2
Утро наступило неожиданно. Словно его не ждали.
Засохова выдернули из темного, глубокого омута. Омытое липким потом одеревеневшее тело в первые мгновения отказывалось повиноваться. Потом тягучая, застилающая сознание пена рассеялась. Андрей открыл глаза. Откинув в сторону одеяло, сел на кровати. Во рту клейкая кислота. Тяжелая голова едва ворочалась на окаменевшей шее, и позади что-то мешало, как будто огромной бельевой прищепкой защемило затылок. Он помассировал больное место и прислушался.
На расположенной за стеной спальни маленькой кухоньке стоял грохот. Там по-утреннему раздраженная супруга воевала с посудой. Соваться в этот эпицентр боевых действий до поры до времени не следовало, и Засохов, пытаясь совладать с ещё сонным, непослушным телом, кое-как натянул халат и поплелся принимать душ.
Выйдя из спальни, он остановился и посмотрел вниз на собственные босые ноги. Увиденное почему-то вызвало недоумение — он поморщился, ему показалось, что внутри у него все онемело, а босые ноги с уродливыми и разными по величине толстячками-пальцами намертво приросли к серому линолеуму.
— Эй! — Шум на кухне неожиданно стих, и в коридор, каким-то сверхъестественным образом почувствовав пробуждение мужа, выглянула его жена Аня.
«…как она услышала… подкарауливала?..»
— Ты посуду моешь? — спросил Засохов.
«…какой дурацкий вопрос…»
Он встряхнул головой и глубоко вздохнул, потом посмотрел вправо и, поймав в настенном зеркале небритого мужика в зеленом уродливом халате, показал ему язык и погрозил скрюченным пальцем.
— Сегодня опять с утра пораньше названивали, — проговорила жена наигранно спокойным голосом и смахнула со щеки мыльный пузырек. Она совсем не выглядела бодрой. Её нахмуренное разгоряченное лицо в бисеринках влаги устало наклонилось к дверному косяку — плохой знак. Андрей почесал затылок и попытался состроить на сонной физиономии благожелательное выражение, чрезмерная утренняя трудолюбивость супруги иногда приводила к затяжным скандалам.
— Завтра телефон тебе под самое ухо поставлю, со мной они разговаривать отказываются…
— Мне вроде бы звонить-то некому, — Андрей криво улыбнулся и для убедительности пожал плечами.
— Все звонильщики перевелись…
— Вчера ещё твой брат звонил, забыла тебе сказать, у него к тебе какое-то срочное дело было.
— Лёшка Нилов? — вот это на самом деле удивительно, Лёшка по своему обыкновению пропадал годами, постоянно меняя адреса и телефоны. В последнее время они встречались только на редких семейных сборищах.
— Кто-то умер что-ли?
— Такой же, как и ты, повернутый, все в вашей семейке чокнутые горлопаны… А ты к тому же ещё и ленивый…
— Успокойся, что он сказал?
— Он говорить-то нормально не умеет, но я так поняла, он куда-то переезжает, за город кажется. Он себе дачу купил…
В голосе Ани послышался скрытый упрек. Она всегда так поступала, всегда ставила ему в пример чужие судьбы, обвиняя подспудно неизвестно в чем, и особенно на неё накатывало, когда дело касалось ближайших родственников.
— Ну, купил и купил, мало ли кто что покупает, — у Андрея стремительно портилось настроение. Однако он, вспомнив о благожелательности, все же попытался увильнуть от надвигающегося скандала:
— Я в ванную…
Вот уже почти год он сидел на безработице, и всё это время каждое новое утро для него неизбежно становилось похоже на предыдущее. Быстро заработанные на прежней работе шальные деньги так же быстро закончились, и уже три пустых месяца они существовали только на мизерную Анину зарплату. Он и без намеков жены понимал, что давно уже настала пора что-нибудь придумать, предпринять, как-то кардинально изменить собственную жизнь, куда-то спешить, искать великую материальную суть или хотя бы чем-нибудь занять свои безработные мозги. Но безденежье перерастало в привычку, рождало неверие в собственные силы и, что удивительно, становилось вполне переносимым. Несмотря на все свои мысленные потуги, он продолжал находиться в стоячей воде, в тихой заводи своей судьбы, вдалеке от стремительного течения «другой», кажущейся всегда более интересной, жизни. Словно тихий алкоголик, выпивающий всего лишь пару стопочек спиртного в день, незаметно для самого себя, он все более и более заболевал беспробудной леностью ума и неповоротливой сонливостью оплывающего жирком тела.
Тело подразумевало самое себя и существовало само по себе в своей самодостаточности; заведенный хоровод еды, питья, производства дерьма и спанья отодвинул мозги на задний план и, хотя изредка ещё всплывали оттуда «задние» неосторожные мысли, они уже не будоражили воображение и почти сразу же становились пресными и поэтому быстро забывались.
— Ну да, у тебя опять всё хорошо, наплевать на других, — не унималась жена.
— У нас всегда все хорошо, это твое кредо жизни — кормить меня обещаниями, успокаивать… снова целый день дома просидишь, сходи хоть в магазин… Ты… — Аня, нервно махнув рукой, поджала губы и вернулась к недомытой посуде. Через некоторое время из глубины кухни донеслось:
— Сходишь?
«Фразу-то не закончила, забавно, за идиота меня принимает… Надо, надо что-то делать…»
Почти каждое утро он говорил себе нечто подобное, но утро на глазах стремительно перерождалось в день, потом незаметными шажками подступал вечер, затем (словно и не было уже тягучего дня) близилось другое утро, другой день, и всё оставалось по-прежнему. Перемен не было. Ему уже начинало казаться, что и не могло их быть. Эпоха перемен для него закончилась в 90-х, хорошо хоть не убили — теперь поезд с его разбогатевшими соплеменниками ушёл, и его уже не догнать. Жену жалко — гробится на работе бестолку — зачем, непонятно? Мыльная пена будней и всё — как всегда…
— Я в душе! Он вошел в ванную и старательно, зачем-то облизав при этом губы, закрыл на защелку дверь.
«Черт ещё приснился, — он устало опустился на прикрытый крышкой унитаз, — вот и Лёха в люди выбился, а мне что ж теперь, головой о стены биться? Тоскливо, тоскливо, однако наплевать…»
Червячок зависти пошевелился и затих на мгновение.
— Ты слышишь! — он всё же не выдержал и раздражённо закричал:
— Что мне твой Лёха! Мне что же, теперь головой о стены биться? Тьфу ты, мать твою!