Услышав гул мотора, он прятался на обочине, понимая, что на технике могут передвигаться только враги. Услышав колесный скрип телег, Илья не сходил с проселка, зная, что это едут свои, они и дорогу подскажут, а то и подвезти немного могут. Однажды, приглашая Илью на свою подводу, невысокий старичок спросил: "Ты, мабуть, из Одессы за харчами к нам?" "Нет, дедушка, я на Донбасс иду к родителям". Старик изумленно вскинул густые брови и, сокрушенно качая седой головой, сказал: "Ох, и важка твоя дорога, сынку; ты тогда хоть в большие села не заходи, бо там немцы, а в хутора можна, там кроме старосты никого нет, тебя может и накормят". Доехав до своего поворота, старый человек высадил паренька и отдал ему весь свой тормозок: полбуханки свежего хлеба, две луковицы и пару ароматных яблок. Илья очень обрадовался этому, ведь съестные запасы его постепенно таяли.
Заканчивался уже сентябрь, чтобы не потерять счет дням, Илья строго записывал каждое число в свою маленькую тетрадку. Ночи становились холоднее, мешок с провиантом пустел. Стараясь сэкономить остатки продуктов, паренек стал есть пшеницу. Сорвет тугой колосок, потрет его между ладонями, сдует шелуху и тяжелые налитые зерна высыпет в рот. Срывал он и большие головки подсолнуха, а если повезет, лакомился спелыми яблоками и грушами в заброшенных садах.
Однажды, идя вдоль небольшой речушки, поросшей камышом, наш путник услышал лай собак. Места вокруг безлюдные, поэтому откуда взялись здесь собаки было неясно, Илья отошел от дороги и залег в бурьяне. Хриплый лай становился всё отчётливее, к нему добавилась и гортанная немецкая речь. Из-за поворота показалась колонна наших военнопленных, её сопровождали эсесовцы с овчарками. Обессиленные голодом и долгим переходом, красноармейцы шли очень медленно. Это сильно раздражало конвоиров, они били пленных прикладами автоматов и страшно ругались, один из пленных совсем уже не мог передвигаться, двое других изо всех сил старались поддерживать его под руки, зная, что падение равносильно смерти. Немцы заметили что, вытащили несчастного из колонны, отвели в сторону, и короткая автоматная очередь оборвала еще одну жизнь.
Вдруг, воспользовавшись замешательством, один из красноармейцев прыгнул в камыши и побежал. Гитлеровцы открыли бешеный огонь. Фашисты стреляли до тех пор, пока не решили, что от такого шквала пуль никто не сможет уцелеть. Колонна тронулась дальше. Дождавшись, когда шум стихнет, Илья поднялся из своего укрытия и подошел к расстрелянному у обочины дороги. Паренек никогда еще не видел убитых так близко. Молодой боец лежал, раскинувшись навзничь. На выгоревшей гимнастерке его проступало багровое пятно, босые ноги разбиты до крови. Худое лицо страшно измождено, серые, гаснущие глаза почему-то открыты. Илья когда-то слышал поразившее его выражение, что "умер человек, и глаза закрыть было некому". Преодолевая ужас от увиденного, паренек протянул руку и осторожно прикрыл теплые еще веки убитого.
Потрясенный происшедшим, он стоял не шелохнувшись. Тяжелая, давящая тоска сковала его душу. Илье и очень было страшно видеть мертвого и в тоже время сильно жалко его, ведь расстрелянный тоже был чей-то сын, и его тоже ждёт где-то мать, ждет, но уже никогда не дождется. Он останется навсегда лежать здесь в дорожной пыли и черное вороньё постепенно склюет его тело. Из этого оцепенения юношу вывел неожиданный шелест камыша и живой человеческий голос. Илья вздрогнул и резко обернулся. В нескольких метрах от него стоял высокий мужчина в форме советского летчика, страшно испачканный грязью. На широком скуластом лице его, тоже очень грязном светилась лукавая улыбка. Глядя на перекошенное от ужаса лицо паренька, человек все понял и мягко почти ласково сказал: "Да не бойся, я живой. Фрицы думали, что убили меня, да я зарылся в болото с головой, так пули меня и не достали". Он сорвал пучок сухой травы, кое-как обтер ним руку и протянул её Илье: "Меня Ашот зовут, а тебя как?" В голосе его слышался легкий восточный акцент. Немного оправившись от страха, Илья тоже подал руку и назвал свое имя. Крепкое рукопожатие соединило их и соединило надолго. Глядя на исхудавшую фигуру летчика, паренек понял, что тот давно уже ничего не ел. Он раскрыл мешок и отдал Ашоту свои последние запасы: пару отсыревших сухарей, маленький кусочек сала и несколько груш-лимонок. При виде еды в уголках черных глаз лётчика блеснули крохотные слезинки. Ашот был очень голоден, но, поняв, что продукты эти последние, разделил их пополам, решительно сказав: "Нет, Илюха, доедим мы всё вдвоем". Ел летчик медленно, с наслаждением пережёвывая каждый кусочек, и, подкрепившись, проговорил: "Вот теперь бы помыться где-нибудь, а то не человек, а шайтан какой-то". Они выстирали в речке форму лётчика и, разведя костер, стали её сушить. Выкупавшись в ледяной воде, Ашот сильно замёрз. Илья дал ему старенькое байковое одеяло, положенное в мешок заботливой тетей Зиной. Лётчик согрелся и задумчиво глядя на огонь, спросил: "А куда идешь ты, парень?" "На Донбасс, домой". "Значит нам с тобой по дороге". Илья удивился: "А вам что, тоже туда надо?" "Да, нет, - Ашот рассмеялся, - мне куда угодно, лишь бы не в немецкий плен; доведу тебя до дома, а там, глядишь, и в нашу армию доберусь".
Дальше пошли они уже вдвоем. Рядом с этим взрослым, видавшим виды человеком, Илья почувствовал себя намного увереннее и спокойнее. Неумолимо приближались холода. Илья с Ашотом не имели ни теплой зимней одежды, ни хорошей обуви, поэтому стали сильно мерзнуть. Костер был единственным источником тепла, но его разводили редко, экономили спички. Ночевать решили в стогах, зароются с головой в душистое сено, прижмутся друг к другу, согреются и крепко уснут.
Для того чтобы найти такой ночлег, часто приходилось уходить от дороги, а утром возвращаться назад. Это занимало много драгоценного времени, ведь Илья очень надеялся добраться домой до наступления зимы. Кроме холода у путников был еще один страшный враг, постоянно преследовавший их. Этим врагом был мучительный голод, выносить который становилось просто невозможно. Поля с неубранной пшеницей и кукурузой не попадались, фрукты в садах осыпались и сгнили. Илья ума не мог приложить, как спастись от явной голодной смерти, а практичный Ашот легко нашел выход из положения. Он решительно сказал: "Значит будем заходить в села и просить еду там. Народ ваш добрый и щедрый и умереть с голода не даст". Подросток смущенно произнес: "Нет, Ашот, я не смогу так". Ребяческая, может и не нужная в этой ситуации гордость, не позволяла ему попрошайничать. Старший товарищ, наверное, все понял, и настаивать не стал: "Я тогда пойду сам, а ты будешь ждать меня где-нибудь за околицей". Он зашел в первое же попавшееся село и скоро вернулся оттуда, широко улыбаясь и весело подмигивая Илье. В руках Ашот держал узелок с настоящим богатством - несколькими теплыми еще картошками, свеклой и целой буханкой хлеба из серой, несеянной муки.
Сытым идти намного легче. Поели и бодро зашагали вперед. Ашот болтал без умолку, рассказывая и о своих трех маленьких сыновьях, и о красавице жене, которая снится ему каждую ночь, и о бескрайних, куда шире украинских, родных казахских степях. Так и повелось: закончатся продукты, значит снова надо идти в село. Лётчик всегда шутливо говорил: "Товарищ командир, разрешите идти на бомбёжка". Илья наигранной с серьезностью отвечал: "Разрешаю". Народ, хотя и сам не был особо сытым, а помогал путникам, чем мог. Однажды Ашот вместе с едой принёс целый шикарный гардероб: две старых стеганных телогрейки и пару сильно поношенных, но добротных еще валенок. Телогрейки надели оба, а обувь паренек решил отдать старшему другу, ведь ему, в поисках пищи, приходилось ходить боль-ше. Ашот проявил вдруг неожиданную, прямо-таки отцовскую строгость, сказав резко: "Валенки оденешь ты, ты - молодой, значит, ноги беречь надо, а я и в своих ботинках дотопаю". Обескураженный таким поворотом, Илья не смог не подчинится властному приказу. Он сердито засопел и, сокрушенно глядя на разбитую обувь Ашота, обулся. Как же тепло стало постоянно мерзнувшим ногам подростка. Настала суровая зима 41 года.
Галина Пономарева.
Продолжение следует.