в стремлении вернуть общество в XIX век и насадить в Восточной Европе порядки, давно исчезнувшие на Западе. Сравнивая капитализм, сложившийся на Востоке континента, с капитализмом, господствовавшим в странах Европейского Союза, легко можно было придти к подобному выводу. «Общество, которое реально складывается сегодня в России, далеко от моделей, существующих в странах с высокоэффективной и социально-ориентированной рыночной экономикой, — говорится в докладе Российской академии наук. — Оно в большей степени представляет собой общество, основанное на гипертрофированном имущественном расслоении, коррупции, организованной преступности, внешней зависимости. С социально-экономической точки зрения это не шаг вперед, а отбрасывание страны на два века назад, к эпохе примитивного “дикого” капитализма»21) О том же пишет польский экономист Тадеуш Ковалик: «В Польше сложился дикий капитализм в духе XIX века», — заявляет он22). Мы пытаемся воспроизвести устаревшие модели, а потому «движемся по жизни затылком вперед, всякий раз натыкаясь на неизбежное», — возмущается известный российский публицист Виктор Гущин23).
Представление о восточно-европейском капитализме как «диком», «примитивном» и «отсталом» равно устраивает и левых и неолибералов. Первым подобный подход позволяет спокойно обратиться к классическим марксистским текстам, вторые, напротив, доказывают, что с течением времени или по мере развития «гражданского общества» восточноевропейский капитализм тоже станет «цивилизованным», как на Западе. На самом деле обе стороны глубоко заблуждаются. В эпоху «дикого» капитализма в Европе не было ни Международного валютного фонда, ни развитой системы биржевых спекуляций, ни транснациональных корпораций. «Отсталые» и «дикие» восточноевропейские структуры теснейшим образом связаны с «передовыми» и «цивилизованными» западными. Более того, сам западный капитализм на протяжении 90-х гг. эволюционировал вовсе не в сторону большей «цивилизованности». Объяснять процессы, происходившие на Востоке, «отсталостью», «неразвитостью» или издержками «первоначального накопления» совершенно бессмысленно, ибо общие принципы неолиберальной реформы применялись как на Востоке, так и Западе Европы, равно как и в странах «третьего мира» и в Соединенных Штатах. Иными словами, на протяжении 90-х не столько посткоммунистический капитализм «цивилизовался», сколько западный «дичал». Разница лишь в том, что неолиберальная политика на Западе сталкивалась с глубоко эшелонированной обороной институтов «гражданского общества». Буржуазия вынуждена была вести затяжную позиционную войну с Welfare State. К концу 90-х — с принятием Маастрихтского договора, приходом Евро и с созданием независимого от правительств и населения Европейского Центрального Банка — могло показаться, что эта борьба выиграна: оборона «гражданского общества» была повсеместно прорвана, а основы Welfare State подорваны. «Гражданское общество» разлагалось на глазах, превращаясь в сообщество потребителей (the Commonwealth of Consumers). Однако этот процесс затянулся почти на два десятилетия и победа неолибералов несомненно оказалась пирровой.
Напротив, в посткоммунистических странах, где «гражданское общество» было слабым, неолиберальную модель можно было утвердить путем «кавалерийской атаки» гораздо быстрее и последовательнее. Вопреки пропаганде, события 1989 г. вовсе не были победой «гражданского общества» над государством, тем более, что одно без другого существовать не может в принципе.