Близость к государственным границам сделала своё дело – меняподташнивало, и я постоянно оглядывался по сторонам. Людей в заброшенном посёлке было мало – похоже, он пустовал уже лет двадцать. Скорее всего, он был заброшен задолго до прихода американской армии. Меня по-прежнему окружал лунный вет – всё бло по-прежнему. И тем не менее я чувствовал, что, находясь в городе, никогда не смог бы так воспринимать окружающе, птому что всёздесь был подчинено совершенно другим законам, чем на участке, принадлежащем воюющему в городе советскому госудрству. Казалось, ничто не могло помешать слиянию и разделению нашей памяти, и любая случайность в реальности преврщалась в законмерность, сошедшую в пустоту этой временной провинции с её памятниками, разрушенными в период войны или ограбленными в дни мра. И сейчас я не был уверен, что в эту минуту Т. или Таня не встречались с иностранцем, похожим на итальянского графа, живущего здесь так же, каки я. И, возможно, мне даже не следовало искать встречи с этим человеком. Потому что в этих делах я ничего не понимал, и рассуждения писателя Т. о театрализации смерти могли оказаться высшей правдой, совпадающей с моей собственной, если не с абсолютной, то, во всяком случае, с той её частью, которая позволяла воспринимать всё происходящее в мире как сон. Но, очевидно, чужое счастье не настолько глубоко коснулось меня, чтобы я стал отличать сон от яви. Я с тоскливым бессилием вспоминал о пляже, на котором видел в последний раз Таню, о рябинах на его крыше, о том, как дрожали листья, и свет фонарей выхватывал из темноты её волосы, смеющиеся глаза и бездонный летний горизонт.