Алексей Валентинович, вы просили меня кратко изложить на бумаге все, что я помню про Сашу и тот случай, после которого он перестал со мной разговаривать. Хорошо. Мы много раз обсуждали эту историю, но если она нужна вам в письменном виде, то пожалуйста. Я постараюсь быть кратким и при этом не упустить главного.
Пять или шесть лет назад я поступил на психологический факультет СПбГУ. Случилась так, что на первом курсе я подружился с Сашей — некрасивым застенчивым студентом. Приехав в Петербург из маленького города, я изрядно растерялся; мне хотелось поскорее с кем-то познакомиться, чтобы почувствовать себя более уверенно. В первый учебный день мы пришли на общее собрание, и я сразу заметил его, не нашедшего себе места в толпе первокурсников. Он стоял у стены актового зала и почти не поднимал глаз на сцену, с которой преподаватели поздравляли нас с поступлением. Он смотрел в пол и явно не знал, куда деть свои непропорционально длинные руки. Мне стало жаль его, но, по правде сказать, я вел себя точно так же.
Вы знаете, я не из тех, кто судит о людях по их внешности, но иногда смотришь на человека — и начинаешь верить в принципы калокагатии, согласно которым внешняя форма соответствует внутреннему содержанию. Саша как раз относился к таким людям. Может быть, он не был физически развит и тверд духом, как того требовали греки, а, напротив, казался слабым и нелепым. Однако, глядя на его смущенный вид, я сразу понял, что он — человек глубокий, умный, добрый и простой, потому что никакая другая душа не смогла бы ужиться в таком теле. Очень скоро я убедился в правильности своих предположений.
В тот день я с ним не разговаривал, но после мы оказались за одной партой. Наверное, нас не рассаживали, как в школе, нет, я сам подошел и сел рядом, потому что интуитивно чувствовал какое-то родство и близость с этим человеком. Я сел к нему, чтобы как можно скорее убедиться в этом. Он не взглянул на меня, но первым заговорил, сказав:
— З-з-з-здра-ра-вствуй.
Оказалось, что Саша был заикой и запинался примерно на каждом пятом слове, при этом он всегда заикался на первом и почти никогда — на двух словах подряд. Все время нашей дружбы я внимательно следил за дефектом его речи и многое успел подметить. Например, он никогда не спотыкался, произнося слова, от него нельзя было услышать "здра...вствуй". Также он никогда не растягивал звуки (это то, что в исследованиях называют словом "пролонгация"), и "зззздравствуй" — тоже был не его вариант. Его отличало повторение звуков или слогов. Он клонировал их дважды или трижды, причем чаще всего это были "з", "с" и "ч". В итоге каждый раз, когда я поутру садился за парту, он говорил мне "з-з-здра-ра-вствуй".
Еще я заметил его особенность не заикаться при произношении заученного текста. Например, Саша мог без запинок читать стихи, свои или чужие. Когда он читал свои стихи, я в шутку называл его Вергилием, потому что тот также страдал ритмическим нарушением речи. Но в какие-то моменты эта Сашина особенность подводила его. Например, во время докладов преподаватели могли понять, от себя ли говорит Саша или он просто зазубрил текст учебника. Поэтому иногда мой друг шел на хитрость — заучивал текст и во время доклада заикался специально. Я был единственным, кто мог различать эти фальшивые ноты.
Наверное, он мог бы свободно петь, но это уже мои предположения, при мне он никогда не пел. Я рассказал ему еще про некоторых известных людей, которые тоже заикались. Про Демосфена он, конечно, знал со школы, зато удивился истории про Батта, царя Кирены, который получил свою вторую "т" в имени как раз благодаря заиканию.
Между тем оставалось загадкой, почему все матерные слова Саша произносил четко и ясно. Матерился он редко, но эту странность заметил не я один. Вообще мне нравилось, что с виду он был такой тихий и вежливый, но при случае с легкостью пускался в различные авантюры и студенческие проделки, о которых я, может быть, еще расскажу.
Никто не обращал внимания на его речевые затруднения, по крайней мере, внешне. Скорее всего, поначалу однокурсники не говорили об этом из вежливости, а спустя пару месяцев все привыкли и перестали замечать его заикание. Но меня этот вопрос занимал не на шутку. Странно, что за свою, пусть и недолгую, жизнь мне не привелось встречать заик, и я никогда не думал об этом явлении. Оказалось, что заикание — это психосоматическая проблема, больше связанная с нервной системой, чем с физиологией, вернее, одно было причиной другого. Для меня это стало открытием, но куда больше меня завораживала не научная, а скорее эстетическая сторона вопроса. В Сашиной речи было некое обаяние, некая уникальность. Его речь идеально передавала его самого — неуверенного, нервного человека с глубоким взглядом, сосредоточенным на тех предметах, на которых этот взгляд останавливался. Бывало, он заходил в аудиторию, тихо садился рядом и говорил:
— Дож-ж-ждь нач-ч-чался.
Ты мог не застать этот дождь по дороге в университет, но его лаконичная фраза с завораживающим повторением журчащих звуков рисовала в твоем воображении яркую и полную картину происходящего на улице. Наверное, тогда я мог представлять бегущие по асфальту ручьи и легкие удары капель по металлическим кровлям и подоконникам.
Мне казалось, что Сашина речь может гипнотизировать. Временами я переставал понимать то, о чем он говорит, и просто слушал, как он это делает. Мне представлялось, что его язык вскрывает истинную суть слов, обнажая их глубокие смыслы. Он был как хирург, который препарирует слова, чтобы другие услышали и прочувствовали их по-новому. Тем более что говорил он мало и по делу, а если в компании заходил оживленный разговор на пустые темы, Саша просто молчал, дабы не утруждать ни себя, ни других артикуляцией незначительных мыслей. Я очень ценил его за это.
Все в группе любили Сашу за отзывчивость и мягкость, но ни с кем он не сошелся так близко, как со мной. Я же был, как сказали бы в старину, его наперсником и конфидентом.
Так, я узнал, что Саша из небогатой семьи и его родителям тяжело оплачивать обучение, поэтому он надеялся за счет хороших оценок перевестись на бюджет. По этому поводу он, как тост, оптимистично произносил короткую фразу:
— За-заж-ж-живем еще.
Я узнал о его невероятной любознательности и впечатлительности, о том, что в его душе постоянно присутствуют восторг и удивление от всего, что его окружает. Тогда мне пришло на ум странное сравнение, будто его душа похожа на сову, которая неподвижно сидит на ветке и смотрит на мир круглыми удивленными глазами. Наверное, именно из-за таких глаз сова Афины и считалась некогда символом мудрости. Ее еще на драхмах любили изображать, может, знаете?
Но я отвлекся. Да, он был очень впечатлительный и ранимый, но все эти эмоции могли жить только внутри и совершенно не хотели выходить наружу, будто боялись раствориться в слишком большом мире.
Со мною же он делился переживаниями едва ли не с первого дня знакомства, при этом часто говорил, что мало кому может так доверять и редко чувствует искренний интерес к себе со стороны других. У меня же был интерес к Саше, только сейчас я не знаю, можно ли назвать его искренним.
Не хочу вдаваться в подробности своей жизни, но, чтобы вы поняли причину моей привязанности к Саше, скажу, что мне было тяжело в последние годы перед университетом. Я как-то стал разочаровываться в том, что успел прожить и понять. В старших классах у меня было много необдуманных поступков и маленьких трагедий. С трудом пережив школьные годы, я поступил на специальность, к которой не испытывал сильного интереса. Уже давно я чувствовал какое-то безразличие ко всему, что так нравилось раньше. Будто что-то случилось со мной, будто я повзрослел. Не знаю. Не хочется об этом писать. В таких случаях говорят "как подменили", но я-то помню, что все изменения происходили постепенно, день за днем, и в итоге я оказался равнодушным, ничем не увлеченным и каким-то жалким самому себе. В таком состоянии я и познакомился с Сашей.
В то время он был для меня неким светом и образцом спокойной, счастливой жизни, я считал его самым добрым и по-хорошему наивным человеком. В нем были та гармония и тихая радость бытия, которых мне очень не хватало, которые я будто бы потерял. И я любил его за впечатлительность и сентиментальную ювенильность. Я часто думал о том, что Саша был словно не из нашего времени. Гораздо органичнее он смотрелся бы в роли лицейского друга Пушкина или был кем-то вроде Огарева для Герцена — то есть таким невероятно преданным и близким другом, с которым можно дать священную клятву, стоя на Воробьевых горах. Но случилось так, что Саша родился в одно время со мной.
Он был некрасивый, как я уже говорил, весь какой-то угловатый и непропорциональный. Его голова, туловище и конечности были словно взяты от разных доноров и наспех сшиты каким-то безумным доктором. Когда он говорил, то в силу слабого управления речевыми мышцами мог обрызгать собеседника слюной. Но, вы знаете, я часто это замечал: когда тебе искренне нравится какой-то человек, то даже его недостатки кажутся обаятельными и вызывают симпатию. С Сашей было точно так же. Он не отталкивал, а наоборот, покорял меня своей особой, непостижимой грацией. Наверное, девочка, с которой он близко подружился спустя год учебы, чувствовала то же, что и я. Он был влюбчивый, но мы редко говорили на эту тему. Иногда он странно заявлял, что настоящую любовь можно испытывать только тогда, когда ты совершенно один. Сейчас я уже не понимаю, что он имел в виду. Но, возможно, вам, Алексей Валентинович, будет интересно знать, что я помню эту фразу. Однако пойдемте дальше.
Итак, он подружился с Лизой, чему я был очень рад. Ее имя "Лиз-з-з-за" он не произносил, а как будто пел, когда говорил о том, какая она "за-замеча-чательная".
Он вообще был очень звонкий и весь журчащий. Помню, когда я сидел во внутреннем дворике нашего университета и курил, Саша приходил составить мне компанию и издали начинал шуршать своими вельветовыми штанами и спортивной курткой. Вдобавок он еще расшвыривал ногами упавшие осенние листья, и я, не видя его, знал, что сейчас услышу привычный вопрос: "Дашь за-закурить?"
Я не единожды спрашивал его о заикании, но он всякий раз отвечал, что говорил так всегда. Я же подозревал, что его заикание было вызвано детским испугом или какой-то травмой. Он это никак не комментировал, чем только усугублял мои подозрения. Вообще Саша был похож на человека, который скрывает в себе какую-то трагедию, но никому о ней не говорит, даже мне.
Нервный и замкнутый, он редко смотрел собеседнику в глаза, а если такое и случалось, тут же отводил взгляд и начинал еще больше волноваться. Помню также, что он сильнее заикался в разговоре с неприятными ему людьми. А уж если происходил какой-то конфликт, то Саша вообще едва мог говорить и весь трясся, как массажное кресло. Такой был человек. Разве что алкоголь его иногда раскрепощал. Да, умный и тихий, он не избегал простых удовольствий. Помню, как мы могли пить на улице вечерами и сравнивать свои впечатления о новом для нас городе. Он тогда и заикался меньше, и на прохожих смотрел так, будто все они — его старые знакомые или родственники. В один из таких вечеров мы шли по набережной и молчали. Вдруг Саша резко остановился и посмотрел куда-то: то ли вдаль, то ли вглубь, то ли одновременно в оба эти направления. Я спросил, в чем дело, а он уверенно и ясно ответил: «Красиво, черт возьми!» С этим нельзя было спорить, и мы пошли дальше.
Странно. Я так много о нем говорю, хотя собирался рассказать вам, Алексей Валентинович, совсем о другом. Я хотел рассказать о той ссоре, что произошла между нами. Но сейчас понимаю: мне гораздо приятнее вспоминать Сашу и наши первые студенческие годы, чем ту позорную историю. Слова не идут. Не хочется думать. Все, что бы я ни сказал по этому поводу, звучит вульгарно и глупо. Не могу подобрать ни одного слова, к которому не испытывал бы отвращения. Но раз уж вы просили, то я продолжу.
Это случилась на втором курсе. Думаю, что это можно назвать предательством, подлостью, может быть, даже изменой... Нет, не могу. Трагедия, которая разыгралась между нами тремя, стара и глупа, как мир. Я поступил очень подло и не ищу для себя оправданий, но мне невыносимо лишний раз описывать это в подробностях. Я никогда не был силен в геометрии, поэтому не хочу рассуждать о треугольниках. Простите. Надеюсь, вы сами понимаете, что случилось, и мы можем двигаться дальше.
В тот день, когда все открылось, я стоял в коридоре и ждал его появления. Пытаясь подобрать нужные слова, я точно так же, как сейчас, смотрел в окно на внутренний дворик с деревьями и лавочками, где мы часто курили между парами. Удивительно, но этот дворик очень похож на тот, что сейчас передо мной. Тогда я решил ничего не выдумывать и говорить спонтанно. Наверное, я зря так решил, потому что растерялся в первую же секунду нашей встречи. Саша появился неожиданно, будто переместился из моего воображения в реальность. Я услышал его шаги за спиной. Оборачиваясь, я уже чувствовал его тяжелое дыхание. Его руки тряслись сильнее обычного, а лицо совсем побледнело. Он смотрел на меня как на человека, отобравшего у него всю жизненную силу и волю. Смотрел прямо мне в глаза, что с ним случалось редко, и в его взгляде было какое-то смешение ярости, сильной обиды и отчаяния. Саша почти не моргал, зато его нижняя губа непрерывно дергалась. Наконец он заговорил:
— Заш-ш-шанкра-кра-ус-с-проч-ч-чинж-инж-изм-изморброж-ож-живтряс-яс-круш-уш-ш-щок-самтимвер-рпризол-л-линубвиж-ж-жмертц-тц-тц-тц-тц-тц...
Это продолжалось около минуты. Если вам кажется, что минута — это немного, то попробуйте взять часы и, задержав дыхание, смотреть на секундную стрелку, пока она не сделает полный оборот. Дышать в тот момент я действительно не мог. Я никогда не видел его в таком исступлении и совершенно не знал, что мне делать. Скажу честно, я невероятно испугался. И не потому, что боялся его агрессивных действий, а потому, что довел Сашу до такого состояния. Его жуткий бессвязный монолог прервал подбежавший к нам одногруппник (я и сейчас не могу вспомнить, кто именно это был), который усадил Сашу на стул. Кажется, после этого он затих, разве что всхлипывал время от времени. Я постепенно начинал приходить в себя и попытался заговорить с Сашей. Но одногруппник, который был в курсе причин его припадка, резко приказал мне уйти. И я ушел.
Впереди меня ждали самые тяжелые дни. Как бы я ни извинялся, как бы ни пытался объяснить Саше свою ошибку, он был непримирим. Сначала он не ходил на пары. Затем перестал отвечать на чьи-либо сообщения. Хорошо, что он их хотя бы читал, иначе мы бы решили, что случилось нечто еще худшее. Спустя какое-то время он стал приходить на занятия; его болезненный и подавленный вид заставлял преподавателей то и дело спрашивать у Саши, все ли в порядке с его здоровьем. Он тихо говорил, не поднимая глаз:
— Я в па-па-парядке.
После этих слов у меня внутри все начинало ныть от боли и стыда. Затем (на это потребовалась пара месяцев) он действительно начал приходить в себя и становиться тем Сашей, которого все знали и любили — спокойным, задумчивым и светлым. Он так же хорошо учился, не болтал по пустякам, гулял вечерами возле общежития. Было лишь одно исключение — меня он полностью игнорировал. Я подходил и пытался заговорить, что-то спрашивал, а он делал вид, что ничего не слышит, что меня вообще нет рядом.
Это казалось детским поведением, но чего еще приходилось от него ждать, если он и вправду был как ребенок? Я сильно страдал. Понимал, что заслужил такое отношение, но эта мысль меня не успокаивала. Мне нужно было объясниться и быть понятым; на то, чтобы получить прощение и вернуть все, как было, я не надеялся. Но меня для Саши уже не существовало, и он тоже перестал существовать для меня. Он остался где-то в прошедшем времени, до которого уже никак не достучаться и которое никак не вернуть. Саша, которого я видел каждый день, был лишь бледной тенью этого человека из прошлого. Именно так я и потерял его навсегда.
Я не спал и не ел, как тот филин на развалинах (правда, я сейчас не помню, что значит это сравнение, я многое забыл, как мы с вами выяснили). Я перестал разговаривать с Лизой и с другими. Это было просто — мои однокурсники и сами бы не подали мне руки, настолько все переживали за Сашу. Можно сказать, что они заклеймили меня предателем и подвергли остракизму. Ходить на пары стало невыносимо.
В этих мучениях прошло еще несколько месяцев, затем я ушел из университета. Не помню куда, правда, не помню. Вы говорили, что я перепоступил на исторический факультет, потому что всегда испытывал интерес к истории, но я не помню этого и не помню, чтобы хоть сколько-нибудь интересовался историей. Не уверен, что прочитал хотя бы одну историческую книгу. Впрочем, может быть, вы и правы.
Я не помню, чем занимался в последние два-три года, зато отчетливо помню, как все это время меня разрывало и душило чувство стыда. Я обманул самого доброго человека, которого знал. Я не мог о себе думать без ненависти и отвращения. Единственное, что мне было нужно, — это прощение и понимание. Как бы я хотел услышать от него: «Да, ты поступил плохо, но не вини себя и не казнись. Все мы ошибаемся». Любой фразы было бы достаточно. Мы могли бы и не дружить, как прежде, но одна-единственная фраза решила бы все мои проблемы. Но нет. Он не разговаривал со мной и даже не смотрел в мою сторону. Иногда я думал: неужели эта история будет преследовать меня всегда? Где бы я ни был, чем бы ни занимался, я всегда знал, кто я на самом деле, – банальный предатель и лицемер. Иуда, Брут и Кассий... Нет, пожалуй, мне не место среди них, ведь их измены были великими, их имена стали нарицательными, а мое предательство было мелким и жалким.
Однажды (не помню, когда именно) мне показалось, что я понял, из-за чего на самом деле переживаю. Мне было тяжело потому, что меня не простили и возненавидели. И я, в свою очередь, возненавидел себя этой ненавистью — ненавистью других людей. Может, мне вовсе не было дела до той боли, которую я причинил другу, может, единственное, что меня волновало, — это внешняя реакция и репутация предателя? Неужели это настоящая причина моего стыда? Вы часто говорите, что наши мысли о себе далеко не всегда правдивы, и есть то, чего мы не видим. Во время следующей встречи я обязательно подниму тему стыда; интересно, что вы думаете по этому поводу. А я после вышеизложенных размышлений стал презирать себя еще сильнее. Удивительно, но раньше я считал себя хорошим человеком: наверное, я просто не попадал в ситуации, когда бы проявил себя настоящего. Примерно об этом я и думал каждый раз перед тем, как посмотреть на себя в зеркало.
Алексей Валентинович, вы говорили, чтобы я простил себя так же, как простил бы других. Это хорошая мысль, но тогда я к ней не был готов и не уверен, что готов сейчас. Но я уже пообещал вам, что буду стараться.
Я написал, что не помню, чем занимался в последние два или три года. Но может быть, это и не важно, потому что вся моя жизнь проходила во внутренних переживаниях, однако и там я не достиг успеха. Из всех событий после ухода из университета я помню только одно. Кажется, к тому времени я давно ни с кем не разговаривал. Наверное, потому, что ни с кем не виделся... Это правда — не могу вспомнить ни одного лица перед собой за последние пару лет. Я много гулял, особенно по той набережной, где мы часто проходили с Сашей. Однажды ко мне обратился какой-то человек. Старый или молодой, мужчина или женщина — не знаю, просто человек, прохожий. Наверное, все же мужчина. Он протянул руку ладонью вперед (этот жест можно было понять как «постойте» или «подождите») и спросил:
— Который час?
Я немного удивился, ведь последний раз слышал такой вопрос на улице в детстве, когда часы были не у каждого. Я полез за телефоном, а он в это время почесывал короткую бороду, точь-в-точь как у вас. Достав телефон, я ответил:
— Половина че-че-ч-четвертого.
Кажется, именно тогда я обнаружил, что тоже начал заикаться. Хотя это очень странно, ведь стать заикой во взрослом возрасте почти невозможно. Разве что при контузии, и то заикание после нее легко поддается лечению. А у меня контузии точно не было, и вы это подтверждаете. Словом, я не знаю, как так получилось.
Следующее воспоминание – встреча с вами, доктор. Я проснулся уже здесь, а вы стояли надо мной и что-то записывали. Правда, я не помню, кто меня сюда привез... Наверное, родители. Еще мне очень понравилось название вашей клиники — «Белая сова». Оно мне что-то напомнило, не знаю... Но оно точно подходит к вашему белому халату, седой бороде и большим глазам. Я не отрицаю, что у меня есть некоторые проблемы, и надеюсь, что вам поможет эта история и мы наконец справимся с заиканием и провалами в памяти, пусть вы и говорите, что лечить надо не только провалы и тем более не заикание. Пусть так, вам виднее.
С уважением, Александр Левитов. Декабрь 2021. Корпус три, палата номер восемь.