Повесть "Сражение с тенью"
Сражение с тенью
I
С ней я абсолютно другой человек. С тобой я маленький и глупый, связан по рукам и ногам, всего боюсь, что тебя убьют, на меня аккуратно уронят кирпич, денег нет, я лежу без движения. А там под ногами у меня горит земля, она какая-то террористка ИГИЛ, а я её постоянно спасаю, просто Господь Бог на ножках.
Да, я выбрал другую судьбу, другую жизнь. «Я быть хотел заглавной буквой»… Долго не мог сказать тебе, впрочем, говорил, мысленно, ты кричала, плакала во сне, год крыла четырехэтажным, даже задумала самоубийство. Я так и не решился. Я просто ушел, не простившись, чтобы ты не догадалась, говорил тебе «Привет, привет», страстно целовал. Но при этом я давно проживал другую жизнь. Жили мы в Европе, города меняли как перчатки. Я стал сущей бестией, негодяем, кровь людская стекала по рукам. Люди волновали меня мало, только деньги, слава, красная дорожка, лимузины. А ты звала, звала меня домой в нашу петербуржскую коммуналку, на нашу кухню, и мне самому хотелось туда, в этот мирный, спокойный город, покурить, поболтать с соседом-алкашом, когда ты уже спишь.
Капель… На форточке примостилась сосулька, я вижу её, она тоже грустит, грустишь ты, почему-то совсем не куришь. Пепелка из бисера, я знаю тебе подарила мама, я дарил из оникса, но она быстро разбилась. Сидишь, глаза пустые, руки сухие, меньше всего хотел видеть твою смерть и быть виноватым. Меньше всего хотел вернуться и умирать с тобой с рядом. Решила сварить кофе. Кофеварку купила случайно, думала электрическая, оказалась гейзерная, надо варить на плите. В нижнюю чашечку воды, сверху засыпать две ложки, крепко закрутить, поставить на медленный огонь и ждать. Несложно. Но ты же не варишь кофе, ты священнослужитель, кофе твой Бог, великий Наркотик после меня, только мне он уступает место в твоей жизни. Но я ушёл, испарился, и ты варишь кофе. И вот ты уже живая, ты наливаешь его в маленькую японскую чашечку, и эндорфины начинают медленно и сладко капать в твою кровь.
Капель… Уже два года я дома. На кухне старая клеенка, в мелкую резеду, раньше я любил её, надо купить новую. Мельхиоровая вилка, немного потемневшая, у нас их девять. Я женился на тебе из-за этих вилок. Это было твоё наследство от бабушки. Это было единственное, что было предназначено нам в приданое. Я купился на мельхиоровые вилки. Я помню.
За мной приходила смерть. Подавился кожурой от яблока. Я думал, умру как-то романтичней. Откачать было нереально. Жив я, жив я. Я до смерти испугался, горло сжало спазмами, со стороны было смешно, я прыгал и показывал на спину, прыгал и задыхался, потом кожуру я всё-таки вытолкнул, но почему-то спазм не проходил, я продолжал задыхаться. Неимоверным усилием воли я остановил дыхание, продержался пять секунд и начал нормально дышать. Кто-то пожелал мне смерти, я не мог подумать на тебя.
II
Меня назначили послом России в Гватемале. Супругу я взял с собой. Нет добра и зла. Есть точка пустоты за гранью всего.
Ты листал газету, я накрывала на стол. «Выборам президента в Гватемале предшествовал затяжной политический кризис, в том числе отставка и арест бывшего президента страны Отто Перса Молины, обвиненного во взяточничестве и мошенничестве. Все последние месяцы страна балансировала на грани политического и социального хаоса. Движение «Гватемала молится» мобилизовало более 700 евангельских церквей для непрерывной молитвы и поста. Сорок дней церкви молились за мирное решение кризиса. Каждую субботу по утрам в центральном столичном парке проводились молитвенные собрания».
«Джимми строил мне глазки, а ещё евангелист», - я растягивала слова, нежно припадая к твоему уху. «Я рад твоему успеху. Презик из него будет неслабый. А страна мне уже надоела. Так, за три дня. Ни воров, ни коррупции. Что мы здесь будем делать? «Надо становиться на путь праведный. Молитвой и постом. Молитвой и постом». «Я хочу вернуться к жене, она до сих пор не знает, где я. Этот поддельный паспорт я подарю тебе на память. Когда ты арканила меня, ты ничего не спросила, не спросила, как поп спрашивает при венчании, не обещался ли другой, я бы подумал, я бы думал долго, я бы думал вечность, мы с супругой уже бы родили детей, вырастили их, встретили на свет внучат и умерли. И вот после этого я бы ответил тебе отказом. Я ненавижу лгать. Ты заставила меня это делать».
Джимми очень остроумен, он комик по первой профессии. Я попал в скверное положение. Я слушал его и уронил бокал. Уронил оттого, что не слушал, я думал о тебе, как бредешь ты по утрам в консерваторию, сердце твоё вздрагивает на перекрёстках, то там, то там я ловил тебя и дарил цветы, и ты помнишь, ты не можешь не помнить, не можешь не вспоминать, твоя верность гнетет еще больше, лучше бы ты изменила, лучше бы ты нашла кого-то лучше меня, но это невозможно, это знаю я, и знаешь ты, ты сделала меня, ты сделала мне имя, ты любишь свои произведения, и ругаешься так, сгоряча, невсерьез.
«Джимми – моя последняя любовь, ты меня не слушаешь, он хочет сделать официальное заявление, он хочет жениться на русской, это может способствовать»…
III
Я в твоей постели, солнце Санкт-Петербурга, я не верю, что проснулся, ощупываю тебя, себя, медленно встаю, одеваюсь, иду на кухню, я не верю, что почва снова у меня под ногами, я снова безработный гениальный музыкант, оттого злой, курю нервно, в форточку, улыбаюсь, руки мои чисты, и я не изменял, не изменял, не изменял тебе…
Я продержался неделю, поддельный паспорт хранил в кармане новой полосатой рубашки. Проститься снова не смог, крикнул набегу, болеет мама, скоро приеду…
Я решил ограбить Ватикан. Непрозрачная банковская система осложняла положение. Тем интереснее мне было. Итак, официальное название банка звучало «Istituto per le Opere di Religione». Я попил чай с понтификом, через четыре дня очистил банк до копейки и стал главой итальянской мафии.
Собор Святого Петра – врата Ватикана, самое величественное его архитектурное сооружение. Я прихожу туда в минуты великой скорби. Донато Брамонте создал проект центрического сооружения в форме греческого креста, с закруглёнными ветвями, над средокрестием должен был возвышаться величественный сферический купол, купольные капеллы вокруг и башни по углам вырисовывали правильный квадрат. Рафаэль пожелал исполнить собор по каноническим законам католических церковных сооружений в форме латинского креста - куполообразная постройка с тремя одинаковыми апсидами, четвёртая сторона – в виде вытянутой базилики, разделённая на три нефа. Микеланджело не любил Рафаэля, было ли то человеческое предубеждение или эстетические вкусы, не знает даже апостол Петр, на месте погребения которого и возведен собор, который стал апофеозом творчества Микеланджело. Он выступал против отхода от плана Брамонте. «Всякий, кто удалился от плана Брамонте, тот удалился от истины».
У меня закружилась голова, я стоял в центре храма и смотрел вверх на мозаику. Я падал смертельно, с высоты своего двухметрового роста, но я был в толпе, меня не романтично подхватили на руки, а я грубо кого-то придавил, устроил свалку в священном месте. Я оплакивал крёстного отца итальянской мафии, да именно того человека, которого сверг недрожащей рукой. Почему тиран, свергающий тирана, должен содрогаться. Почему негодяй, попирающий негодяя, должен раскаиваться. Он умер пошловато, повесился на галстуке в гостинице. Это был Кармине П., возглавлявший клан, один из самых мощных в Неаполе, после ареста Паоло ди Лауро по прозвищу "Чируццо-миллионер", это синдикат «Каморра» ("New Organized Camorra") - криминальная организация, основанная в 1970-х годах неаполитанским сamorrista, Раффаэле Кутоло в регионе Кампания. «Кутоло создал структурированную и иерархическую организацию, резко контрастирующую с традиционными кланами каморры, которые не имели вертикальной и иерархической структуры», - я рылся в историческом досье, сначала всё уничтожил, а потом решил изучать, именно что. «Ди Лауро глава клана каморры, который руководил в северном пригороде жестко управляемой наркотической империей, импортировал кокаин и героин и распространял его через армию дилеров». Я бегло читал и прикидывал, сколько крови тут пролилось. Я работал аккуратно, одно самоубийство, и под откос пошло пять серьёзно организованных синдикатов. «Эта организация была отчетливо враждебна к сицилийской мафии,но имела союз с многими кланами Ndrangheta в Калабрии».
Я упал в храме. Замысел Микеладжело состоял в том, чтобы уйти от канона, от латинского креста, «созидательное разрушение» Буонарроти, его героическая борьба линий вели обратно к проекту Брамонте, центрально-купольной идее, так ясно и безупречно выражающей гуманизм Ренессанса.
IY
«Накропал тут музыки». «Ты — умничка, ты — умничка». Время текло неспешно. Тревожила меня одна мысль, как сказать тебе, что у меня 6 миллиардов долларов и где я их взял, панибратства с Папой Римским и открытый грабеж ты бы не потерпела. Я купил тебе зимние сапоги, себе ботинки и замкнулся, как только мог замкнуться. Это всё равно был крах. Я мог все и ничего не мог. Еще мне нужна была королева, а ты ненавидела публичные мероприятия.
Ты любила Набокова. «Приглашение на казнь». Обожала «Защиту Лужина». Перечитала почти всё. «Другие берега», «Машеньку». Ты любила Набокова и мои очки. Очки у нас были похожи. Я писал несмело. Ты всё время говорила, а Набоков… И рассказывала его очередную находку, его вальс с шахматами, его стихи, впечатанные в тело прозы лёгкими ступеньками, ты говорила, что слышишь, как ночами он печатает на машинке, а это печатал я…
Мы сидим в «Гавелке». «Гавелка» – венская литературная кофейня, достаточно аристократичное место. Она была открыта в 1939 году, и вплоть до 2011 года владелец заведения литератор Леопольд Гавелка лично встречал своих постоянных клиентов. Леопольд умер в возрасте 100 лет, а здесь хозяйничает его сын Гюнтер. Гюнтер худощавый, невзрачный, вылитый отец, не произвел на меня впечатления, больше поразило само кафе. В 50-е годы здесь было место встреч венской богемы, сюда приходили и продолжают приходить многие знаменитости, Оскар Вернер, Ханс Карл Артманн, Хеймито фон Додерер, Артур Миллер… Маленькое помещение, достаточно тёмное, полосатые диванчики, стены в старых афишах. Пьём лучший в Вене «меланж» и фирменный айншпеннер с добавлением сахарной пудры, а пирожки «бухтель» пекутся исключительно в печи, сейчас после десяти вечера их подадут горячими.
Забудь о смерти, сегодня ты мне сказала, забудь о смерти. Ты не умрёшь никогда. «Уеду к тебе, уеду в Тибет, под золотом солнца иссохнем вдвоём», нет другое «Мы с тобой поедем в Китай, далёкая эта страна, где ты не был, я не была, росчерки птичьих стай»… Здесь пишется легко, в этой «Гавелке», и хорошо вспоминать стихи и читать тебе, и даже можно петь, я пою для тебя «Мы с тобой поедем в Китай»…
Не умею я писать романы, пиши сама, в конце концов это твоя идея – сраженье с тенью. Я и моя мифическая тень, а вернее твоя ревность и твои фобии, пиши сама, у меня ничего не выходит. Вата, вата, вода, вода, скука кромешная, я скоро сам умру от скуки, неужели нам так нужны деньги, что я должен заниматься этим ремеслом, этой подёнщиной, или я просто не умею писать, или я не писатель, наверно, я не гений, что-то нет никакого творческого экстаза или как его романтично называют вдохновения, все бред, бред и скука. Оромантичевать измену нельзя, ты всё знала. Ты даже однажды написала мне, я знаю всё. И покрасилась в рыжий цвет, почему в рыжий, ты была такого цвета, когда мы встретились, печально всё…
«У разлюбленной просьб не бывает»… Впрочем, кто тебя сказал, что я разлюбил. Это ты мне внушаешь сама. Наверное, ты этого хочешь. А я просто устал, как собака…
Y
Цедрела, дальбергия (розовое дерево), кипарис, акажу (красное дерево) и кампешевое дерево, дающее ценный краситель… Тропики добивали меня климатом, но я вновь выбрался сюда, чтобы шептать: цедрела, дальбергия. Лианы зацепляли ноги, руки, плечи, так когда-то держала меня ты. Эпифиты — смешные приросшие корзиночки, орхедеи — царицы цветов.
Нет цветка более хрупкого и изящного. Вот ты оступилась. Я выращивал орхидеи. Я знаю их. Я знаю все названия, все формы бутонов. Скоро у нас кончились подоконники, и я завязал. Они прекрасны, горбатый стебель, что твой каблук, изранены нежностью, что твои руки. Они плачут цветом, переливаются, обманывают. Орхидеи. Мы бродим здесь уже восемь часов. Фотографируем. Нюхаем. Обнимаемся. Поцелуи на грани твоих лепестков, ты трепещешь и падаешь в руки, я шепчу «не здесь, не сейчас», и мне сладко, ты…
Я не мог не привезти тебя сюда, это твой воздух, воздух блаженства. В посольстве пыль на столе, стопки неразобранных бумаг. Общаться с Джимми не было никакого желания, с прошлой пассией тоже. Но это было необходимо, человек я по натуре ответственный, ряд вопросов ждал разрешения.
Вечером мы вышли в свет, ты всё время хромала и сморкалась, но мне абсолютно было наплевать на это. Главное мы купили платочек, какой ты хотела, белый, шёлковый с кружевной оборкой. Это было важно. И ещё бельё. Французское бельё с изумрудным оттенком. Сегодня я захотел такое. Ты не смогла отказать. И я всю дорогу думал о твоём белье. Ни о чём другом я думать не мог, как я буду его трогать. Ты трепетать, взлетать, как бабочка, а я трогать твоё бельё. Я знал твоё обаяние наизусть. Я более не интересовал Джимми вообще, он гарцевал перед тобой всеми испанскими глаголами и наречиями. Я не мог вставить слово. Больше всего меня напрягало, что Джимми мешал мне думать о твоём белье, припоминать его цвет и запах. Но в душе я радовался, Джимми не знает, какое у тебя бельё. Не знает, чёрт его подери.
Разрешилось всё достаточно быстро. В плохом макияже, с выцветшими глазами, эта «игилка» подошла к вам, кинула небрежно пару фраз, а потом плеснула кофе тебе на платье. «Perdóneme. Perdóneme», — запричитала она, как девочка. Вечер был испорчен, я дал ей пощёчину, с оттягом, звонко и красиво. Тебя я раздевал в туалете. Исцеловал всю, до последней косточки, ты стонала, «ещё», «ещё», «Ещё». Инструмент достать я не решился, итак не романтичное место, ты докричалась до оргазма, и мы стали застирывать платье.
Эта тварь утащила меня на Мальдивы. Ты в перепачканном кофе платье спешно разбирала мои бумаги в посольстве. Объясни мне только, почему платье было перепачкано кофе, мы его тщательно отстирали и высушили. Высушили дома, я сам вешал его в ванной. Я совершенно не помню ночь, мне снились кошмары, долго и напряжённо я продирался сквозь них, взрывы, взрывы, ослепительные вспышки, искажённые лица, пронзительные крики. Как я оказался в самолёте, я не помню.
Джимми рвал и метал. Звонил, обрывая все линии. Взломал дверь в нашу квартиру. Тут я испугался и хотел вернуться. Насилия только не доставало. И тут в замке повернулся ключ. Мы с дамочкой лежали на нашем с тобой диванчике, петербуржской коммуналке, я без трусов, дамочка с грудями наперевес. Ты усталая пришла с работы и включила свет.
Я ничего не знал о любви, и никогда не узнаю. Наверное, это дано тебе. Ей нет, увы, и ах, ей нужен секс и цацки. А мне, а мне, а мне только воздух свободы, вечный ветер странствий, мне только твои слёзы, от радости ли неземной, от ревности неуёмной. Этим я жив, это я ем. Но ты больше не умеешь плакать. Я проиграл это сраженье, тень поглотила меня. Меня больше нет, есть оборотень, иносказанье, притчь во языцех, легенда. И гордиться мне нечем. Что ранее я говорил, совесть, душа превратились в ничто, в мертвый песок, в пепел. Ты смотришь на меня, как на ходячую мумию, а я ничего, уже ничего не могу тебе объяснить.
Мы сидим снова в литературном кафе «Гавелка», я надписываю роман, да он –– «Сраженье с тенью». Я писал его всю жизнь. И я благодарен тебе, что ты всё выдержала.