Сижу и думаю: что такое цаги? Говорят: «Вовкин отец работает в цаги». Или: «Опять цаги аэростат запускают». Надо у мамы спросить, что это за цаги такие.
Вдруг слышу: хлопнула калитка, скорее бегу узнать, кто пришел. С портфелем, с чернилкой-непроливашкой в мешочке на веревочке, значит, прямо из школы, входит Люда.
— Болеешь? — спрашивает она с порога, освобождая рот и нос от шарфа.
— Уже поправляюсь, скоро в школу пойду!
Люда в четвертом классе, а я в первом и жду не дождусь, когда мама разрешит идти в школу. Идет война. Дома холодно, голодно, скучно. Папа на фронте, старшая сестра Вера уехала в город учиться. И мамы целый день нет: с утра она с врачом принимает больных в амбулатории, а потом все медсестры, и мама тоже, ходят по домам, делают детям прививки, смотрят, нет ли заболевших тифом или еще какой заразой, учат хозяек, как соблюдать чистоту и бороться с вредными насекомыми. Все это надо, говорит мама, чтобы не было эпидемий.
А я сижу одна, в валенках, в двух кофтах, читаю, смотрю картинки, пока светло. Жду маму. И мне такая радость, что Люда забежала на минутку.
— Поправляйся скорее! — приказывает она. — У нас дома елка будет, готовься! Мамины сотрудницы придут с детьми. Да я сейчас Римме и Нине скажу. А вот Вовку-воображалу не хочется звать, ну придется: в одном доме все-таки!
Это Вовка, отец которого работает в загадочном цаги каким-то хозяйственником. А мать — «барынька» — нигде не работает, но держит прислугу, и все они живут в той части дома, которая примыкает к саду. С тех пор, как они поселились здесь, мы с Риммой и Ниной уже не ходим к Люде в сад, не играем под старой липой, не забираемся в заросли и не лакомимся летом красной смородиной. Все это теперь Вовкино, и мы его не любим за это. Когда он приехал, мы думали, что подружимся и что он будет защищать нас от рыжих братьев из соседнего квартала. Но Вовка нас будто не замечает. Может, потому, что он уже в седьмом классе, а мы, по сравнению с ним, мелюзга. А, может, потому, что он ленивый, толстый, маменькин сынок. Я даже видела однажды, как за ним школьный портфель несла домработница Нюра.
Вечером, как только приходит мама, сообщаю ей новость и спрашиваю, что мне делать, ведь ни одного нового стихотворения про елку я не знаю. Мама устала, говорит:
— Давай не будем разогревать картошку, все равно масла нет.
Пока растапливается печка-голландка, мы ужинаем холодной картошкой с солью, потом запиваем ее несладким чаем, и я снова задаю свой вопрос.
— Да выучи любое, какое тебе нравится, — советует мама. — Не обязательно новогоднее.
— А в чем я пойду?
Мама задумывается.
Когда старшая сестра Вера жила дома, она придумывала мне костюмы. В позапрошлом году из широких зеленых лент какой-то особой, довоенной, бумаги сделала пушистую юбочку, ушила свою светло-голубую кофточку, а еще покрасила в синий цвет газету и соорудила цветок-шапочку. И стала я девочка-колокольчик. Вера потом смеялась, что я плясала со всеми под елкой, от удовольствия высунув кончик языка. Ну это она придумала, мама ей так и сказала: «Вера, не насмешничай!» В прошлом году я вывихнула руку, поэтому на елку к Римме и Нине ходила в широком бумазейном платье: под ним на косынке под прямым углом была подвешена вправленная рука. Вера водила меня в хороводе за пустой рукав и никого ко мне не подпускала, чтобы не толкнули нечаянно.
А теперь в чем я пойду? И не только на Новый год, но и в школу? Бумазейное платье стало совсем коротко.
— Ну, ты и вымахала! — смотрит на меня мама. Она идет к сундуку, я за ней. Открывает, говорит:
— Подержи крышку.
Держу, но и заглядываю: интересно, что она достанет. Вот она разворачивает что-то черное. Разве на праздник ходят в черном?
— Пойдем на свету посмотрим. Примеряй!
Я надеваю платье и в зеркале, которое мама сняла с комода, в свете керосиновой лампы вижу нарядную девочку. Платье-то черное («Очень тонкая шерсть»,— сообщает мама), но воротничок и обшлага в серую клеточку, да еще поясок делают его красивым. У меня такого никогда не было!
— Надо же! Я про него совсем забыла, — сокрушается мама.— Еще бы немного — и было бы тебе мало. Ты смотри, какая у нас Верочка аккуратная — ни пятнышка! Недолго, но все же носила, а как новое! Вот отгладим — будешь ты в нем ходить.
В этот вечер я долго не засыпаю: представляю, как буду выступать на елке, как всем понравится мое новое платье и моя декламация. От волнения кашляю еще больше, чем обычно. Мама дает мне большую ложку микстуры, потеплее укутывает ноги и решает: «До каникул посидишь дома. Узнаем, что задавали, догонишь, не переживай!».
Да, но какое же стихотворение для елки выбрать? Хорошо бы найти особенное, которого никто еще не знает, например, про аэростат. Я уже несколько раз видела это серое чудо. Вначале его в бесформенном виде везут на грузовике из Красных казарм вниз на реку. Шоссе пересекает нашу улицу, и нам бывает издали слышно урчание машины и крики бегущих мальчишек: «Аэростат везут!» Я ни разу не видела, но говорят, что там, на реке, его накачивают каким-то газом, который легче воздуха. И тогда его только держи! Четверо, нет, шестеро красноармейцев, видно, что с напряжением, удерживают тросы, прикрепленные к аэростату. А он, похожий на огромный огурец, только серого цвета, солидно плывет над головами и красноармейцев, и мальчишек, которые вопят от восторга и вертятся тут же, хотя их отгоняют. Плывет над Пензенской улицей мимо нашей, Советской, и медленно скрывается за углом, за амбулаторией, где работает мама. Для чего он здесь, в глубоком тылу? Мама говорит, что, наверное, в цаги проводят какие-то опыты, но это тайна. Да, опять я забыла спросить у мамы, что такое цаги.
Аэростат... стратостат... В каком-то стихотворении вроде бы встречалось такое слово... И вдруг мне на ум приходит замечательная мысль! До войны у нас была пластинка для патефона: Рина Зеленая читает стихи Агнии Барто, и один из стихов там как бы про меня (я сначала так и думала, потому что меня зовут Лида): «Что болтушка Лида, мол, это Вовка выдумал». Стихотворение я знаю наизусть, с пластинки выучила. Надо несколько раз повторить, чтобы не спотыкаться, и прочитать с выражением, глядя прямо на толстого Вовку. Вот смеху-то будет!
Короче говоря, когда наступил день елки, я была готова, хотя и очень взволнована.
Людина мама старалась, видимо, не ударить в грязь лицом перед квартирантами-москвичами. Она позвала много ребятишек разного возраста и нарядила очень красивую елку. Вдоль стен большой квадратной комнаты, так называемого зала, сидели взрослые, а мы водили хоровод. Людина мама — детский врач, поэтому многие из гостей и их дети мне знакомы, я не буду стесняться, когда придет мой черед выступать.
Но сначала Людина мама вызывает малышей. Они лепечут про зайку, которого бросила хозяйка, про мишку с оторванной лапой и, конечно, про елочку, как много на ней шариков цветных и шишек золотых. Мне все это не интересно. Я с нетерпением жду, когда настанет моя очередь, и снова и снова шепчу Люде:
— А почему Вовки нет? Он что ли не придет?
— Не знаю,— бурчит недовольная Люда.— Не придет — и не надо, не очень и хотели.
Наконец вызывают старших. Наша подружка Римма, серьезная, воспитанная девочка, очень хорошо читает длинное стихотворение о герое, который храбро сражается с фашистами. И сестра ее Нина тоже декламирует стихи про бойца-партизана. Им долго хлопают, а худенькая мама Риммы и Нины, воспитательница детского сада, стеснительно улыбается.
У них папа на фронте, как и наш, и живется им так же трудно, как и нам. С героической балладой выступает Эня (Энвер), старший сын врача Ревекки Моисеевны, очень интеллигентной женщины, которая даже мне при встрече говорит: «Как Вы поживаете?» — и пожимает руку. Зато ее младший сын Мурка (Мурат), мой ровесник и одноклассник, упрямится и ни в какую не желает выходить к елке. Его уговаривают, упрашивают — все бесполезно!
Наконец Людина мама называет мое имя.
Я делаю несколько шагов к елке и вдруг вижу Вовку. Он, наверно, только вошел и стоит в дверях, прислонившись к косяку. А с ним рядом, прислонившись к другому косяку, стоит домработница Нюра. Ну как же, куда он без нее? И я, как с разбегу, начинаю:
Что болтушка Лида, мол,
Это Вовка выдумал.
А болтать-то мне когда?
Мне болтать-то некогда.
Драмкружок, кружок по фото,
Хоркружок - мне петь охота,
За кружок по рисованью
Тоже все голосовали.
Я тараторю, но тараторю с выражением, осмысленно, как сказала бы мама, и при словах «Это Вовка выдумал» взмахиваю рукой в сторону стоящего в дверях Вовки. Он таращит на меня глаза, ничего не понимая. Я говорю и говорю, чуть ли не скороговоркой:
А Марья Марковна сказала,
Когда я шла вчера из зала:
«Драмкружок, кружок по фото -
Это слишком много что-то.
Выбирай себе, дружок,
Один какой-нибудь кружок».
Ну, я выбрала по фото...
Но мне еще и петь охота,
И за кружок по рисованью
Тоже все голосовали.
И снова при словах «А что болтушка Лида, мол, это Вовка выдумал» взмахиваю рукой в сторону Вовки. Его круглое, обычно полусонное лицо выражает крайнее изумление. Мне весело, я продолжаю частить:
Я теперь до старости
В нашем классе староста.
А чего мне хочется?
Стать, ребята, летчицей.
Поднимусь на стратостате...
Что такое это, кстати?
Может, это стратостат,
Когда старосты летят?
А что болтушка Лида, мол...
И вдруг раздается громкий возмущенный голос: «Что же, девонька, ты врешь-то?! Это когда же он выдумывал?! Наш Вова ничего такого не выдумывал! Как не стыдно-то на человека наговаривать!» Это, обиженная за Вову, не выдержала домработница Нюра! На ее деревенском, красном лице негодование! На Нюру шикают, а мне говорят: «Продолжай!» И я, стушевавшись на одно только мгновение, продолжаю с выражением дальше:
Нам задание дано -
Чтенье и грамматика.
Я сижу и смотрю в окно
И вдруг там вижу мальчика.
Он говорит: «Иди сюда,
Я тебе ириску дам».
А я говорю: «У меня нагрузки
По-немецки и по-русски».
А он говорит: «Иди сюда,
Я тебе ириску дам».
Нюра не может успокоиться. Она хоть и понизила голос, но, укоризненно качая головой, стыдит меня: «Эх, надо же, как врет! Как врет! И не совестно?!»
А я мужественно, четким голосом заканчиваю:
А что болтушка Лида, мол,
Это Вовка выдумал.
А болтать-то мне когда?
Мне болтать-то некогда!
Все громко и долго хлопают, Люда говорит: «Молодец!» И я, наверно, такая же красная, как Нюра, выхожу из круга. Посмотрела на дверь — нет Вовки, ушел. Неужели обиделся? И мать его тоже ушла. Вместе с Нюрой.
Потом мы снова водили хоровод. Девочка Рита очень хорошо пела тоненьким голоском, и ей тоже долго хлопали. А под конец нам раздали маленькие кулечки с домашним печеньем — вот здорово! — никто и не думал, что будут подарки. Одна Люда знала, она, оказывается, сама клеила эти кулечки. И ведь надо — не проговорилась!
В общем, я пришла домой в веселом настроении и, конечно же, все рассказала маме. Она смеялась и приговаривала: «Ах ты, моя болтушечка!»
— Да,— вспомнила я,— скажи, а что такое цаги?
Моя мама училась заочно в институте, но началась война, и стало не до учебы. А вообще-то, у мамы с детства способности к языкам, ей про любое слово задай вопрос — обязательно ответит.
— Это, — сказала мама, — Центральный аэрогидродинамический институт, очень серьезная организация. К нам эвакуировано, скорее всего, одно из его подразделений. А ЦАГИ — аббревиатура, сокращение такое — по первым буквам. Все буквы заглавные. Так что не очень шути! — и щелкнула меня по носу.
Воспоминания Лидии Витальевны Мишлановой опубликованы в книге "Детство. Военное, обыкновенное..." (Пермь,2010).