так же как и тогда, когда мне было еще в жизни не все равно».
Это напоминает одно из изречений Мальбранша:
«Нужно ли Откровение для того, чтобы узнать, что мы обладаем телом: если нас уколют, чувствуем боль? <…> Ощущение боли, получаемое нами, как раз и представляет собой вид «Откровения». Вас поражает это выражение, но я им пользуюсь именно потому, что вы вечно забываете: сам Бог производит в вашей душе все разнообразие ощущений <…> Не предмет, колющий нам руку, несет боль через отверстие, проделанное в теле, и отнюдь не душа вырабатывает в себе это неприятное ощущение, ибо она страдает от боли себе вопреки. Это Сам Бог посредством ощущения открывает нам все происходящее внутри и вне нас».
Выходит, что чувства, девочка, видение — всё приходит к главному герою от Бога, чтобы направить его на путь истинный? Вы же помните о провидении? В итоге герой находит истину. Мы будем правы, если скажем, что весь рассказ — путь к истине, — и он отсылает нас к философскому трактату Мальбранша «Разыскание истины».
До сновидения герой ещё «берклианский», — в нём преобладает антропоцентризм, сенсуализм и субъективизм.
После сновидения герой переходит к теоцентризму Мальбранша.
Личный аспект
В молодые годы Фёдор Михайлович Достоевский написал несколько юмористических рассказов, повестей и роман «Бедные люди». В его раннем творчестве ещё сложно предугадать автора великого «пятикнижия». Во время работы над «Неточкой Незвановой» — где уже отчётливее проступают его привычные черты — Достоевского арестовывают и отправляют в Петропавловскую крепость. Допросы, инсценировка смертной казни, каторга, военная служба — всё это сильно повлияло на его мировоззрение.
Возможно, что в зрелые годы, когда Достоевский работал над фантастическим рассказом, он вспоминал свою молодость и думал, что тогда был таким же «смешным человеком», как и его герой. Так или иначе, но они сошли с этой неведомой дороги и направились к своему идеалу, который заключён в образе Иисуса Христа.
В начале рассказа — по хронологии герой уже познал истину — он говорит: «Я смешной человек. Они меня называют теперь сумасшедшим». Почему его считают сумасшедшим? Всё из-за его быстрой перемены, — ведь она свершилась всего за одну ночь. У Достоевского превращение заняло больше времени, однако современники тоже считали его сумасшедшим. Фёдор Михайлович либо знал, либо подозревал об этом. К примеру, вот одно из писем Тургенева к Полонскому от 24 апреля 1871 года, где он уверенно называет Достоевского сумасшедшим:
«Я гораздо скорее и раньше уехал из России, чем полагал, вследствие писем, которые получил из-за границы. Здесь я остаюсь до июля, там — в Баден, а в октябре — бог весть куда, быть может, в Россию.
Мне сказывали, что Достоевский „вывел“ меня… Что ж! Пускай забавляется. Он пришел ко мне лет 5 тому назад в Бадене — не с тем, чтобы выплатить мне деньги, которые у меня занял — а чтобы обругать меня на чем (свет) стоит за „Дым“, который, по его мнению, подлежал сожжению от руки палача. Я слушал молча всю эту филиппику — и что же узнаю? Что будто я ему выразил всякие преступные мнения, которые он поспешил сообщить Бартеневу! Бартенев, действительно, мне написал об этом. Это была бы просто-напросто клевета — если бы Достоевский не был сумасшедшим — в чем я нисколько не сомневаюсь. Быть может, ему это всё померещилось. Но, боже мой, какие мелкие дрязги!»
И по нынешний день у многих читателей встаёт вопрос: кем был Достоевский — гением или сумасшедшим? И, кажется, даже этот вопрос Достоевский предвосхитил в своём творчестве…
Заключение
Что же в итоге случилось: герой увидел сон или это было видение? Ответ: всё вместе. У нас богатый язык и мы вправе объединить слова, чтобы сказать: у него было сновидение, и чрез него Бог даровал ему истину и спасение.
В конце рассказа написано: «А ту маленькую девочку я отыскал… И пойду! И пойду!» Девочка занимает особое место в структуре текста: она пробуждает «смешного человека», и к ней он в конце возвращается. Его любовь к ближнему переходит в активную фазу, — в фазу действия. Это чрезмерно важный момент в мировоззрении Достоевского, ибо многие критиковали его христианскую позицию: одну из таких критик он вложил в письмо Настасьи Филипповны к Аглае Епанчиной в романе «Идиот»: «Можно ли любить всех, всех людей, всех своих ближних, - я часто задавала себе этот вопрос? Конечно: нет, и даже неестественно. В отвлеченной любви к человечеству любишь почти всегда одного себя».
Фёдор Михайлович Достоевский не отвечает прямо, — за него говорят персонажи: Лев Николаевич Мышкин, «смешной человек» и Алексей Фёдорович Карамазов. Они понимали, что любовь к ближнему — это не категория мысли, а категория чувств, не пассивность, а деятельность, где важна не игра и глубина мысли, а чистота и полёт души.
В начале своего эссе я сказал, что «Сон смешного человека» вобрал в себя основные идеи Достоевского и подвёл черту перед его главным произведением, — перед романом «Братья Карамазовы».
Вот что писал Достоевский про Алёшу Карамазова: «В этой путанице можно было совсем потеряться, а сердце Алёши не могло выносить неизвестности, потому что характер любви его был всегда деятельный. Любить пассивно он не мог; возлюбив, он тотчас же принимался и помогать».
Этим объясняются последние строчки из «Сна смешного человека»: «А ту маленькую девочку я отыскал… И пойду! И пойду!»
