А. В. Маркович, мотивировали издание книжек для народа необходимостью отвлечь его от чрезмерного пьянства, распространенного именно среди крестьян Малороссии[1463].Возможно, таким образом оправдывалась перед следствием активность на этом направлении деятельности. Но в то же время, думаю, была продемонстрирована и определенная умозрительность, собственная оторванность от народа. На эту тему можно было бы долго говорить, и, безусловно, она заслуживает специального внимания, учитывая недостаточную разработанность ее в отечественной историографии и значительный круг текстов, вышедших из-под пера «реальных» левобережных помещиков. Но, не имея возможности сейчас останавливаться на этом подробно, отмечу лишь, что, часто вспоминая о пьянстве, дворянство признавало его не первопричиной, а только следствием. Даже Г. Ракович, во многих грехах обвинявший крестьян, и тот писал, что «побудительная причина к пьянству есть, по большей части, тягость работы и происходящая отсюда бедность, нищета, и желание забыться несколько от тягости жизни»[1464].Ряд авторов распространенный упрек о страсти малороссов к водке считали справедливым лишь отчасти. При этом обвинения звучали прежде всего в адрес евреев, которые «чарочной торговлей» «нарочно напаивали народ, чтобы у пьяного крестьянина легче выманивать курицу, мешок муки или что-нибудь из хозяйства»[1465].
«Хлебное вино» считалось необходимостью каждого семейного события. Однако, как писал Г. Есимонтовский, «нельзя пожаловаться на общее и сильное пьянство». Он был убежден, что страсть «пить до самой отчаянной крайности» появлялась не от «истинного внутреннего побуждения», а от «убеждения с детства, что вино есть лакомство». Причем «пороку пьянства» были более привержены не земледельцы, а мастеровые люди, у которых скорее случается копейка. Писатель быта малороссийского крестьянина также придерживался подобного взгляда. Более того, он утверждал, что многие в праздники могли находиться «под хмельком», но «очень редко пьяные». Пьяницы вообще заслуживали «всеобщего презрения»[1466].
Убеждение, что «по количеству выкуриваемого вина нельзя еще судить о потреблении его на месте»[1467],было общим положением в писаниях левобережного дворянства, ведь край продавал эту продукцию на российском рынке. Отвечая на вопрос киевского генерал-губернатора Д. Г. Бибикова, интересовавшегося «питейной» ситуацией в Полтавской губернии после введения акциза, М. П. Позен с расчетами, на многочисленных примерах подтвердил такую точку зрения. По его мнению, не было оснований говорить, что в Малороссии пьют больше, чем в других регионах России, поскольку «народ везде пьет по деньгам». Что касается влияния правительственной фискальной политики на экономику и нравственность народа, то полтавский помещик показал неблагоприятные последствия введения акциза, как для крестьянского, так и для помещичьего хозяйства. Крестьянин продал меньше хлеба и, соответственно, получил гораздо меньше денег. К тому же он заплатил больше за меньшее количество водки, необходимой ему для семейных нужд, уменьшил закупку кормов для скота, продуктов для своей семьи. Помещик же потерял более 50 % по основной доходной статье, за счет которой губерния «живет и дышит», что заставило пускаться в рискованные предпринимательские сделки для покрытия дефицита собственного бюджета. Все это в совокупности, как считал Позен, «не могло не потрясти хозяйства помещичьего и крестьянского». В отношении же влияния акциза на нравственность народа он писал: «Кто прежде был пьяница, тот таким и остался, уменьшили же потребление разсудительные и благоразумные, иные даже со вредом для своего здоровья. Никто не назовет пьяницею того, кто пьет в день две чарки водки»[1468].
Как и в прочих делах, помочь делу с пьянством крестьян должны были своим примером помещики. По наблюдениям А. М. Марковича, за последние двадцать лет именно «в хорошо устроенных имениях, меньше прежняго видно было пьянства и пьяниц, из коих иногда самые горькие не употребляют ничего хмельного во весь пост»[1469].Называя склонность народа к пьянству важной причиной «медленности успехов» экономики и не обходя вниманием также отсутствие у крестьян других, необходимых для улучшения ситуации, качеств — «сметливости, быстроты», приятия нововведений, — В. В. Тарновский в набросках «О состоянии сельского хозяйства в Малороссии» ответственность и надежды также возлагал в первую очередь на помещиков. Но, к сожалению, и они зачастую не имели необходимых хозяйственных знаний, капиталов и не могли избавиться от такой черты «национального характера», как безмятежность[1470].
Итак, обращая первоочередное внимание на социально-экономическую сторону помещичьего дела, пытаясь эффективнее его организовать в период активизации хозяйственных преобразований, дворянство не могло избежать размышлений над морально-идейной составляющей крестьянского вопроса. Подталкивали к этому и несколько завуалированные дебаты на страницах периодики, которые стимулировались также различными институциями. В частности, в одной из задач, поставленных в 1842 году Ученым комитетом Министерства госимуществ, предлагалось написать «разсуждения» на тему: «О настоящем состоянии хозяйства у крестьян-земледельцев, с объяснением причин, экономических и нравственных, препятствующих развитию его, и с указанием средств к отвращению оных», с добавлением коротких, но ясных, четких и выполнимых предложений и правил. Интересно, что награжденный по результатам конкурса малой золотой медалью А. М. Маркович, которого, по сторонним наблюдениям, отличало «теплое сочувствие к положению крестьян», в своем произведении под девизом: «Не возненавиди труднаго дела и земледелия, от Всевышняго создана» — среди причин экономических проблем малороссиян назвал «малое распространение сельскохозяйственных сведений среди поселян, леность и безпечность, соединенные с нерасчетливым домоводством»[1471].
Говоря о повышении внимания к нравственной составляющей крестьянского вопроса, пожалуй, не стоит сбрасывать со счетов и литературную полемику. Дело в том, что концепция христианского хозяйствования, идея экономики, опирающейся на христианскую нравственность, «богословие хозяйствования» были достаточно распространены в литературе и общественной мысли первой половины XIX века. Повторюсь, что с 1847 года значительный резонанс получило одно из самых критикуемых (и в либеральной публицистике, и в литературоведении) произведений Н. В. Гоголя, «Выбранные места из переписки с друзьями», в котором эти идеи проходили красной нитью, особенно в разделах «Русской помещик», «Сельский суд и расправа». И, хотя Д. И. Чижевский, а вслед за ним — известный гоголевед Ю. Я. Барабаш считали, что писатель «самостоятельно додумался до своих взглядов в этом вопросе»[1472],они же показали, что Гоголь был здесь не одиночкой. Чижевский, рассматривая его книгу в широком контексте литературы, посвященной религиозно-этической проблематике, нашел основания для интересных параллелей с целым рядом сочинений европейских, американских, а также украинских и российских современников писателя, в частности с «Письмами к любезным землякам» («Лысты до любезных землякив», 1839) Г. Ф. Квитки-Основьяненко и уже упоминавшейся «Справочной книжкой для помещиков Черниговской губернии» П. А. Кулиша, «которая была проникнута сходным пафосом религиозно освященного и морально санкционированного хозяйствования»[1473].
И все же «Выбранные места» широко обсуждались и, безусловно, имели как идейных противников, так и сторонников. Важно, что Гоголь, по наблюдению Барабаша, сделал попытку «выявить глубинную связь между сферами экономической и духовной, хозяйственной и религиозно-нравственной. Причем не просто выявить, но возвести в принцип, осознать как важнейшее условие гармонизации человеческих отношений, всей общественной жизни»[1474].Влияние этого произведения на образованную публику и дворянство несомненно. Тот же Кулиш после ознакомления с «Выбранными местами» писал 4 февраля 1847 года из Мотроновки П. А. Плетневу:
Не нахожу слов, как благодарить Вас, мой добрый Папенька, за книгу Гоголя. Я должен Вам признаться, что в Петербурге она не совсем меня удовлетворяла, но теперь, когда я прочел ее всю, по Вашему завету, своему другу, она поразила меня какою-то неотразимою силою. В некоторых местах я был принужден прерывать чтение — так чувства мои были потрясены. Многое стало мне теперь ясно, что до сих пор было в тумане; душа моя посвежела и как бы обновилась. Ожидаю великих последствий от этой книги[1475].
В своих размышлениях над производственными возможностями крестьянских и казачьих хозяйств, от чего зависело экономическое положение края, малороссийские помещики также не могли не выйти на морально-идеологическую составляющую проблемы. Касались этого, как видно, разные авторы. Но в наиболее концентрированном, концептуальном виде это отразилось во многих набросках Г. П. Галагана, который к тому же не просто восхищался талантом Николая Васильевича, а выразил приверженность к его «Выбранным местам» в так называемом «Письме к другу „Об отношениях помещика к крестьянам и крестьян к помещику“» (1852), автобиографичность которого для меня несомненна.
Обычно причисляемый историками к либеральному лагерю, Галаган, как будто давая советы своему другу, начинающему помещику, одобрительно отнесся к его знакомству с «Выбранными местами» и с пиететом написал: «Ты знаешь, как глубоко благоговею я перед безсмертным Гоголем, как священны для меня все слова и советы этаго художника там, где он делается философом и по праву наставником». Пытаясь развеять сомнения друга относительно необходимости исполнения «всех советов Гоголя на практике», которые для либерально мыслящего человека были неприемлемы, Григорий Павлович убеждал, что «в основе этих советов есть великая истина — это нравственное значениечеловека, который хочет быть помещиком в этом смысле», и как бы сакрализировал книгу:
Мало ли ты найдешь в св. Писании и даже в Евангелии мудрейших истин, которыя, однако, практическая обстановка такова, что их буквально исполнять или нельзя по окружающим нас обстоятельствам, или они не в силе человеку. Точно такое и тут; надобно Бог знает как испытать свои силы и сколько их иметь, чтобы быть в состоянии исполнять советы Гоголя в буквальном смысле. Тут хоть раз при этом не достанет в тебе сил, и ты тотчас же впадаешь в смешное [положение] или еще хуже того и разом роняешь и себя, и идею помещика уже на долгое время или на всю жизнь[1476].
Довольно важным здесь, на мой взгляд, является осознание необходимости высоко держать «идею помещика», т. е. служения, выполнения своих обязанностей перед зависимыми крестьянами и государством, а также ориентация на нравственный императив, которому не только стремились следовать — о котором начали и громко заявлять.
Этот текст, как и другие писания Г. П. Галагана, довольно четко демонстрирует, что малороссийские помещики, только что почувствовав возможность получения экономической выгоды от крестьян, должны были задуматься над вопросом: как сделать из подданного не раба, а гражданина? Для Галагана и таких, как он, стало очевидным, что «мужик» потерял «настоящее значение человека», т. е. за довольно короткое историческое время произошла эволюция от мужика к крепостному крестьянину. Идея же помещика,на которой настаивал этот образованный аристократ-хозяин, заключалась в том, чтобы вернуться снова к «мужику», но уже как к «человеку-гражданину», не опекая его, атолько готовя к самостоятельной жизни. Итак, Галаган, по сути, призывал себя и своего, возможно, воображаемого адресата отказаться от традиционной роли помещика.