На серой улице понуро стояли серые дома. Серый тротуар вполне гармонировал с такого же цвета небом с той лишь разницей, что он был неподвижен, а серый полог, до которого не могли дотянуться крыши, слегка провис и колыхался серыми, сбившимися неровной кучей облаками. Казалось, что ткань его истончилась, превращаясь в сито. И оттуда вот-вот начнёт моросить…
У окна под самой крышей за неопределённого цвета вуалью стоял художник. Он обитал в крохотной квартирке с единственным окном. Собственно, это была даже и не квартира, а, скорее, чердак, но вполне благоустроенный. Если, конечно, можно считать благоустроенной комнату с покатым потолком, откуда в дождливое время то и дело текло.
Но художник не отчаивался. Он привык. Единственное, что надо было не пропустить момент, когда начнётся очередной «потоп», и успеть подставить таз. Иногда художник забывал, и каждый раз это заканчивалось выяснением отношений с соседями, проживающими на верхнем этаже.
Выяснять отношения художник не любил, да и не умел, чего нельзя было сказать о соседях. Потому ему однажды пришла в голову счастливая мысль вовсе не убирать таз. Тем более, что дыра на потолке оставалась в том же самом месте, хотя и стала чуть шире.
Конечно, не очень удобно было каждый раз обходить посудину, зато это позволило развить определённую гибкость и даже ловкость. А самое главное – содержать пол в сухости. В конце концов, хозяин чердака привык к тазу посреди комнаты, а периодически падающие с крыши капли, казалось, весело выстукивают по днищу простенькую, но жизнерадостную мелодию.
Сегодня таз был пуст, а вот тучи за окном обещали скорое начало «концерта». Но художника не это волновало сейчас. У него улетучилось вдохновение. Если раньше он мог писать картины сутками напролёт, а потом отсыпаться несколько дней и ночей кряду, то теперь…
Он смотрел в окно, взгляд его скользил по засиженной голубями крыше соседнего дома, стенам с проёмами невыразительных окон, дороге, по которой вяло сновали машины и двору со скамейкой, где восседали не обременённые какой-либо трудовой деятельностью, хотя и пригодные для таковой в силу возраста, персонажи.
Было тихо, невыносимо тихо, и даже с улицы сюда не доносилось никаких звуков. Художник взялся за ворот свитера – стало душно. Он привалился любом к прохладному стеклу, нащупал ручку рамы и быстро повернул.
Створка распахнулась, и в комнатку ворвался ветер, будто он только и ждал снаружи, когда же впустит его хозяин квартиры. Лицо обожгло холодом. Студёный воздух мгновенно юркнул за шерстяной ворот и побежал дальше, вдоль стен. Человек устремился за ним следом, как за уличным котом, проникшем в жилище. Он пытался схватить непрошеного гостя за хвост, да и выдворить обратно. Но тот никак не давался в руки.
Тогда мужчина ринулся в сторону окна, однако створку никак не получалось захлопнуть – будто неведомая сила давила с другой стороны. Художник поднажал, но сквозняк ударил в стекло, и рама пребольно стукнула человека по лбу. Он инстинктивно отпрянул и тут же двумя руками навалился… и не успел ещё закрыть, когда в небе сверкнула молния. Молния… в ноябре…
Она ослепила художника, и он от неожиданности заслонился ладонями, даже не обратив внимания на последовавшую за вспышкой канонаду грома. Кое-как справившись со створкой, хозяин чердака продолжал тереть глаза, двигаясь наощупь в сторону диванчика. Ну, и денёк…
Художник рухнул поверх выцветшего пледа и подтянул его край, чтобы закутать ноги. Он закинул руки за голову. Обивка валика в изголовье скаталась и колола кисть. Мужчина пристроил кулак правой руки на лбу, различая нарастающий шелест дождя за окном. В таз с весёлым звоном ударила первая капля. Хозяин комнаты провалился в сон…
Спал он прерывисто, то погружаясь в вязкое забытьё, то вздрагивая всем телом, то кутаясь в плед, ведь становилось зябко – может, топить стали хуже или на улице холодало. Обычно он спал без сновидений, поскольку работал допоздна у мольберта. А дальше, как говорится, до подушки. Но в этот раз один сон сменял другой, и все они были цветными, какими-то полуреальными, будто он смотрел фильмы, не по своей охоте, а не в силах нажать красную кнопку на пульте.
Пробудившись и не поняв, вечер, ночь или раннее утро, художник с тяжёлой головой сел на диване. Было темно, только чуть поблескивала вода в наполовину наполненном тазу. Сверху уже вроде бы не капало.
Мужчина отыскал под диваном тапки, отправился в ванную и долго плескался под душем. Вышел он с большим махровым полотенцем в руках и принялся растирать волосы и лицо. Удивительно, только цветные блики в глазах не прошли. Художник на всякий случай потряс головой и бросил взгляд на мольберт, замерший в углу комнаты. Тот будто ссутулился и отвечал неодобрительным взором. Живописец вздохнул.
Он знал, что затягивает все сроки заказа – серии городских пейзажей для местной галереи. Он так был воодушевлён, получив эту работу. А что в итоге? Написал одну картину, вторую не закончил. Где, где его вдохновение, его лёгкая кисть, его палитра?
Резкий звонок телефона прервал размышления. Художник глянул на экран и обомлел – директор галереи… Час от часу не легче. Что говорить?! Однако он тут же облегчённо выдохнул. У него же должен сработать автоответчик: «Извините, сейчас не могу говорить. Я занят – работаю. Перезвоню Вам позже».
Нет, надо что-то делать. Может, проветриться для начала? Мужчина быстро оделся, сунул ноги в ботинки, намотал шарф поверх пальто и вылетел из квартиры. На лестнице было сумрачно, так что он пару раз споткнулся. Между первым и вторым этажом сквозь узкое окно сочился теплый свет. Возможно, всё не так уж и плохо, и это добрый знак?..
На улице оказалось неожиданно прохладно. Художник поднял повыше воротник пальто. Хорошо хоть в кармане были перчатки, а вот шапку зря не захватил. Он шёл вдоль проспекта, глядя под ноги и обходя вчерашние лужи, которые, казалось, уже начали покрываться ледяной корочкой. Надо зайти куда-нибудь согреться, да и выпить хотя бы чаю, ведь он даже не позавтракал.
Вчерашняя вспышка молнии всё-таки сказалась на зрении – в глазах по-прежнему, нет-нет, да и мелькали цветные огоньки. Вдруг он наткнулся на высокое крыльцо, а когда поднял голову, увидел довольно привлекательную вывеску кафе. Было ли оно тут прежде? Холод тем временем проник-таки в рукава и за шиворот, и зубы понемногу начинали выстукивать мелкую дробь. Мужчина решительно взбежал по широким ступеням и распахнул дверь.
Внутри его сразу окутало теплом. А ощутив аромат кофе и пряностей, художник вдруг понял, что голоден. Правда, он, кажется, не захватил бумажник… Странноватого вида посетитель в пальто и без головного убора – в такую-то холодину – рассматривал приятную обстановку, как вдруг нащупал в кармане купюру! Её хватило на приличный кофе и горячий бутерброд.
Окно в кофейне было разрисовано. И диковинные растения, и сказочные птицы, и арабская вязь, и африканские маски. А в нижнем углу нарисована была ручная мельница с гнутой ручкой и рассыпанные повсюду кофейные зёрна. Разглядеть, что происходит снаружи, не представлялось возможным. Зато можно было потягивать кофе и придумывать истории, рассматривая детали рисунков.
Он вышел на улицу полностью согревшимся, а пройдя несколько шагов, остановился… Ничего вокруг художник не узнавал. Бывал ли он здесь раньше? Что это за улица? И который час? Он зашёл в кафе утром, а теперь уже вечер? Неужели он пил кофе весь день? Этого просто не может быть…
По обе стороны дороги тянулись невысокие дома, и стройные фонари стояли, будто часовые. Они горели тёплым предвечерним светом. Свет растекался по тротуару, который был, как зеркало. Или всё ещё не высох после дождя?
Дома из серых и невзрачных стали один краше другого – подъезды с лепниной, ажурными перилами, небольшими балкончиками. Витрины с таинственным полумраком так и манили заглянуть внутрь магазинчиков. Окна, высокие и узкие, увешаны были плотными портьерами, из-за которых едва просачивался свет. От буйства красок у художника зарябило в глазах.
Разве это тот город, в котором он вырос? Что случилось с ним со вчерашнего дня, пока не сверкнула молния, не раздался гром, не разразился ливень?
Напрасно художник тёр глаза ладонями, дышал открытым ртом, смежал веки. Видение не исчезало. Не слышался гул автомобилей, не пахло гарью. Но улица не была безлюдной – тут и там мелькали фигуры прохожих, изредка хлопали ставни, и воробьи скакали прямо по мостовой.
Мужчина прошёл ещё немного вперёд и только удивлённо озирался по сторонам, примечая карнизы, причудливые растения в кадках, что стояли прямо у зданий, кованые дверные ручки и решётчатые ставни. Но самым удивительным было другое.
Будто кто-то вытряхнул над городом мешок конфетти, и кусочки цветной бумаги осыпали всё вокруг. Цветные хлопья свисали с неба, зацепившись за островерхие крыши. Художник прошагал по улице, свернул в один переулок, в другой, прошёл мимо парка, продолжая поражаться красоте вокруг. Что ему напоминал окружающий пейзаж? Ах, да, игрушку детства – калейдоскоп! Трубочка, которую он приставлял к зрачку, и рассматривал цветные стеклышки, что крутились внутри и выстраивались в неповторимые узоры.
Вдруг художник спохватился и бросился в сторону своего дома. Как он отыскал его, остаётся загадкой, но он узнал своё окно под крышей. Прямо на пороге квартирки скинув пальто и размотав шарф, живописец устремился к мольберту. Всё, что увидел, всё, что поразило его воображение, он постарался перенести на холст.
Он смешивал краски, получая невиданные прежде оттенки и не успевая удивиться самому себе. Один за другим будто волшебной кистью рождались пейзажи. Вечерний дождливый вечер, солнечное утро после дождя, свидание в парке, где деревья клонили густые свои кроны к ногам влюблённых, мостик над прудом, старинный дом и одинокий прохожий под зонтиком, улочка, освещённая единственным фонарём и осыпанная осенней листвой, речной трамвайчик…
Яркие широкие мазки, тёплый свет и вихри, и окрылённость… Художник писал остаток вечера, всю ночь и весь следующий день, а, может, и два. А потом спал беспробудно сутки или больше того. Его разбудила настойчивая однообразная мелодия. Он сел на постели и понял, что это телефон.
– Прошу прощения, – важно пророкотал директор галереи. – Но время, данное Вам для написания пейзажей, истекло вчера вечером…
– Они готовы, – поспешил перебить его художник. – Сегодня картины будут у вас.
За ним прислали машину, и через полтора часа живописец уже представлял директору свои работы, которые одну за другой вносили грузчики в зал.
– Что это? – ахнул директор. – Вам сделали заказ серии городских пейзажей. И что же Вы написали? Зачем эти яркие пятна? Разве таков город, в котором мы живём?
– Я так вижу… – пробовал оправдаться художник. – Вот центральная улица. А это парк с прудом. Здесь пейзаж набережной реки…
– Довольно! – проворчал директор. – Наш город, – он старательно подбирал слова. – Окрашен в более сдержанных тонах. И потом… зачем эти резкие мазки? Вы что, писали мастихином?
– Да… Но…
– Никаких но! Попробуйте немного…э-э-э… Растушевать краски, подтереть, поправить, смягчить цвета… Придайте пейзажам реальности. Что за ярмарочное представление, в самом деле? Вот эти две работы я оставлю, остальные переписывайте!
– Что значит – переписывайте?! – задохнулся художник.
– Именно то, что слышали! Извините, но в таком виде я не могу их принять, – развёл руками директор. – Жители города поднимут меня на смех, – и он стал подталкивать пейзажиста к выходу.
В зал вернулись те же рабочие и стали выносить картины по одной, негромко переговариваясь между собой: «Эти люди искусства, их не поймёшь», – вздыхал один. «И не говори, – поддакивал второй. – Малюют что ни попадя, а мы таскай. Зачем переводить столько краски?».
И снова художник трясся в фургончике, придерживая свои пейзажи и не веря, что его попросту прогнали, выставили вон… Неожиданно машина встала. Вскоре из кабины заглянул водитель и сообщил, что дальше ехать невозможно – мотор заглох, и грузовичок будут буксировать в сервис. Оставить картины в кузове он не может, ведь наверняка какую-то ценность они имеют… Пассажиру предложили выйти у сквера и оттуда самостоятельно вызвать другой транспорт.
– Там и лавочки имеются, сложите пока своё добро, не на дороге же их бросать, – хлопнул водитель художника по плечу, хохотнув.
Тот уже совершенно ничего не понимал – слишком много потрясений. Не успел он опомниться, а грузчики уже ловко перетаскали картины через невысокую ограду к ближайшей скамейке. Вскоре грузовик отбуксировал фургон, а пейзажист остался в сквере в окружении своих работ.
Прохожие останавливались и смотрели издали на странного человека в длинном пальто и шарфе, присевшего на краешек скамьи, возле которой грудились необычайно яркие пейзажи. Какой-то ребёнок, держащий за руку пожилую женщину, воскликнул:
– Смотри, бабушка, как красиво! А кто этот дядя? Он сторожит картины?
Дама пожала плечами, а вокруг уже стал собираться народ. Мужчина в объёмной куртке и кепке заметил, что это всего лишь мазня, а девушка ему возражала, что работы прекрасны. Завязалась дискуссия. На художника никто не обращал внимания. Вскоре люди стали расходиться по своим делам. Вдруг кто-то дотронулся до плеча человека, сидевшего на скамейке.
– Простите, ведь это Ваши работы? – перед ним стояла молодая женщина. – Дело в том, что я искусствовед. Мне кажется, Вам нужно выставляться. Зачем же устраивать выставку на улице в такую погоду? К сожалению, у меня нет своего выставочного зала… Но вот моя визитка. Пожалуйста, позвоните, – она протянула ему картонный прямоугольник и отправилась дальше по аллее, но вдруг вернулась и добавила чуть слышно. – Понимаете, в Ваших картинах удивительная манера – дорога ли, река, гладь пруда – они, как зеркало, где отражается всё, что вокруг. И ещё необыкновенный свет. Каждый холст лучится радостью, теплом, надеждой.
– Ну, что Вы… – смутился художник.
– Так и есть. Люди должны увидеть эти пейзажи, и тогда в сердцах не останется места унынию. Я думаю, этому и должно служить искусство.
А Вы как считаете?
Живопись Леонида Афремова.