Бревно из нижнего венца хозяйкиного погреба по толщине и добротности приглянулось Фоме. Не раздумывая, развалил он погреб и, вырубая из целого ствола домовину,[126]все вспоминал и вспоминал тот короткий час, когда пришла лада в себя. Сначала, увидев на Фомке татарский халат, помертвела от страха, потом… Удивляется на себя Фома— слеза очи застилает. Даже сердиться начинает. И не было ничего, кажись, ну признала, ну Фомушкой назвала, ну улыбнулась через силу… Чего же слеза–то катится? Обабился!
После таких мыслей Фомкин топор крепче, тверже врезается в дерево, но… несколько взмахов, и стук его опять стихает. Долго возился Фома над домовиной!
С этими же думами повез свою ладу на кладбище. Сидел на телеге, не замечая ни притихших улиц города, ни встречных людей, пугливо сторонившихся его воза.
Не заметил и князя, с которым довелось повстречаться. Андрей Костянтинович окликнул его:
— Эй, басурман, жену, что ли, хоронишь?
Фома потянул рукой к голове — снять шапку, забыл, что ехал простоволосый, остановил коня.
— Будь здоров, княже. — Слез с телеги, кланяясь, попенял: — Пошто обижаешь? Пошто басурманом зовешь?
— Одежда на тебе татарская. Нешто крещеные люди в таких полосатых халатах ходят!
— А коришь все же зря. Я из Орды убег, пришел сюды в чем был, да вот поспел только похоронить ее, — Фома оглянулся на ладу.
Князь зорко, по–хозяйски приглядывался.