Назначение литературы Герсеванов видел в другом. Он как будто ощущал угрозу, которая более ярко проявит себя уже в пореформенный период, проявит в нигилизме, на опасность и общественные последствия которого обращали и обращают внимание современные историки и философы, рассматривая его как глобальное отрицание всех ценностей культуры и цивилизации — как удар по цивилизации[1741].Наш герой именно Гоголя обвинял в том, что в России все кричали «во все горло: „У нас все дурно, чорт возьми, все: провинция, армия, народ, помещики, духовенство, кредитная система, патриархальное начало, акционерные общества“ — и знаменитоемы не созрели (выделено автором цитаты. — Т. Л.)есть отголоском [sic!] его разглагольствований». Критик считал, что, вместо того чтобы «лечить наши раны, мы разтравливаем их», вместо того «чтобы любить, уважать свое отечество, мы предаемся гнусному пороку, от которого умер Гоголь» (с. 166–167). Ощущение разрушительных последствий такой литературы и заставляло прибегать к инвективам в адрес писателя. Отстаивание гражданской позиции не из собственных, а из общественных интересов, пусть и вопреки тогдашним либерально-народническим тенденциям, стремление защитить, хотя бы на бумаге, честь и достоинство государства, народа в целом и своей социальной группы в частности, утвердить уважение к женщине, ее общественной роли, в конце концов — оградить милый сердцу край, свою провинцию от несправедливого, как ему казалось, «очернительства», «клеветы» заслуживает если не глубокого анализа, то хотя бы понимания историков.
Думается, не случайно Герсеванов именно в период обсуждения Крестьянской реформы взялся за творчество Гоголя, обращаясь в первую очередь к его моральной, идейной направленности. Ведь, как и литература, крестьянская проблема для большинства тогдашних авторов имела не только экономическую, но и морально-этическую составляющую. Она и диктовала необходимость не просто ликвидации старой системы, а решения довольно сложного, запутанного дворянско-крестьянского вопроса. Итак, речь шла не столько о сохранении крепостного права, сколько о возможных путях решения проблемы, наименее болезненных для всех, о сохранении баланса интересов, что, в свою очередь, было несовместимо с абстрактным гуманизмом.
В связи с этим стоит вспомнить мнение одного из известных российских публицистов, секретаря Редакционных комиссий, Ф. П. Еленева, почти по горячим следам писавшего:
Условныя гуманныя идеи оказываются безсильны, как скоро ими не удовлетворяется самолюбие человека, и в то же время наносят чувствительный ущерб его материальным интересам или его личному спокойствию; здесь уже требуется нечто большее, чем условныя гуманныя идеи века. Поэтому, как несправедливо было бы превозносить похвалами и считать какими-то избранными и геройскими личностями тех дворян, которые действуют в либеральном духе… так же точно было бы несправедливо упрекать все сословие помещиков за то, что оно не совершает подвигов безкорыстия и самопожертвования, которые вообще весьма редко встречаются в человечестве[1742].
Дело заключалось не в отсутствии желания проводить эмансипацию. Настроения и ощущения помещиков в 1862 году, думаю, довольно тонко передал К. Д. Кавелин:
Лучшая, образованнейшая часть дворянства досадует, собственно, не за освобождение крестьян, с необходимостью которого уже свыклись, не за надел их землею, которою и до сих пор крестьяне пользовались на самом деле, не за материальные пожертвования, которые дворянство всегда приносило и теперь приносит на общую пользу. Настоящая причина горечи и негодования гораздо глубже. Дворянство не может примириться с мыслью, что правительство освободило крестьян как ему хотелось, а не как хотели дворяне, что дворянство даже не было порядочно выслушано; что правительство не сочло нужным объясниться перед ним, почему освобождает крестьян так, а не иначе, почему отвергло его предложения[1743].
А. А. Корнилов также в ряде работ по этому поводу неоднократно замечал:
Многие дворяне относились отрицательно не к освобождению крестьян вообще, а к тому направлению дела, которое давалось рескриптом 20 ноября. …Содержание рескрипта не удовлетворяло вовсе не одних филантропов, но и всех разумных помещиков, исходивших из зрело обдуманных и ясно осознанных собственных интересов[1744].
Так называемые же либеральные реформаторы, чьи действия не так уж и однозначно оцениваются современными русистами[1745],записали в крепостники всех, кто требовал более широкого участия правительства в решении проблемы путем государственной выкупной операции, кто требовал сохранения административной власти помещиков до создания необходимых органов, которые будут вводить реформу в действие, — чтобы предотвратить хаос и т. п. Насколько предусмотрительны оказались авторы с подобными взглядами, показала жизнь.
Во многих пореформенных статьях и воспоминаниях вопрос отсутствия власти на местах после провозглашения Манифеста 19 февраля проходит красной нитью. Это можно увидеть и в публицистических работах начала 1860‐х годов А. А. Фета, и в воспоминаниях публициста, писателя, крупного чиновника, издателя газеты «Гражданин» — князя В. П. Мещерского, и у других. Например, последний по этому поводу писал:
…только [через] 2 месяца после 19 февраля… догадались и спохватились в Петербурге, что в провинции, в деревне никакой власти для введения положений не имеется и чтомировых посредников еще нет (здесь и далее в цитате курсив ее автора. — Т. Л.).Вот как легкомысленно тогда пущено было дело; воротилы его все свое внимание сосредоточили над земельным вопросом, то есть над заботою как можно глубже поразить дворянство, а об интересах порядка и правительства они мало думали… эмансипаторыпозабылиили не захотели выработатьустав вотчинной полиции,на них возложенный как задача[1746].
Противостояние между дворянством и бюрократией, вызванное в том числе представлениями о первой скрипке в этом важном деле, отразилось на всем ходе обсуждения крестьянского вопроса. Во всяком случае, в данном конфликте следует учитывать не оправдавшиеся ожидания дворянства, что их представители будут допущены к участию в окончательном решении вопросов в Главном комитете, возникшие после обещаний императора летом 1858 года[1747],а также противоречия между скорректированным правительством планом реформы, первыми рескриптами и программой, положенной в основу работы губернских комитетов. Дворянство послушно руководствовалось всеми директивами, составляя свои проекты. Вместо депутатских или совещательных полномочий дворянские представители получили роль простых экспертов — только отвечали на поставленные перед ними вопросы, даже без возможности проводить официальные собрания и консультации. Именно это, как считал вслед за участниками самого процесса[1748] А. А. Корнилов, и вызвало возмущение дворянства, усилив его оппозиционность Редакционным комиссиям. Таким образом, надежды Н. Б. Герсеванова на «децентрализацию», к которой он так стремился, на расширение компетенции местного представительства не оправдывались, что, можно думать, в первую очередь и подтолкнуло его к выступлению против Редакционных комиссий. Поборника гласности, вероятно, возмущал также запрет посещать сторонним зрителям заседания губернских комитетов, литографировать или печатать их постановления, выдержки из них, причем печатать нетолько в «Губернских ведомостях» и других изданиях, но и для самих членов комитетов[1749].Как результат, более широкая публика была ограничена в доступе к информации и должна была довольствоваться слухами и легендами.
Еще в одесский период Герсеванов был близко знаком с многолетним (до 1857 года) редактором «ОВ», позже известным статистиком, цензором Главного управления цензуры, товарищем министра внутренних дел А. Г. Тройницким. Именно к нему были направлены письма нашего генерал-майора, написанные в феврале — марте 1858 года, когда широкое обсуждение крестьянского вопроса набирало обороты. Фрагменты этих писем (очевидно, перлюстрированных) были опубликованы в 1898 году в «Русской старине» — в уже упомянутой работе «На заре крестьянской свободы». Правда, здесь, неизвестно по какой причине, не представлено полное имя автора этой корреспонденции (в отличие от других, чьи фамилии указаны), а лишь отмечено: «Письма образованного и развитого помещика, генерала Г-ва к Александру Григорьевичу Т-цкому из Херсона»[1750].Знакомство с данными фрагментами не вызвало у меня сомнений в их авторстве. Сравнение с аутентичными (с опубликованным и архивным) текстами Герсеванова только придало уверенности. А главное — мы видим ожесточенного поборника гласности, идеи «децентрализации»[1751],противопоставляющего центр и провинцию, дворянство и чиновничество, чем пропитано, например, его письмо 1864 года к правителю Канцелярии Министерства внутренних дел — письмо, копии с которого были также направлены другим уездным предводителям для ознакомления дворянской общественности[1752].
Интересно, что обнародование отрывков из писем публикатор начал именно с первоочередного в данном случае — Герсеванов высказывал свое мнение по важнейшему вопросу: «Хотите ли выслушать мое мнение об эмансипации? Всякое стремление к распространению деспотизма и централизации возбуждает во мне отвращение; все, что ведет к свободе, находит самое сильное сочувствие. А здесь свобода большинства, как же не желать ея?» Но как «фанатик справедливости» он стремился к сохранению законности, не допускал реформ с насилием и кровопролитием. В письме, датированном мартом 1858 года, Николай Борисович писал: «Признавая необходимость эмансипации, желаю более всего, чтобы обошлось без несправедливостей, чтобы было учреждено независимое судилище для разбора недоразумений и столкновений. Иначе свобода окажется не свободой,а анархией и коммунизмом». Конечно, коммунизм воспринимался как «пауперизация», «пролетаризация» крестьянства, т. е. настоящее его обезземеливание. Именно этого российское общество, глядя на Запад, боялось в то время больше всего.
Итак, не сомневаюсь в приверженности Герсеванова идее ликвидации крепостного права. Но при этом важно увидеть, что же вызывало опасения и заставляло беспокоиться.По мнению Николая Борисовича, главная проблема заключалась в степени готовности общества к столь серьезным социальным потрясениям. Причем, рассматривая последнюю в плоскости всех контрагентов, он давал такую оценку: «правительство — нет, помещик — нет, крестьяне — отчасти». Наименее подготовленным было правительство, поскольку не имело ни мудрого министра типа Тюрго или Сперанского, ни энергичного исполнителя вроде Клейнмихеля, ни такого палача, как Аракчеев, ни того, кто соединил бы в себе качества советника и исполнителя. К тому же правительство не сделало ни одного шага к децентрализации, не подготовило необходимых описаний, кадастров, не положило начал административным, полицейским, судебным учреждениям для поддержания порядка, для разбора споров, которые неизбежно возникнут в столь сложном деле между землевладельцами и крестьянами.
Помещики, по мнению Герсеванова, не были готовы к обсуждению важнейшего государственного вопроса «ни умственно, ни материально». Много внимания наш герой посвятил также материальным проблемам правящего сословия, которые могли помешать успешной для дворян реализации реформы. Но главное — не хватало длительного, еще задолго до данного момента, публичного обсуждения (на страницах периодики, в литературе) проблемы эмансипации в разных странах, не хватало детального широкого ознакомления с предыдущими проектами решения крестьянского вопроса, что создавались в первой половине XIX века, как и тренировки сначала на менее важных вопросах. Поэтому при открытии губернских комитетов (это показывалось на примере Херсонского комитета и Екатеринославского) значительная часть дворянства начала работу по принципу: «В мои лета не должно сметь свое суждение иметь»[1753].Кстати, А. П. Бакуринский также одним из существенных недостатков считал отсутствие предварительной подготовительно-разъяснительной работы и необходимой литературы «о