Позен считал реформу «вопросом крестьянско-помещичьим»

исключительно помещичьи интересы, но желаем, чтобы пользы и выгоды помещиков и крестьян были уважены равномерно». А готовность дворянства к улучшению быта крестьян он подчеркивал в письме к Ростовцеву от 5 ноября 1859 года: «Помещик и при этом понесет огромныя потери; но без них реформа не может устроиться, и дворянство везде решилось уже на эту жертву. По крайней мере, по всем проектам губернских комитетов, мною разсмотренным, дворянство делает везде весьма значительныя, из своего рабочего капитала, уступки в пользу крестьян»[1767].
Позен считал реформу «вопросом крестьянско-помещичьим», поэтому не был равнодушен к тому, чем же она завершится и для дворянства, и для крестьянства, часто повторяя такие выражения, как «мы признаем положительно вредным для помещиков и еще более стеснительным для крестьян», «чрезвычайно стеснителен для крестьян», «признаем крайне разорительным для крестьян», «к обоюдным пользам помещиков и крестьян и вообще к покойной и благополучной развязке великого отечественнаго дела»[1768].
В официальном и частном письмах к А. М. Княжевичу 18 октября 1858 года, предлагая свой проект финансового обеспечения реформы, Михаил Павлович, признанный в России финансист, отмечал:
Мне остается только высказать еще раз мое твердое, на знании быта помещиков и крестьян основанное, убеждение,что без выкупа земли, т. е. без обращения крестьян в поземельных собственников, реформа не будет иметь хороших последствий ни для помещиков, ни для крестьян, ни для правительства (выделено автором цитаты. — Т. Л.).
Многое можно изменить, дополнить и пояснить в моем проекте; но основание должно остаться: надобно дать крестьянам средства сделаться поземельными собственниками,а землевладельцев вознаградить безобидно за отчуждаемыя от них земли.<…>расходы, которые понесет на это казна, вознаградятся сторицею благосостоянием народа[1769].
Вынужденный все время оправдываться и разъяснять свои позиции, Позен 5 ноября 1859 года, в одном из своих последних письменных обращений к главе Редакционных комиссий Ростовцеву еще раз отвечал на упреки оппонентов в стремлении ради мелкого самолюбия усложнить дело или «стеснить» крестьян в пользу помещиков: «Торжественно иположительно отвергаю всякое подобное обвинение и считаю недостойным оправдываться против него. От всей души желаю, чтобы крепостное право было уничтожено»[1770].
Так часто повторяющиеся слова не могут восприниматься иначе, кроме как в качестве личных убеждений. Другое дело, что необходимо специально разбираться в причинах и содержании разногласий между различными группами реформаторов. Но оснований сомневаться в их откровенности нет. Особенно когда читаешь о таких ретроспекциях крестьянского вопроса в дворянском сознании, какие отражены в письме А. И. Покорского-Жоравко к жене, написанном 13 февраля 1859 года, по завершении редактирования им последней главы Положения об улучшении быта крестьян Черниговской губернии. Ночью, под грохот 800-летнего колокола Спасо-Преображенского собора, такая исповедь перед Серафимой Павловной, духовным двойником, вторым «я», встречу с которой Александр Иванович считал днем своего «второго духовного рождения», дорогого стоит. Сам жанр не дает права соврать, покривить душой:
В юности, в либеральных безумных порывах, я мечтал иногда об освобождении крестьян — мечтал, окружая смутой, местью, гражданским беснованием эти мечтания; потом, возмужалый, я мечтал или, лучше, думал тверже и вернее об этом и оканчивал вздохом мою думу, как дело невозможное, неосуществимое. Теперь я сам поставил точку в окончании этого дела и сам, своими руками, скажу с гордостью, сделал его большую половину — для миллиона с лишком людей.
И будто обращаясь к своему детищу с надеждой:
Я отдаю тебя, и одной иоты не сотрут они в тебе, потому что каждую букву твою пропустил через мое сердце и душу, потому что на каждое слово твое я истрачивал все силы моего ума и каждое постановление, в тебя вписанное, отстаивал всеми средствами, не останавливаясь даже и перед игрою страстей и употребляя в пользу даже и самолюбия, жалкия самолюбия тебя понимавших превратно[1771].
Но весь драматизм этой черниговской исповеди в том, что другой — пожалуй, тот, кто «понимал превратно», соперник по Черниговскому комитету Г. П. Галаган, — также не останавливался перед любыми средствами, чтобы представить не только это Положение, но и интересы Малороссии в Петербурге, быть там выразителем надежд целого края, а потом перед собственной женой каялся в своих ошибках, поскольку и его позиции не были восприняты столичными реформаторами.
Итак, стоит обратить внимание на то, что в канун реформы, в один из самых решающих моментов своего существования, малороссийское дворянство, вопреки тому, как оно впоследствии будет оценено публицистами и историками, в большинстве своем изъявило готовность к эмансипации крестьян, поскольку также стремилось к собственному освобождению от бремени обязанностей. В обсуждении крестьянского вопроса на этом этапе было продемонстрировано осознание неразрывного единства его социально-экономической и морально-идеологической составляющих. И в губернских комитетах, и в Редакционных комиссиях, и на страницах различных изданий, и в частных письменных разговорах, и в обращениях к разного уровня чиновникам[1772] малороссийское дворянство постоянно подчеркивало своеобразие своей родины, «острова, окруженного морем — Россией»[1773],и необходимость это учитывать. Своей уверенностью в неизбежности пожертвований со стороны всех участников процесса — дворян, крестьян и государства — дворянство показало партнерское отношение к крестьянам, которым необходимо лишь помочь включиться в самостоятельную жизнь. Итак, по сути, какими бы ни были практические предложения по тому или иному конкретному вопросу, все они в комплексе могут восприниматься как своеобразный модернизационный проект решения социально-экономических проблем края. Насколько это удалось — другая проблема…
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Возможно, каждый, кто завершает большую работу, испытывает одновременно и удовольствие, и недовольство. Удовольствие от поставленной точки, от завершения определенного жизненного этапа, наконец, от того, что наступает освобождение и появляется возможность заняться не менее любимыми и важными делами — да хоть бы и своими цветочками в «имении»! Если же говорить серьезно, конечно, утешает то, что все же кое-что удалось, выявлены такие нюансы проблемы, которые не были замечены при неоднократном прочтении текстов и стали очевидны только через перепрочтение их в виде макротекста.
Но, разумеется, не все, что задумано, сделано. Только в ходе исследования, точнее — написания текста, оказалось, что целый ряд сюжетов, аспектов темы требуют дополнительной детализации, которая вряд ли возможна в одной книге, если не превращать ее в неподъемную и в прямом, и в переносном смысле. Хотелось сказать как можно больше. Однако я все время колебалась, вела внутреннюю борьбу, с одной стороны, азартного исследователя, стремящегося ввести в оборот новый материал, с другой — автора, который пытается руководствоваться критериями достаточности информации для аргументации концептуальных положений. А потому не покидало чувство досады на то, что очень много материала осталось «за кадром», не удалось прописать целый ряд сюжетов, представить более выпукло целый ряд героев, понять немало нюансов сложных проблем социального взаимодействия, шире показать как персонологические, так и другие контексты. Одновременно все это сочеталось с опасением, что читатель-концептуалист будет чувствовать усталость от информационной перегруженности текста. Постоянно возникали сомнения относительно того, нужны ли толстые книги. И хотя мне близка и понятна идея, что прецедент научности не должен презентоваться в больших книжных форматах, — вместе с тем я ориентировалась не только на эти идеалы, но и на такиеобразцы, как, например, монографии М. Д. Долбилова и Б. Н. Миронова почти в тысячу страниц, появившиеся в 2010 году и получившие значительный резонанс (правда, не только из‐за своего объема).
И все же вопрос, где поставить точку, был моим постоянным спутником в последние годы. Вначале я заявляла, что берусь за рискованный проект и хочу лишь приблизиться к пониманию «помещичьей правды». Но только по завершении с очевидностью поняла, насколько дерзкими были мои намерения. И, как ни парадоксально это будет звучать в конце книги, я убеждена, что в исследовании проблемы ставить точку рано. Понимаю, что предприняты лишь первые подступы. И все-таки, чувствуя недовольство, думаю, стоитнапоследок поделиться некоторыми своими наблюдениями — не столько ради моих героев, сколько ради того явления, которое называют украинским XIX веком. Ведь я не могу согласиться с его интеллектуальным наполнением, прочно закрепленным историографической традицией. Не могу согласиться с тем мнением (консервирующим изучение этого отрезка нашей истории), которое прозвучало, например, в положительных отзывах Натальи Яковенко на последнюю книгу В. Кравченко, — что в XIX веке «навеянные западными идеями модернизационные проекты обращены не в будущее, а к наследию прошлого». Что ж, возможно — если воспринимать это наследие исключительно в дискурсе национального возрождения, через историко-историографическую точку зрения, через произведения представителей пантеона «украинских патриотов».
Сознательно избегая нациотворческих и нациогенезных сюжетов (ведь я видела свою задачу в другом — отойти от восприятия XIX века как только лишь периода формирования украинского национального самосознания), я все же пришла к неожиданным для себя выводам, как будто изменив собственному образу Новой истории Украины. Оказалось, что синтез ментального и социально-экономического может быть довольно продуктивным, особенно в отношении той поры, когда на арену вышел homo economicus. Как ни странно, именно рассмотрение крестьянского вопроса в широком смысле понятия показало, что часто бессознательно, невольно, просто своим повседневным бытованием, хозяйственными устремлениями, обусловленными потребностями времени, малороссийское дворянство закладывало фундамент под то, что называют «украинское национальное возрождение». И заслуга этого дворянства, на мой взгляд, не в создании «звена преемственности между казацкой и новейшей Украиной», как писал И. Лысяк-Рудницкий[1774],а в создании самóй новейшей Украины. Причем в основе ее исторической легитимации лежал не казацкий миф, отношение к которому у ранних «украинских патриотов» было не таким уж и однозначным[1775],но, напротив, идея социального взаимодействия в первую очередь всех неказацких групп населения (а отнюдь не идея социального первенства одной из них).
Следовательно, именно дворянские писания продемонстрировали, что полного слияния, ассимиляции, растворения не произошло, поскольку не получалось социально-экономической интеграции в имперское пространство. Точнее, не совпадали идеалы и практики стратегий социально-экономической интеграции обеих «заинтересованных сторон». Более того, в заботах об экономической судьбе Малороссии, о ее благосостоянии малороссийское дворянство в своих текстах, притом что часто декларировало приверженность общегосударственным интересам и задачам, фактически подчеркивало необходимость позаботиться о краевом интересе, накапливать «национальный» капитал и развивать «национальное» хозяйство. «Мы особенные» — это подчеркивалось почти во всех выступлениях и записках, независимо от того, какое содержательное наполнение имел крестьянский вопрос на том или ином этапе его обдумывания и обсуждения дворянским сообществом Левобережья. В конце XVIII века крестьянин, в дворянском представлении, — это пассивный объект, который словно бы ждет применения энергии помещика. У Галаганов же — Позенов — Покорских-Жоравко — Дуниных-Борковских и других к крестьянам выработалось вполне трезвое отношение: как к партнерам, которым необходимо только помочь вступить в модернизированный мир. Поэтому на последнем этапе «господства», в сложной «борьбе за освобождение», дворянством и ставилась задача — перестать быть помещиками во всем многообразии этого понятия (самодуры, «отцы», воспитатели) и