***
…Кот - один, Оля ушла, потому что двери закрылись, щёлкнули, так бывает, если щёлкнет, то Оля ушла и потом она будет снова, но пока - нет её.
Темучин ещё посидел, потом встал, подняв хвост знаком вопроса и вертя кончиком в стороны, продолжил важное занятие: пришел к закрытой двери, обнюхал её внизу, ставя уши на звуки. Шаги уже стихли, и совсем внизу спело железо, спел камень, и за открытой балконной дверью, за листьями и ветками, шаги спели ещё, совсем удаляясь, смешиваясь с шорохами, стуком и голосами. Исчезли…
Кот шел темной тенью, мягко ставя лапы, оттуда, от двери, обратно по длинному коридору, пахнущему всяким, и полному маленьких звуков. Шуршало за стенками, гремел из кухни вкусный холодильник, толкались звуки, которые снизу вверх, там, где наружа, а ещё ветерок и в нем тёплое, которое скоро - слишком тёплое, но пока оно - хорошо.
Чтобы не пропустить хорошо, Темучин заторопился, пропуская через глаза, уши и нос всю кухню - масло на сковородке, дерево пола, краска, к которой местами липла шерсть, если слишком близко к стене, рокот вкусного холодильника, мелькание теней, квадрат света на полу - ползёт. Стекло, про которое они говорят «бутылка», запах из стекла - невкусное, которое они лакали из другого стекла, оставляя в нем тот же запах. Мерное «кап-кап» в углу, где мокрое железо, про такое Оля сказала «жесть», только снаружи оно сухое и скоро горячее...
Обойдя стол, Темучин плавно взлетел на подоконник, дёргая усами, обнюхал и его - в который раз, но ничего, это важная вещь, с ней надо дружить, и чтоб не было на этом, где «дерево-краска» никаких неприятностей. Их не было, подоконник ласкался к лапам, в приоткрытое окно задувал ветерок и от него пахло совсем странно, в этом запахе он никак не умел разобраться. Кроме знакомого, про что они говорят «улица», того, чем пахло по вечерам от мужчины, который ещё Олин кот (так думала она время назад, но Темучин знал, это не так, а потом это знала и Оля), кроме запаха лета и жары, в нем было ещё... Это вот, чем пахло, когда Оля исчезла, поцеловав ему голову и почесав шею, и не пришла дать еды вечером и ещё утром и снова вечером, а приходила другая, говорила, как с маленьким «кыс-кыс», сыпала в миску еду и уходила снова, даже не посмотрев, как ест. Пахло этим - новым, уже когда Оля вернулась, на ней была соль и ещё ветер, и Темучин нюхал долго, но не успел донюхать, она быстро ушла, но близко, уже туда, где тихий, тоже вкусный холодильник и вода течет в железо, которое называют 'ванна' и ещё в кухню, опять в кухню, и ещё туда, где рычит и воет, чтобы выплюнуть вещи, чтобы они не пахли хорошим, а только сердитыми запахами как будто цветов. Её ещё-кот говорил громко и Оля говорила громко. После того, как Оля вернулась и легла на диван, того странного запаха из соли и ветра уже не стало почти, а Темучин пытался его найти и нюхал мокрую голову, и тогда Олин второй мужчина снова говорил громко, и она говорила громко, и Темучин, пока громкий голос не выгнал его в коридор, ушёл сам. Думая о том, что мокрая голова почти не пахнет этим вот, что он хотел донюхать и познать.
Запах вернулся. Его принёс ветер.
…Темучин проскользнул в приоткрытое кухонное окно и устроился на жестяном подоконнике, стараясь не съехать по наклонной плоскости. Внизу тоже неплохо, где теплый камень в тенях, и на нем плетёный коврик (его Темучин ночью обнюхал тщательно, познал и одобрил, полежав в самом правильном центре), но там пахнет живое дерево, всякие в нем маленькие живые - с крыльями и без них, с лапками-скрежеталками, и пахнут листья, шуршат и пахнут маленькой беспечальной смертью, а это мешает. И ещё там не видно. Он пробовал. Ночью. Но после вернулся на подоконник, где ветки клонились, открывая для него - много места для ветра, много места для всяких огней, для шевеления света, для стояния темноты. Много места для запаха.
Познавая его ночью, Темучин понял, запах пришел оттуда, где его много, и по пути смешивался, терялся, расплетался на тонкие струйки, линял, как шерсть перед теплом и холодом, но донёс себя до его носа и говорил через него. С ним говорил, как говорит с ним все вокруг, только выбери.
Если сидеть внизу - выбираешь плетёнку, живое дерево, листья. Если повыше - выбираешь новый, но памятный. Тревожный, потому что, кто знает, зачем он. Но тогда, в прежнее время, Оля принесла его в дом, когда Темучин совсем отчаялся и ждал уже без еды, сидя перед дверями, которые забрали её, и принесённый, этот запах поменял в ней всё. Ведь именно тогда она поняла, что её второй кот на самом деле некот. И никогда не был котом. ...Значит, этот запах важен, он сильный и его надо познать, как можно подробнее. Лучше всего, конечно, держа его носом, пойти...
Но вдруг он познается настолько, что изменит и самого Темучина? Вдруг он тоже решит, что Оля - некошка? Он, конечно, не глупый котёнок и понимает, что коты и коты - разная штука, точно так же и кошки с кошками - разное. Но равновесно, если Оля - его кошка из человеков, а не если она вдруг некошка, и значит, не его человек совсем.
Темучин зевнул, очень нервно, утомясь от серьёзных размышлений. И решил, что не пойдет туда. Во всяком случае сам. Он уже решал, в темноте, что пойти туда они должны вместе, и теперь к ночному решению добавил решение солнечного света. Это очень утомительно, думать не просто так, дыша, а думать решая.
Поэтому он вернулся на кухонный подоконник и спрыгнул внутрь, направляясь к мисочке - покушать для подкрепления сил.
Еда потребовала сна, и он послушно отправился в комнату, улегся в правильный центр места, где ночью спала его Оля, и хорошо поспал, бродя среди обрывков её снов, заблудившихся в складках простыни. Дышал мерно и тихо, укладывая коротенькие человеческие сны в разные углы себя. Одно место для тех снов, которые она помнит, другое для тех, что забыла, и может быть, он найдет способ напомнить о них, если они хороши и нельзя отпускать их исчезнуть в темноте времени.
А поспав, вернулся в кухню, где доел из миски, запрыгнул на кухонную раковину и попил из тарелки, в которую накапала чистая вода. И снова ушел на балкон, очень осторожно прошёлся по перилам в самый их дальний угол, но с облегчением понял, что там ветки мешают смотреть, а шелест слышать. Вернулся обратно, на правильное место подоконника, уселся там, обвив себя хвостом, вникая в запах и дальние блики.
Там и сидел, нюхая и ожидая, да ещё принимая ушами тихий звучок, тонкий, как те круглые штуки, про которые Оля говорит «мои браслеты», а ещё будто бы страшным, но весёлым голосом «сокр-ровища мои», встряхивая рукой, чтоб они звенели, перекатываясь по коже. …Тонкий звук приходил с ветерком, не всегда, а только если у того хватало сил покачать нужную ветку. Темучин мог бы подобраться к самому краю и заглянуть, но листьев много, они шевелятся, а звенелка находится ниже и понюхать ее пока не получится. Она так же важна, как далекий запах, вернее, она важна, чтоб Оля заинтересовалась. Как первое место в новом месте, куда нужно поставить лапу, когда начинаешь познавать новое. Для меня, знал Темучин, такое первое место - запах издалека, для Оли - пусть будет звенелка, она её уже услышала и даже видела про неё маленький сон. У нее ведь нет такого носа, а уши получше, чем правильно нюхающий нос, если его – правильно нюхающего - нет.
***
А потом началась всякая суета и Темучин всё прочее оставил на потом, чтобы помогать Оле в её нелегких трудах. Оля принесла в дом тяжелый рюкзак и два больших пакета, приятно хрустящих и источающих множество запахов. Увертываясь от её деловитых ног и рук, Темучин внимательно нюхал, дёргая усами, если запахи несли в себе что-то не то, и помуркивая, если требовалось одобрить. Так он одобрил сверток с курицей, но вздохнул, понимая, ему от неё не дадут, потому что от вкусного куриного мяса сильно чесалось под шерстью. Зато одобренная мелкая рыбка, пахнущая ледяным холодком, была точно его, и Темучин обмурчал пакет со всех сторон, и пробежался за Олей к холодильнику, следя, как она, смеясь, запихивает пакет, рассказывая, что получит-получит, чуть позже. Туда же отправились вовсе невкусно пахнущие всякие помидоры, и вкусный сыр в бумажке, и длинная ливерная колбаса.
А после Оля принялась вытаскивать всякое то, что пахло неживым и не едой, зато было очень разное, и если коснешься носом, могло уколоть.
Оля пела негромко, раскладывая добычу, и Темучин понимал, это она так мурлычет и радовался, потому что в старом доме Оля мурлыкала совсем редко, только когда они оставались вдвоем. А тут...
Он пошел следом за ней и остановился на пороге полутемной комнаты, в которой толпились страшноватые, ещё не познанные им крупные вещи, манили дверцами и тем, что внутри. Сел, округляя глаза.
Оля кружилась перед высоким стеклом, пела-мурлыкала и, прихватывая пальцами края летнего платья, смотрела на вторую Олю, застекольную, а та кружилась, глядя на неё в ответ. Темучин видел за ней, среди тайных бликов и плоскостей - светлый проём и внизу тёмный силуэт. Там тоже сидел кот, но он был ненастоящий, хотя пытался повторять за Темучином все его движения. Вот и сейчас - поднял голову, дёрнул усами, сверкнувшими в солнечных лучах. Но Темучин знал, сам он главнее, потому что от того кота не пахло вообще ничем, и он притворяется настоящим, или же существует так далеко, что никакой ветерок не принесет его запаха, а ещё кот опаздывал. Делал только то, что делает Темучин, но через наикратчайшее время, а значит, Темучин главный.
- Какой ужас, - нараспев сказала Оля, и засмеялась смущённо, отпуская подол, - думаешь, наверно, хозяйка сошла с ума, да? Но знаешь, мне вот страшно и все впереди непонятно, и как я буду-то... А вдруг - танцуется. Поётся. И я себе даже нравлюсь. Наверное, это волшебное такое зеркало, да?
Зеркало, вспомнил кот, такое стекло, повторяющее их, называется «зеркало», и в том доме Оля смотреть в него не любила. Это он видел по её локтям и слышал, как изменяется дыхание. Как будто в том зеркале она видела не себя, а кого-то, кого не любит.
Дальше они работали. Темучин работал старательно, так что Оля, которая сменила светлое платье на старые, вкусно пахнущие креслом и сном джинсы и линялую рубашку, временами топала обутой в драную кроссовку ногой и говорила очень громко:
- Ты достал! Ты можешь спокойно посидеть в уголке? Это же краска, Тима! Крас-ка! Чем я тебя буду потом отмывать?
Липкая краска имела такой злой запах, что Темучин и рад бы уйти в кухню, но как бросить Олю наедине с ней? Такой запах может и укусить. Необязательно в руку или за ногу. Укусит в голову через нос и голова разболится.
Поэтому он вздыхал и не отходил ни на шаг, толкая её под локоть, когда садилась на корточки перед открытой банкой.
***
Дела предстояли мелкие, но их было, как в любом ремонте, невероятно много. Когда сидели в первый вечер, Лорик обрисовала подруге ситуацию:
- Смотри. Дядьки мне покрасили стены, поштукатурили потолки. Но всякая мелочь, полоску краской отбить по панелькам, побелить в два слоя, мебель отмыть и почистить. Что еще? Вокруг розеток вон надо квадратики пластиковые. В общем, всякую евро-красу мне не надо, если я буду хату сдавать, но все равно нужно, чтоб аккуратненько, и чтобы потом всё это легко заново освежить. Ну, повешу я натяжные потолки, а если крыша протечет или студенты станут пуляться в них фигней какой? Мне ж легче потом снова побелить, чем потолок покупать и натягивать. Так что, считай, что у провинциальной тетушки делаешь косметический ремонтик, чтоб тетушка, значит, въехала и снова живёт-поживает. О, плинтуса покрасить ещё. Пусть пока старые лежат. А если что обнаружится неподъёмное, может сантехнику частично менять, или там доска в кладовке вдруг прогнила, ты пиши в список, я буду пригонять человечка, сделает и уйдет.
Оля тогда кивала, обводя косыми от выпитого вина глазами сверкающие краской кухонные стены и мрачноватый потолок. То, что ремонт предстоял не короткий, ей как раз очень нравилось. Места полно, и она может тихонько жить, как сказала Лорик, да хоть до зимы, переезжая с раскладушкой из одной комнату в другую, а оттуда - в третью малюсенькую, и не будет чувствовать себя гастарбайтером, который укладывается спать на ложе из старых обоев посреди банок с краской и ведёрок с клеем.
***
И вот сейчас, уже приготовив бирюзовую краску, чтобы отбить ею полоску поверх выкрашенных в серо-голубой цвет панелей, разложив на куске старых обоев кисти, линейку, толстый карандаш, всякие тряпочки, Оля подумала о том, что через полдня она устанет, и надо будет отдыхать, и значит, начинать наведение уюта нужно с другого.
В комнате с мебелью нашлись среди прислоненных к стене две широкие доски, и когда она сбегала на балкон, то обрадовалась чудесному совпадению - один обрезок идеально подходил по длине. Но лежать на чуть наклонной жести родного подоконника, разумеется, он не будет, а значит, нужно подобрать две подпорки, намертво их к доске привинтить (а значит, нужна дрель и всякие саморезы с уголками) и тогда, чем увесистей сядешь на новый подоконник, тем сильнее он будет давить на эти ножки. И никто никуда не упадет.
Она ещё постояла, жмурясь от солнца, лезущего в листья, осмотрела место работ, аккуратно записала всё, что, как полагала, ей понадобится. И ушла звонить Лорику.
В результате, столь же чудесно, после обеда приехал немногословный дядька, втащил в квартиру звякающий мешок, оглядел, поцыкав, матово поблескивающие стены, задрал голову к потолку (в коридоре на нём болталась сиротливая лампочка в черном патроне), сказал с язвительными интонациями «да-а-а...», уничтожающе осмотрел вымазанную краской Олю, и ушёл, продолжая бормотать что-то.
Из-за этой его реакции Оля передумала советоваться с дядькой о том, как именно закрепить доску, чтобы не слушать всяких подколочек, похоже, тот решил, что она и красила, и штукатурила потолки, и сходу дал понять, как оценил работу.
- Чо там Колька? - спросила Лорик, когда Оля позвонила отчитаться о визите, - выгнала, что ли?
- Я? - удивилась та, - сам ушел. А что должен был сделать?
- Тьфу ты, какая нежная лилия. Да не ты. Я ему говорю, девочка скажет, чо надо помочь, такое. Ты не сказала?
- Как? Кидаться в ноги, хватая за штанину, да? Я рот открыть не успела, а он тут всё обцыкал и скрылся.
- Хм. А мне грит, да пусть твоя цаца сама и делает, если такая гордая. И ушёл к пиву. Ладно. Он рядом тут, на железках работает, болты всякие продает. Если ещё что надо, ты звони, через денек я сама привезу. Не соскучишься там, одна-то? А то у меня завал.
- Я не одна, - Оля удобнее разместила на коленях кота и тот замурчал трактором, обвис, лежа на спине, откидывая голову и топыря в стороны все четыре лапы, - нас двое.
- Ну, привет косматому. Перекрась его в синий цвет, будем любоваться.
Так что, полоски на стенах пришлось отложить. Оля не знала, как поступил бы с доской горделивый эксперт Колька, но сама она поработала вдохновенно, радуясь, что иногда мастерила книжные полки и с дрелью управляться могла. Так что, найденные в завале ножки от старого стола привинтила накрепко при помощи жутковатого вида уголков (никто их снизу не увидит, зато прочно), а саму доску уложила на жестяной подоконник, сделав на нем прокладку из брусочков и постоянно благодаря работяг, которые, забрав свои инструменты, поленились вынести последнюю партию досочных обрезков и всяких фанерок в мусорный контейнер. Ей это как раз было на руку.
С доской Оля ковырялась до вечера, стараясь не раздражаться от того, что постоянно вылезали всякие мелочи, которые необходимо было по ходу преодолевать, а для этого - возвращаться в комнаты, отыскивать инструменты, тащить на балкон. С мамой – рослой, сильной и умелой женщиной, они практически все делали сами, Оля была на подхвате и расстраивалась, когда Раиса Петровна поддразнивала её - слабосильную от природы. Потому делать что-то на глазах у других Оля стеснялась, но когда мастерила одна, её часто посещало вдохновение. Тут-то, наверное, сказывалась мамина кровь, а не в физических данных - внешне Оля была похожа на отца, тонкого некрасивого брюнета, тоже носатого, с узким безвольным подбородком.
- Тадаммм! - спела она вполголоса, оглядывая в свете из комнатного окна новое место для посиделок, - ну... что ж...
Отпихивая кроссовкой оставшийся на полу хлам, похлопала ладонью по достаточно гладкой поверхности струганой доски, повернулась спиной и упираясь на ладони, осторожно запрыгнула, поерзала, усаживаясь. Прислушалась к доске под собой. Та лежала прочно, не шевелясь и даже не дрожала, плотно упираясь толстенными ножками в каменный пол.
- Атлично! - Олю вдруг захлестнуло самое настоящее счастье.
Казалось бы - ну привинтила доску, ну ладно - сама. Мастер, конечно, сделал бы лучше. Но широкая сидушка, которую можно использовать и как стол, (а ещё - подсказала Оля самой себе - на ней даже спать можно и расхохоталась, представив) оказалась удивительно к месту именно тут, на старом балконе с кучерявыми коваными решетками. Желтенький свет из окна падал на дерево, расчертив его черными линиями, за балконом и за шелестом платана толкался внизу городской шум, который утихнет ночью, знала Оля, а от угла, за которым балкон сворачивал к кухонному окну, веял морской ветерок. И когда его порывы усиливались, то в них появлялся еле слышный, закутанный во множество других звуков, тоненький звон.
- Интересно, - пробормотала она, сгибая ногу и обхватывая руками колено, - ну, очень интересно...
Темучин согласно муркнул и, закончив, наконец, тщательное обнюхивание подоконника, постоял рядом с хозяйкой, а потом, что-то решив, улегся - не вдоль и не поперек, а избрав некую выверенную диагональ, задними лапами к свету окна, передними - к стволу платана. Оля улыбнулась. Она знала своего чёрного уже пять лет - теперь, когда бы он не лёг на это место, он всегда постарается лежать вдоль своей невидимой линии, а если кто её займет, Темучин будет весьма недоволен.
Звон раздался снова. Кот поднял голову и муркнул чуть громче. Но Оля головы не подняла - уложив подбородок на коленку, дремала, вымотанная работой.
Потому чёрный кот потянулся, потом вывернулся, переворачиваясь на спину, и раскинулся вольготно, показывая почти уже ночной темноте живот в кудрявой мягкой шерсти.
(продолжение следует)