пользе. Отвечая на страницах «ОВ» херсонскому губернскому предводителю Е. А. Касинову, мнение которого было «противоположным и неблагосклонным», Константин Александрович в очередной раз отмечал: «Хотя я и писал по убеждению, но не с тем, чтобы настаивать на своем мнении, а единственно для пользы общества, которому служу и желаю добра»[1729].* * *
«Почтенный автор» многих изданий 1840–1850‐х годов, Н. Б. Герсеванов, несмотря на множество положительных характеристик, выставленных, например, дружившим с ним Н. Н. Мурзакевичем, также попал в число «реакционеров». Особо не разбираясь, историки увидели в тексте первого биографа только то, что «освобождение крестьян и их надел землею Герсеванову были не по душе»[1730].Это замечание, кажется, и определило в дальнейшем ракурс его восприятия исследователями. «Завзятый крепостник», «убежденный крепостник», взгляды которого на реформу были «перлами крепостничества», «крепостническим воплем, порожденным глухим, трусливым страхом… местным притуплением нравственного чувства», — именно таким предстает Николай Борисович как под ярким, публицистически заостренным пером Н. О. Лернера[1731],так и в наиболее известных на данный момент исследованиях Крестьянской реформы на Екатеринославщине[1732].Образ откровенного «крепостника» зафиксирован и в советской историографии[1733].Почти нерушимым остается он до сих пор, хотя скрупулезно взгляды Герсеванова не анализировались[1734].
Однако в небольшой литературе, посвященной этому моему герою, недостаточно четко, но все же вырисовываются два образа. Мурзакевич представил его как «доброго человека» с «ровным», «веселым», «сговорчивым» характером, наблюдательного, проницательного военного стратега, мыслителя, который в «Военно-стратегическом обозренииТаврической губернии» «верно и метко указал на слабые стороны укреплений Севастополя как военного порта и предугадал удобное место стоянки неприятельского флота в Камышовой бухте», что потом подтвердила война. Кстати, и в советской историографии «Статистические заметки о сельском хозяйстве Таврической губернии», опубликованные в «Записках ОСХЮР» в 1848–1849 годах, оценивались как одно из лучших описаний этого региона[1735].«Правда и польза были постоянною целию» Николая Борисовича. «Любивший гласность», «движимый общественной пользой», «ходатайствуя не за себя, а за других», он все принимал близко к сердцу и часто с увлечением «пускался в газетные прения». Вместе с тем биографы писали и об изменениях в его характере, произошедших под давлением жизненных обстоятельств. Причем, несмотря на отсутствие указаний на время этих изменений, границу их можно увидеть на рубеже 1850–1860‐х годов. Думаю, кроме личного (какие-то разочарования в семейной жизни), здесь не последнюю роль сыграла общественная ситуация. Фактически с Герсевановым произошли, скорее всего, такие же метаморфозы, что и с К. А. Рощаковским.
Довольно взвешенный и рациональный экономический писатель, Герсеванов с военной отвагой включился в полемику. Резкость его, по словам Мурзакевича, «не щадившая обличаемые личности», проявилась именно в период наибольшего обострения в обсуждении крестьянского вопроса. Переломная ситуация заставляла быть резким. Это была не просто проблема сусликов и живых изгородей, с которой молодой дворянин-помещик вступал в хозяйственную публицистику в начале 1840‐х годов. Ощущение, что страна на переломе, что настает важный момент, чувство ответственности не только за свое сословие, собственное хозяйство, но и за судьбу, спокойствие, стабильность развития всего государства подталкивало к резкой аргументации в отстаивании своих позиций, принуждало не просто писать в журналы, но «бить в набат».
В октябре 1859 года Герсеванов направил шефу жандармов князю В. А. Долгорукову записку под названием «Замечания на журналы комиссий по крестьянскому вопросу № 17–32» (речь идет о Редакционных комиссиях, начавших рассматривать проекты реформы, предложенные губернскими комитетами). Такие же записки он отослал председателю Редакционных комиссий Я. И. Ростовцеву и новороссийскому генерал-губернатору А. Г. Строганову. Последнему 6 декабря были предложены еще и замечания на журналы № 32–52. Более того, в 1860 году в Берлине Герсеванов опубликовал брошюру «О социализме Редакционных комиссий. Письма к председателю их, генералу Ростовцеву, помещика Е[катеринославской] губернии»[1736],которая и вызвала возмущение в первую очередь бюрократов-реформаторов. Именно благодаря этим писаниям Николай Борисович и остался в памяти как яростный защитник крепостного права. Правда, книжку никто не анализировал.
Однако у историографического забвения нашего героя были и другие причины. Еще на рубеже XIX–XX веков их назвали Н. Н. Мурзакевич в некрологе и Н. П. Чулков в наиболее развернутом на то время биографическом очерке: ряд статей публицистической направленности о «еврейском вопросе» и брошюра «Гоголь перед судом обличительной литературы», которые «возбудили к нему [Герсеванову] вражду… защитников евреев и почитателей Гоголя»[1737].Можно предположить, что недовольство публики вызвали и резкие ответы Николая Борисовича на обвинения в адрес его бывшего начальника — главнокомандующего сухопутными и морскими силами в Крыму, князя А. С. Меншикова, — а также герсевановские исследования причин российских неудач и тактических преимуществ французов и англичан во время Крымской кампании 1854–1855 годов.
Следствием защиты собственной позиции по крестьянскому вопросу, особенно после публикации брошюры в Берлине, стали также отставка Герсеванова и, как считал М. Н. Лядов, лишение звания генерал-майора[1738].Но, несмотря на это, Николаем Борисовичем в то время была написана и в 1861 году напечатана не менее одиозная, достаточно объемная и уже упомянутая книжка — «Гогольперед судом обличительной литературы», — на которой стоит остановиться отдельно для создания более объемного изображения дворянина-реформатора. В данном случае Герсеванов не просто высказывался по поводу литературных талантов. По сути, он вступил в своеобразную полемику, точнее — в обсуждение общественных проблем, поднимаемых творчеством великого писателя. При жизни Н. В. Гоголь неоднократно подвергался критике, особенно за «Выбранные места из переписки с друзьями», неоднозначно воспринимавшиеся даже сторонниками Николая Васильевича. Но после смерти писателя, когда культ Гоголя не просто создавался, а уже и закреплялся, решиться на это мог не всякий. Выступить против было по-генеральски смело. Не случайно именно эта книга увеличила количество противников Герсеванова.
Наш герой Гоголя лично не знал, не имел приватных мотивов взяться за перо. Толчком к зажигательному разбору гоголевских писаний послужили не столько художественные произведения, не столько записка П. А. Кулиша о писателе, сколько опубликованные письма Гоголя. Именно их обнародование и дало основание для публичного разговора, для критики, вывело «диалог» за пределы личностного. Разумеется, Николай Борисович оценивал не столько литературный дар Николая Васильевича, сколько его морально-этические качества и гражданскую позицию. Оценивал без учета величия писателя, как современник, который по-своему воспринимает написанное и его непосредственныепоследствия. Не будем его за это упрекать. К тому же не характеристики личности Гоголя важны в данном случае. Важнее, думаю, услышать голос обычного образованного екатеринославца, провинциального дворянина, гражданина, неравнодушного к важным общественным преобразованиям и к роли литературы в этом процессе. Несмотря на то что тогда именно писатели являлись «властителями дум», критический ум Герсеванова был свободен, во всяком случае, от властвования тезки над ним.
Разбирая детально переписку Гоголя, начиная с детских, гимназических лет последнего, Герсеванов получил возможность воспроизвести формирование характера будущего писателя — характера, который и сказался впоследствии на литературных произведениях. Причем екатеринославец просил прощения за откровенные оценки у матери и сестер Николая Васильевича, понимая, что тем будет неприятно. Сторонник гласности, он и здесь стоял на ее страже: «Что же делать? Гласность имеет свои неотъемлемые права»[1739].
Итак, что именно не устраивало критика? В первую очередь ненависть писателя к «русской женщине», клевета на нее и клевета на Россию. Именно это и подтолкнуло взглянуть на Гоголя как на семьянина, гражданина и писателя, точнее — на значение писательского слова. Морализаторство автора «Мертвых душ» вызывало возмущение и воспринималось как достаточно жесткое, бесцеремонное, деспотическое отношение к близким. Действительно, тот, кто абстрагируясь прочет эту переписку, может и согласиться со столь категоричными оценками. По мнению Герсеванова, для Гоголя в отношениях с родными важным было стремление держать их «не в страхе Божием, а в страхе братием, — и грубости, которыя делал им на каждом шагу, были средство, коим думал достичь своей цели» (с. 35). Деньги, посылаемые в помощь родным, также были средством достижения этой цели. Такую ситуацию Герсеванов оценивал как своеобразный компенсаторный механизм: «Льстя безпрестанно людям нужным и милостивцам, он как будто отводил душу, изливая горечь на добрых родных» (с. 41).
Герсеванов не считал Николая Васильевича ни российским, ни малороссийским патриотом, ведь тот не был замечен ни в одном полезном общественном деле. Человеку, отличившемуся и на поле брани, и на службе государству и дворянской корпорации, и на научной и литературной ниве, Герсеванову, очевидно, недостаточно было только писательской деятельности Гоголя. Тем более что критик воспринял ее не как общественное служение, а как попытку достичь желаемого. Он писал:
Не знав Гоголя лично, автор ничего не может сказать о его патриотизме как малоросса. На запросы, делаемые ему друзьями, в письмах, он отвечал уклончиво. Но в нем нет и следа русского патриота или гражданина. Везде, где он был, — в нежинском лицее, в семейном кругу, на кафедре петербургского университета, в передней у милостивца (каким считал В. А. Жуковского. — Т. Л.), — везде он один и тот же: холодный, бездушный эгоист, попрошайка с лакейскими формами; но чрезвычайно искусный человек для достижения своей цели (с. 103).
Не мог согласиться Герсеванов и с литературными образами. И речь здесь не о писательском таланте, который оценивался им невысоко — он не считал Гоголя, в отличие от поклонников Николая Васильевича, ни гением, ни поэтом, ни даже художником. А еще тому не хватало образования, учился он плохо, не знал как следует иностранных языков, не имел достаточно энтузиазма, вдохновения, т. е. «священного огня, без которого писатель стихов будет не поэтом, а только рифмоплетом», а также «чувства изящного и теплоты сердечной» (с. 107–108). Герои же Гоголя, точнее — их изображения, несправедливо карикатурны. Его старосветские помещики, Иван Иванович, Иван Никифорович, Акакий Акакиевич, персонажи «Мертвых душ» — это либо попытка угодить столице, которая любит посмеиваться над провинцией, либо же попытка понравиться большинству тогдашней публики, «в которой замечался в сильной степени грязный элемент». Только этим критик и мог объяснить, «зачем Гоголь выводит на сцену провинцию, которую, как сын Малороссии, должен был любить, и зачем изображал преимущественно идиотов» (с. 115). Герсевановское восприятие героев Гоголя можно сравнить с впечатлениями А. М. Марковича от популярного водевиля А. А. Шаховского «Козак-стихотворец»[1740].
Что же касается реализма Гоголя, то он также ставился под сомнение тем, кто жил в провинции, а не писал о ней в Петербурге или за рубежом. Показанное в «Мертвых душах» воспринималось как «чистая ложь, клевета на провинцию», а образы, выведенные писателем, — как несоответствующие русскому типу. И в «Ревизоре», утверждал Герсеванов, «все ложно, натянуто, все лица — гротески, которые и в глуши провинции составляют исключение» (с. 121–122). Гоголевская неправда заключалась для критика в том, что писатель «вовсе не упомянул о добрых качествах русского народа, прикидываясь, будто всем известно, всеми принято за аксиому, что он состоит из одной грязи»: «чиновников нет иных, кроме Хлестаковых и городничих, а помещиков — лучше Ноздрева, почему и тешится, описывая их гадости» (с. 125).