Письмо № 12.
«С сердечным удовольствием прекращаю молчание, так долго мной хранимое. Положение нашего посольства, следовательно, и мое, во все время от последнего моего письма к Вашему П‑ву (от первых чисел марта) было весьма неопределенно, так что я не терял надежды иметь честь живым словом передать Вам более, чем сколько можно изложить в письме. Между тем быстрая и внезапная смена происшествий так незаметно уносит время, что первые числа марта представляются днями самыми близкими, вчерашними; с другой стороны, важность, огромность и ужас переворотов смущают мысли, приковывают внимание к настоящему, развивают лихорадочное ожидание будущего: мысли не идут на бумагу и перо цепенеет в руке. Происшествия во всех подробностях известны из журналов, однако же я не могу опустить без внимания подвига Архиепископа Парижского Дионисия Афра, который скончался от раны, полученной им на баррикаде, куда, как пастырь, он пришел с проповедью мира и любви. Добрый пастырь обильно пожал лавры славы земной; разумею декрет Народного Собрания, выражающий сожаление о потере достойного архиепископа и глубокое уважение к его свято-геройской смерти (слово декрета — saintement héroïque), и другой декрет о сооружении ему памятника статуи в соборной церкви Парижской Богоматери. Принимая одной рукою венец славы мирской, проповедник мира уже как бы простирает другую за пальмою мученичества: так утверждает по крайней мере общее мнение, выражаемое в разговорах и журналах, даже вольнодумных. По смерти Архиепископа многочисленные толпы теснились около дверей его дома, горя желанием отдать последний долг своему пастырю и испросить его молитв, прикладывали (sic) к его рукам и одежде медали с изображением усопшего и носили их на груди, как охранительную Святыню. И я посетил почтенный прах, который лежал на возвышении в епископских одеждах, в митре, окруженный множеством свечей и молящимся духовенством; жаль только, что бальзамирование исказило приятно-добрые черты покойного.