Василий Петрович с самого утра нетерпеливо ждал Маричку. Он давно перенес чемодан из прихожей в комнату, несколько раз согревал чайник, подходил к дверям, прислушивался, возвращался в кресло, открывал газету и закрывал ее. Волнение накапливалось и не отступало. Наверное, старость. Жаль, что ему не довелось иметь семью ни в детстве, ни в старости. Родители исчезли, а потом как-то... Он провел годы в полном одиночестве, и все, что накопил, передавать некому. А передать необходимо. И чем раньше, тем лучше. Здоровье уже не то. Конечно, полсотни лет назад он говорил то же самое, но ведь годы прошли, а сколько осталось – неведомо даже ему. Сдружиться бы с кем-то в приюте, пронести эти дружбу через годы, удостовериться в человеке и выложить все как на духу. Но поначалу он слишком боялся, потом стал слишком горд и самолюбив, иногда до жадности. Распугал всех, кому приглянулись бы его тайны. Разве что Зиночка... Но у Зиночки своих тайн с избытком. Да и ни одна из его загадок для нее загадкой не была: видела его насквозь и улыбалась. Он боялся ее улыбки, слишком она спокойная, а ему все хотелось бури. Как там у Лермонтова было?.. И в ту бурю он ни с кем не сблизился. Почему? Привык уже быть один: и в снег, и в град, и в дождь, и под обстрелом, и в осаде. Вроде как и со всеми, а никогда никому по- настоящему не доверился...
Родители погибли, когда ему исполнилось шесть. Ходит легенда, что в их роду никто долго не жил: умирали молодыми в битвах или родах, утрачивали способности и уходили, не выносили одиночества и убивали себя, бросаясь на скалы. Василий Петрович усмехнулся: вот он и опроверг легенду, выжил, пересилил. А родители – нет. Он смотрел на их распластанные тела и никак не мог заплакать. Очень хотелось тогда заплакать, но страх был сильнее слез. Он чувствовал, как за его спиной медленно вырастает из земли то ужасное, что убило маму, оно уже