Александр Добровинский с нежностью вспоминает месть любимой женщины, которая поставила его в неловкое положение на таможне.
Его я узнал сразу. Хотя он изменился за эти тридцать с чем-то лет. Николай Петрович. НП – неподкупный и принципиальный. Это он сам так шутил в то время. Никогда не забуду эти позывные.
Годы все-таки берут свое. Хотя...
Полысевший, но явные признаки того, что занимается три-четыре раза в неделю в зале, держится молодцом, холеный, ухоженный, немного саркастический взгляд с вызовом, выглядит моложе своих лет. Бодрый. Очень заметно, что любит жизнь. Одет прилично. Женщины еще вовсю поглядывают. Впрочем, так всегда было. Вот и сегодня в ресторане «Савва»... Не заметить никак нельзя.
Но хватит смотреть на собственное отражение в зеркале – я перевел взгляд на НП. Обрюзгшее животное с сизым носом. Мятый костюм, по-моему, все тот же, знакомые змеиные глазки. На чьем-то дне рождения – сам бы не пошел в дорогое заведение никогда. Озирается по сторонам. Ему явно интересно, как люди живут. Думаю, что меня узнал, но то, что знакомы, не помнит. А я вот помню. И его, и застенок, и скандал с Леной, и свободу...
Скандал был грандиозный. Нет, не так. Скандал был феерический. Я бы даже сказал, феерически грандиозный. Лена приревновала меня к одной знакомой. Абсолютно на пустом месте. Вообще ничего не было и быть не могло. Или, вернее, могло и почти ничего не было. Стоял дикий крик, летали вещи, квартира превращалась в иллюстрацию к одесскому погрому 1904 года с той только разницей, что ни русских националистов, ни просто русских в этих четырех комнатах с балконом и кухней не было. Увещевания и успокоительные порывы были никому не интересны, объяснения в любви подвергались сатанинскому высмеиванию, а моя манера говорить в трудные минуты холодным шепотом или отмалчиваться делала обстановку еще хуже. Хотя хуже было некуда. Мне вспомнили все: и, естественно, лучшие годы, потраченные на меня, негодяя, и само существование этой драной мрази, которая скоро подохнет, захлебнувшись в выгребной яме, и некоторое количество известных бывших, из которых все без исключения были уродливыми тварями, промышлявшими проституцией, а теперь не нужными никому, кроме их собственных глистов, и еще раз эту бледную гадостную моль, доска – два соска, которую даже грифы, питающиеся исключительно падалью, клевать не будут. Настолько падаль Наташа омерзительна и «нечистотна».
У меня начала болеть голова от бесконечной трескотни. Я позвонил маме, сказал, что еду к ней, и спустился в гараж. Париж в десять вечера пропустил меня по своим улицам довольно быстро, как будто даже подталкивал в задний бампер. Войдя в квартиру, я услышал, что мама беседует по телефону. С кем – ломать долго голову не пришлось. Одного-единственного вопроса «Ну и что же ответила эта шалава?» было достаточно, чтобы понять, с кем и о ком разговаривает в настоящий момент женщина на двадцать пять лет старше меня.
Выслушавшая обе стороны еврейская мама вынесла вердикт:
– Саша, поезжай домой. Хороший букет цветов, бокал шампанского, фраза «Мне никто не нужен, кроме тебя» и примирительный секс сделают свое дело. А в следующий раз все-таки будь осторожен. Твоя Дульсинея может как глазки выцарапать, так и нож всадить. Не играй с огнем.
Наутро, доедая круассан, Лена продолжала кипеть, как чайник на сносях, только на этот раз молча. Арбитр позвонила за новостями около двенадцати дня. «Опасно, – констатировала еврейская мама. – Похоже, что простила, но помнить будет долго».
Вечером Лена принесла небольшую сумку и со словами «Это подруга попросила передать в Москву» удалилась спать. К телу перед отъездом я допущен не был.
Передавать вещи с оказией в конце восьмидесятых было делом привычным. В столице Советского Союза в магазинах не было ничего, кроме продавщиц. Продавщицы были, товаров не было. Я на несколько дней летел по делам в Белокаменную и к просьбам такого рода относился с большим пониманием, практически никогда не отказывал. На всякий случай я заглянул в сумку и, не увидев там ничего страшного или заслуживающего хоть какого-то внимания, застегнул молнию обратно.
Три с небольшим часа «Аэрофлота» промелькнули довольно быстро. Я спал, заигрывал с очаровательной стюардессой и читал книгу. Фильмов на борту в тот период воздушных перевозок еще не было. Разрешалось курить, и я слегка покуривал, пуская довольные бывшим хозяином голубоватые колечки дыма сигарет Gitanes.
В аэропорту стояли гвалт и неразбериха. Огромная толпа народа двигалась по хаотичной, одной ей понятной траектории, на ходу переругиваясь и толкаясь.
Зеленых коридоров советская таможня не предусматривала. Вот почему, получив чемодан и сумку для Ленкиной подруги, я спокойно предстал перед зорким взглядом таможенника в аэропорту Шереметьево. Человек в форме взял в руки мою декларацию, паспорт и, кивнув на зловещий аппарат, без всякой любезности выдохнул пополам с перегаром заученную фразу:
– Сумки, чемоданы ставим на ленту. И шевелимся, шевелимся.
Я послушно выполнил приказ, после чего молодой человек лениво начал созерцать экран вверенного ему аппарата. Отделавшись ненадолго от вещей, я разминал руки-ноги после полета и вылавливания багажа с замусоленной временем ленты-вертушки. Увлеченный собой, я неожиданно обнаружил искрящееся счастьем лицо таможенника. «Что, интересно, его разобрало? И почему он с таким азартом разглядывает мой паспорт?» – задал я самому себе вопрос и как бы в ответ на собственное любопытство услышал следующее:
– Так, отходим в сторонку. Вот здесь постойте, Александр Андреевич. Очередь сюда больше не занимать! Перемещайтесь к другим постам. Гена, Серега, идите ко мне!
История начинала мне не нравиться. Хвост из прилетевших людей недовольно поматерился и медленно начал рассасываться по соседним проходам. С лицами жареных цукини подошли два угрюмых таможенника и, следя за пальцем товарища, уставились на экран. Что им показывал этот придурок в сером, я сказать не мог, так как экран был, понятное дело, ко мне повернут задом. Как в детской сказке про избушку на курьих ножках. Однако стало как-то слегка тревожно. Мой паспорт у него в руках, вещи в животе у рентгеновской машины, помощь в виде Сереги и Гены подоспела вовремя, и все три нахмуренные, серого оттенка рожи приняли серьезный и насупленный вид. «Лажа какая-то», – подумал я, на всякий случай принимаясь беспокоиться.
Пришедший на помощь Гена позвал к нашему рентгену еще двух будущих полицейских, а тогда просто действующих ментов. Видно, все они очень боялись не справиться с очкариком из Парижа. Я выглядел после перелета несколько буйным. Неизвестно, откуда вырос некий штымп в штатском, на лице которого было написано, кто он такой, из какой организации и в каком чине.
– Так... Это ваши вещи? – для чего-то спросил главный дебил.
– Мои. А чьи же еще?
– Ваши... Очень хорошо. Поставьте сумку и чемодан вот на этот стол и давайте все смотреть по порядку. Меня сейчас больше интересует сумка. А потом будем разбираться и с документами, и с чемоданом.
Становилось интересно. Хотя не очень.
Я поставил сумку, подвязанную мне в дорогу ненаглядной, и раскрыл молнию.
– Доставайте эти две коробки, Александр Андреевич.
Послушно залезая в сумку, я судорожно вспоминал, что же такое вчера перед сном являлось содержимым зловещей посылки. Можно было предположить все. Любое спрятанное сокровище. Но не это. Всю группу лиц, собравшихся вокруг меня, включая отгоняемых от нас зевак, интересовали в первую очередь два пакета сухого молока фирмы Nestle. Для грудничков. Улет. Улет на прилете.
– Надо изымать. Под протокол! – твердым мерзким голосом заговорил человек в штатском.
– У вас дети? Вам нечем их кормить? Предложите им грудь, – попытался я пошутить хотя бы для того, чтобы разрядить обстановку.
На шутку никто не отреагировал, и вся кавалькада повела меня в отдельную мрачно-сизую от грязи и пыли комнату, слегка меблированную в минималистическом стиле: стол и два стула. Таможенник сел и предложил мне присесть напротив.
– Будем знакомиться и сознаваться, Александр Андреевич. Меня зовут Николай Петрович. Сразу скажу, национальность я вашу вижу и знаю. Друзья и коллеги зовут меня «НП» – неподкупный и принципиальный. Понятно? Так что без фокусов. Это ваши документы?
– Счастлив знакомству. Просто мечтал о нем, сидя в Париже. Мои документы. Документы мои.
– Вот видите, кое в чем и сознались. А я вот не уверен, что ваши. Где у вас французская виза? Что это за отметка в паспорте «Постоянно проживает во Франции. Принят на консульский учет»? Это что за прописка такая? Где улица? Район? Но вообще-то это меня сейчас мало интересует. Так, к слову. С этим будут разбираться другие товарищи. И статья другая, кстати. Вы мне скажите, где вы взяли это в кавычках «молочко»? Корм для детей, так сказать.
– Корм бывает для собак. Я думаю, это смесь. Меня просили передать в Москву друзьям. Не думаю, что это запрещенный продукт. Покажите мне список товаров, запрещенных к ввозу, где фигурирует детская смесь.
– Щаз. Прямо все бросил и стал вам показывать. Еще раз: от кого получили товар, кому должны были передать? Сколько раз ввозили запрещенные вещества наркотического свойства на территорию Советского Союза? В каких количествах? Кокаин? Происхождение знаете? Мы все равно все выясним. Марихуану тоже возили? Или у вас специализация?
Стало щекотно внутри живота, сухо в горле и мурашисто на спине. Если бы на мне была средневековая мужская одежда, гульфик от страха в эту минуту повис бы пустым мешочком. После короткой паузы изувер продолжил:
– Не стоит отпираться. Нам сообщили, что в страну через аэропорт Шереметьево на этой неделе будет совершена попытка перевозки большой партии наркотиков. Кокаин. Курьер из Сенегала. А вы из Парижа. Пересадку делали? Описание курьера практически точно совпадает с вами. Только он должен быть негром. А так – все подходит. Сейчас придут соответствующие люди и оформят явку с повинной. Если вы хотите, конечно! Но я настоятельно советую вам это сделать. На суде вам будет легче получить меньший срок. Будете сотрудничать со следствием – все пройдет как по маслу. А глотать-то контейнер не захотелось. Вижу, что не захотелось. Кишка тонка. Кстати, а кто вас встречает? Мы просто предупредим, чтобы человек не ждал. Ваш знакомый? Или нет? Описать можете? Давайте подумайте, я скоро вернусь.
Комната слегка преобразилась без этого идиота, и я остался один. Что же могло произойти?
Вариант первый. Подруга Лены действительно решила перевести партию наркоты, и меня выбрали в качестве неинформированного верблюда. Так сказать, втемную. Странная история. Зачем тогда ей описывать меня и высылать мои данные в шереметьевскую таможню? Непонятно. Кроме того, я знаком с этой очкастой никчемучкой. Самый большой криминал, на который она способна, – это не заплатить за проезд в автобусе в час пик. И то потому, что передать деньги не успела, на следующей остановке надо было выходить. Коробки смеси по полкило. Коробок две. Кто этой козе доверит такое? Мафия? Колумбийцы? Корсиканцы? Курьер из Сенегала? Я негр. Какой я, на фиг, курьер из Сенегала. Бред. Бред. Бред? Но я тут. И меня будут сейчас допрашивать.
Вариант второй, ужасающий. Месть Лены. Могла меня описать? Могла. Могла отомстить? Могла. Как нечего делать. А любовь? А чувства? Любит – я точно знаю. И ревнует. На нарах будет время подумать и об этом. Но главный вопрос все тот же. Где она нашла килограмм этого говна? В супермаркете? Бред и еще раз бред. Однако я здесь и, похоже, надолго. Кошмар. Бедная мама. А ведь она меня предупреждала, как может отомстить любимая женщина: кавказские кровники – просто детский сад по сравнению.
Я закрыл глаза и представил зал суда, злобствующую Лену, почему-то одетую в черное, на первом ряду с моей фотографией в руке с того злосчастного ужина с Наташей, конвой, гору порошка на столе у судьи и присяжных, по очереди нюхающих белую отраву на обложке Уголовного кодекса. Окрик судьи: «Присяжные, успокоились! Давайте по очереди. Секретарь суда и прокурор тоже хотят нюхнуть».
Еще через полчаса появился все тот же Николай Петрович в совсем мятом костюме.
– Не надумали? А то скоро приедет лаборант для экспертизы, и с явкой будет уже поздновато.
Честно говоря, в эту минуту мне было не до этого придурка с его явкой с повинной. У меня начались настоящие глюки. В углу сидели мама и Ленка. За ними присяжные и полуголая телка с завязанными глазами, слегка напоминающая Наташу. Фемида, глядя на меня, навязчиво задавала один и тот же вопрос: «Изменял?» Присяжные в ответ подхватывали хором, как в хорошей многоголосой капелле: «Изменял? Изменяй. На себя теперь пеняй».
«Боже, – думал я, – если каким-то чудом мне удастся уладить весь этот ужас, я никогда, ни за что не просто не посмотрю налево, а мысль такая не появится ни под каким видом. Jamais, что по-французски обозначает «никогда». Гадом буду. Клянусь».
Наконец снова появился Николай Петрович.
– Ну вообще-то, дело можем замять, если вы хотите. У вас там наличными, согласно декларации, три с половиной тысячи долларов. Пополам?
Соображал я всегда быстро. Если этот неподкупный и принципиальный так радовался находке в моей-не-моей сумке, а сейчас предлагает все замять за тысячу семьсот пятьдесят баксов, то что-то тут нечисто. Или, наоборот, чисто.
– Давайте по закону. Где там ваш человек с экспертизой?
А еще через десять минут я стоял в соседней комнате и собирал свои вещи, вываленные на стол. Рядом лежали два вскрытых пакета с детской смесью и зачем-то выдавленная из тюбика зубная паста. Над всем этим стоял некий главный начальник и сбивчиво приносил свои извинения за кретинов-подчиненных.
Поздно вечером в гостиницу позвонила Лена:
– Саша, где ты был так долго? Я переволновалась и уже не знала, что и подумать. Ты же знаешь Москву. Полно бандитов и разных уродов. Что же случилось? И еще... Прости меня за вчерашнее. Я тебя так люблю! На меня что-то наехало. Сама не знаю что. Простишь? Я без тебя уже скучаю.
Через пару дней я ужинал в ресторане гостиницы «Националь» с получательницей той самой сумки. Мне было неудобно за вскрытые коробки сухого молочка, и я всячески пытался загладить вину. Смотря на хорошенькое личико предо мной, я думал о том, что за пять минут жуткой неприятности в голову приходят абсолютно несуразные мысли, дурацкие клятвы и обещания.
– Саша, что ты пялишься на соседний стол с этими старыми тетками? Успокойся уже. Зачем они тебе нужны, когда есть я?
– Ты, ты, дорогая. Мне никто не нужен, кроме тебя. Ты же знаешь.
Страшная вещь все-таки эта женская ревность. И опасная.