Никто уже и не помнит, с чего все началось и почему стало возможным. Никто даже толком не помнит, когда это с нами случилось. Кажется, в какую-то весну. Просто весну отменили. А потом еще одну. И еще. И следующую.
Теперь снова весна. И она опять под запретом. Я собираюсь, ставлю на зарядку телефон (этого предателя я давно оставляю дома), беру пакет с мусором (он теперь вроде пропуска, но я беру его, чтобы тупо выкинуть на ближайшей помойке), выхожу. На лестнице сталкиваюсь — ну что за старомодный слог! Теперь говорить так, все равно что употреблять выражения типа «повесил трубку» — встречаюсь с соседкой с верхнего этажа. Пенсионерка баба Тася боязливо пятится от меня, смотрит недобро. Хорошо, что я все-таки прихватил мешок с мусором, этот модный аксессуар уже которого сезона, — хоть какое-то утешение для старушки. И так у нее вокруг одни враги. Я беспечно улыбаюсь бдительной соседке и, насвистывая, лечу вниз.
Вырываюсь, меня обдает апрельской прохладой. Свежо! Небо ветром причесывает верхушки деревьев. Дрожит первая робкая травка, изредка желтеющая крохотными головками мать-и-мачехи. Скользят вдоль поребриков медицинские маски. Раньше о поребрики скреблись мятые пивные банки да пачки от сигарет, но когда это было! Впрочем, к черту, незачем вспоминать. Я отправляюсь в путь!
Ладно, пафосно прозвучало. Отправляться некуда, пути все отрезаны. А я — так, огородами до Финского через Ораниенбаумский спуск. Больше к заливу подобраться неоткуда. Парки закрыты, между парками проход перекрыт заборами давно не работающих яхт-клубов и водно-моторных обществ. Да что там, дворы многие обвязаны сигнальными лентами. Ленточки эти, конечно, просто смешны — их можно перешагнуть, можно оттянуть над головой, но жителям с ними спокойнее. По просьбе жителей все и обмотали. Лентами этими защищаются от таких, как я, — от несознательных. Такие, как я, вызывают у добропорядочных граждан странное чувство из смеси страха и зависти.
Они, конечно, в этом никогда себе не признаются, они талдычат про социально-ответственное поведение, про старушек, которых они берегут, а я убиваю. Страх может принимать и такие причудливые формы. Люди думают, что бояться стоит разбойника с ножом или росгвардейца с дубинкой, а, оказывается, страшиться надо сладко-пьянящего газа, что усыпляет сознание лестью. Не выходи из комнаты, не совершай ошибку. Зачем тебе солнце, когда ты такой правильный и важный? Не то что эти!
Эти! О, эти не дают покоя, отравляют существование всем нормальным людям. Эти смеют любить и злиться, грустить и радоваться, смеяться и плакать, петь, гулять, дышать — жить. Этим доступно все то, чего нет у социально-ответственных. Эти не согласились на вялую возню между холодильником и монитором, на комфортабельную тюрьму с бесплатной подпиской на 449 телеканалов. И потому… только треть обращений на горячую линию «Вирусу.нет» переадресуют специалистам-медикам, остальные перенаправляют в полицию. Зависть строчит доносы.
А я иду. Господи, как же яростно орут чайки! Эти злые и наглые птицы вьются над прудом огромной стаей, пугают благородных уток. Они не орали так, эти расхитители помоек, раньше, когда улицы еще не были такими безлюдными. Или их заглушал шум жизни: рев машин, хлопанье тяжелых подъездных дверей, детский гомон и скрип качелей? Или они стали голодней и свирепей? Иногда мне кажется, они скоро начнут нападать на людей. И поделом нам.
Я пробираюсь извилистой мягкой тропой мимо эллингов к берегу, развожу руками ветки разросшихся кустов. Уже слышен тихий плеск, уже видна рябь — залив блестит на солнце, будто в детстве мятая фольга от шоколадки. Подошвы кроссовок уже вязнут в песке. Я выхожу к воде… ничего себе! Привидение? Я охотнее бы поверил в то, что у меня поехала крыша и я стал видеть призраков, чем в то,что здесь можно встретить человека. Да еще и…
Почувствовав присутствие постороннего, она обернулась. Замерла в недоумении. Я догадался, что я для нее тоже кто-то вроде орка или кентавра — привет из параллельной реальности. Впрочем, через мгновение недоумение сменил испуг.
- Я мусор вышла выбросить, - заикаясь, сказала она.
- Из пены морской, что ли, вышла? - нервно усмехнулся я.
- Еще я с собакой. Джесси, Джесси, ко мне!
Что-то зашуршало в кустах шиповника, через секунду к ногам хозяйки подлетела черная такса.
- Джесси побежала, сорвалась с поводка, мне пришлось бежать за ней. Я обещаю впредь… Не выписывайте, пожалуйста, штраф. Я все равно не смогу его оплатить… Пожалуйста.
Голос ее дрожит. Дрожит маленький подбородок. Дрожит грудь. Грудь… Мне следовало бы отвести взгляд… Но живой человек на природе — не в «Пятерочке», не в поликлинике, не в центре выдачи продуктовых наборов, — живой человек, да еще женщина… Я никак не могу прийти в себя.
- Я не выписываю штрафы, - наконец ответил я. - Я просто гуляю.
- Гуляете? - недоверчиво спросила она. - Где же ваша собака?
- Я один, у меня даже мусора нет.
- И не боитесь заразиться?
- Я не боюсь даже доносов. Надоело. Устал.
- Напрасно,- грустно сказала она. - Мне уже дважды выписывали штраф.
- А у меня их уже штук сорок. Пылятся себе бумажки на тумбочке.
- И не списывают с карты? - удивилась она. - У меня моментом сняли!
- У меня нет карточки.
- А куда вам пособие переводят?
- Мне не положено.
- Но всем выплачи…
- А мне нет. Я маргинал.
Она замолчала. Да, диалог вышел абсурдным. Но не абсурднее ли в этой ситуации легкомысленно болтать о погоде? Она замолчала, а я судорожно пытаюсь сообразить, что делать дальше. Не выходит. Я, завороженный, смотрю на ее пляшущие на ветру русые волосы, на тонкую белую шею, на изгиб талии. Она смущается под моим взглядом. Я не хочу этого… Или хочу. Не знаю. Но смотрю, смотрю.
- Я пойду, - сказала она. - Мне пора. Джесси, домой.
- Я провожу, - выпалил я.
Она замотала головой:
- Нет нельзя, если увидят вдвоем...
- Не бойтесь, я не стану нарушать дистанцию, - я протянул руку.
- Вы уже нарушаете. Вы без перчаток!
- Вы тоже. И без маски. И потом… с таксой вы могли бы гулять и в десяти метрах от дома. Вышли бы, как добропорядочная гражданка, на десять минут, дождались бы, пока Джесси сделает свое дело, убрали бы все совочком в пакетик и вернулись бы в уютную одиночную камеру с мягким диваном и ток-шоу в телевизоре… Но вы пришли сюда. Хотя вам уже дважды выписывали штраф! Как вас зовут? Я Денис.
- Катя, - сказала она.
Мне показалось, ее глаза рассмеялись.
И мы идем вместе. Нарушаем. Черт знает как рискуем. Миновав эллинги, маленькую заброшенную церковь, обогнув стихийные огороды, перейдя шоссе, мы возвращаемся во дворы Петергофа. Мы говорим о чем-то несущественном, вроде того, что выходит все меньше интересных книжек, а онлайн-экскурсии в наши музеи скучны и однообразны, что скоро май, и, быть может, магазины начнут работать не два, а три раза в неделю, что скоро лето и вот бы что-нибудь уже изменилось,а то страсть как все надоело… Но это все не то, не то, не то. Все не должно быть таким… Каким? Не могу сформулировать. Таким, словно мы не видим уродства действительности, преступления против жизни. Нужно сделать что-нибудь настоящее, или хотя бы сказать, но я не понимаю, что.
- Все это неправильно, - сказал я.
- Но никто не знает, что правильно, а что нет, - пожала плечами она.
- Ложь! - не выдержал я. - Как же это осточертело! Вся эта вязкая муть. Никто не знает… Все сложно… Не все однозначно… Мы не должны рисковать ничьими жизнями… Мы должны ради общества… Каждая жизнь бесценна! О да! Каждая жизнь бесценна, потому что больше не имеет никакой ценности, потому что уныла, скудна и никчемна! Ради жизни мы выбрали смерть, ради свободы - тюрьму.
- Вы преступник? - вдруг спросила она. - Вы поэтому не получаете пособие?
- Я? Нет! Я работал в детско-юношеском центре, вел туризм и краеведение. Когда началось то, что началось, меня отправили на дистанционку на голый оклад. За двадцать тысяч я должен был заполнять какие-то бессмысленные отчеты. Через три месяца я уволился сам. Пособие? Оно приходило сначала, но почти все уходило на штрафы. Я люблю свой дом, свою дикую берлогу, но я люблю туда возвращаться! Понимаете? Я не могу сидеть в четырех стенах. Просто не могу. Я выкинул карты, стал зарабатывать подпольным мелким ремонтом. За работу беру наличку, на жизнь хватает, еще остается. Но разве это жизнь?
- Но можно читать, рисовать, учиться.
- Так почему же никто не читает, не рисует, не учится? Соцсети заполнены обывательским сором: онлайн-трансляциями одиноких чаепитий, картинками котов и мопсов, идиотскими приколами.
- Да, этого много, но… Впрочем, я не знаю. Мы пришли. Ох, черт, - она кивнула на идущего навстречу нам мужика с огромным мусорным мешком, - это мой сосед.
Мужик идет мимо, а потом останавливается будто бы завязать шнурки. Боковым зрением я вижу, как он достает смартфон — будет снимать. Я оборачиваюсь. Не терплю, когда фотографируют со спины. Тот делает несколько быстрых кадров и, преисполненный гордости, спешит по своим мусорным делам.
Я не уверен, но лезу в карман, нащупываю деньги. До чего же дурацкая ситуация!
- Катя, вы только не обижайтесь, но… Вам придет штраф, а, вернее всего, просто спишут с карточки, а виноват я. Если б вы были одна, то — ничего. Возьмите, - я протянул пятитысячную купюру. - Пожалуйста.
Не надо, - отказалась она без дежурных обид и жеманства. - Штраф, может, и не придет. А вы… Вы могли бы мне починить, например, кран? Знаете, на кухне так противно капает, раздражает ужасно.
- Конечно!
- Тогда пойдемте! - она протянула руку.
И мы идем. Двое живых, мы идем и держимся за руки.