это время они лишались панского патроната, помощи «в домашних своих нуждах и недостатках», пользования помещичьей землей. При этом ожидаемый результат получал не каждый. А риск «впасть в нищету» был у многих. Конечно, автор «Объяснения» не упоминал о злоупотреблениях со стороны помещиков в отношении «искателей». А они могли приобретать крайние формы, как то: насильственное завладение результатами труда и имуществом, заключение, избиение плетьми или розгами, что подталкивало крестьян-казаков, с одной стороны, к побегам, а с другой — к неоднократным обращениям к губернаторам, генерал-губернаторам, как, например, в случае с жителями села Большая Дубрава Мглинского уезда Черниговской губернии, многолетнее дело которых о споре с помещиками Михаилом и Яковом Лишнями (Лишенями) в конце XVIII — начале XIX века переходило из инстанции в инстанцию, в конце концов оказавшись в Генеральном суде[710].
Несмотря на это, процесс «искания» не останавливался и в дальнейшем. Проблема не была окончательно разрешена, а потому всегда находились желающие изменить свой социальный статус. Запутанность ситуации подтверждается и большим количеством источников. Случалось, что «отыскивался» даже не казацкий, а шляхетский статус, как произошло с подданным помещика Глуховского уезда В. В. Кочубея, Каленником Белодедом, который, назвавшись в 1795 году шляхтичем Жиркевичем, обращался к генерал-губернатору, к императрице, подавался в бега, снова возвращался, подстрекал других, принося хлопоты хозяину, на годы втянутому в судебные разбирательства, в переписку с различными инстанциями, урядниками, сановными лицами[711].В 1811 году Григорий Михалевский подал прошение на имя черниговского губернатора И. В. Френсдорфа, где, сопротивляясь стремлению полковника М. Г. Потресова записать его, Михалевского, «в крестьяне», пытался доказывать свое шляхетское происхождение[712].
Подобные дела не редкость. Ведь в то время, когда в Гетманщине и без бумаг признавался за кем-то определенный статус, обедневшие шляхтичи или старшины мало заботились о сохранении доказательств в его подтверждение. Не останавливаюсь здесь на проблеме нобилитации потомков сотенной старшины, поскольку это несколько иной и достаточно популярный в историографии сюжет. В данном случае речь идет о результатах ревизии 1782 года, на небрежное проведение которой жаловались современники и обращали внимание историки. Еще Д. П. Миллер на основе целого ряда примеров показал, как обедневшая шляхта оказалась записанной за прежними своими подданными[713].До поры до времени далеко идущие последствия такой ситуации могли не осознаваться. Недаром в действительности, вопреки историографическому стереотипу, не все сразу бросились доказывать шляхетство. Поэтому комиссии по разбору дворянства в Малороссии частенько убеждали потенциальных шляхтичей в необходимости по правилам отстаивать привилегированный статус[714].
Случалось, что казацкого статуса «искали» и женщины. Причем, как видно из переписки 1841 года М. И. Гоголь-Яновской со становым приставом Миргородского уезда Полтавской губернии Ф. А. Козиненко, для ее крестьянки, Екатерины Безпальковой, это был способ уклониться от ответственности за растрату от продажи водки во время работы в трактире, где сбывалось спиртное с панской винокурни. Как считала помещица, крестьянка на «козачье звание» не имела «ясных оснований», поскольку до этого была трижды замужем за крепостными бабки Н. В. Гоголя, свекрови Марии Ивановны, [715].
Иногда в «поисках» доходило до большой интриги, как, например, вокруг одного из крепостных помещика Черниговской губернии А. Марковича. Здесь «искатель» был очень изобретателен. К этому его, вероятно, вынудили чрезвычайные обстоятельства. Не рассчитывая на законное решение проблемы, Подуражный, или Степан Гриднев-Богданов, в течение многих лет «отыскивавший казачество», прибегнул к экстраординарному обращению к самому царю. Это дело еще раз демонстрирует, какое расстояние было между указом и действительностью. При желании, несмотря на предписания, крестьяне жаловались и непосредственно монархам. Более того, последние реагировали[716].
Как видно из дела, помещиком Марковичем (непонятно, о ком из Марковичей идет речь) Подуражный был передан в суд «за воровство и побеги» и «содержан был в остроге»[717],вопреки закону, согласно которому, пока длился процесс «искания», по решению уездных судов претендент на казацкий статус освобождался от зависимости даже тогда, когда заявлялся протест со стороны помещика-душевладельца[718].Но целый ряд нюансов — отсутствие необходимых документов о принадлежности к реестровому казачеству, сомнения в достоверности показаний двенадцати дворян или казаков, купцов и мещан, влияние на судейских чиновников со стороны помещиков — часто не способствовали немедленному разрешению дела, что и приводило к многолетней волоките, при которой случались разные неприятности. В данном случае, находясь в остроге и потеряв надежду на законное решение дела, в ноябре 1824 года этот казак-крестьянин принял нестандартное решение и написал письмо императору, предлагая раскрыть важный секрет. Для этого его привезли в Петербург, и оказалось, что секрет заключался в приписке вотчинным головой одного солдатского сына к своей вотчине. Подуражный был отправлен к черниговскому губернатору, но в 1825 году — вероятно, потому, что проблема так и не была решена, — счел нужным еще раз напомнить о себе новым письмом к Александру I, из‐за чего вновь оказался в столице, в Шлиссельбургской крепости, где на допросе рассказал об увиденном и услышанном во время своего первого путешествия из столицы, что подавалось как заговор против государя.
Трудно сказать, каким было продолжение, проводились ли очные ставки, допрашивались ли другие фигуранты. Архивное дело ответов на такие вопросы не содержит. Но в данном случае это несущественно. Не очень важно и насколько рассказ Подуражного был правдивым в обычном понимании. Главное, что в каждом случае «искания казачества» проявлялись довольно сложные, запутанные взаимоотношения, в которых и владельцы, и «искатели» имели свою «правду». Однако вряд ли проблема заключалась только в социальном эгоизме одной или другой стороны. Перестройка всей системы традиционных отношений, видимо, не могла обойтись без драматических столкновений интересов.
Из тех вопросов, которые не нашли отражения в общей «Записке» 1801 года, тесно связанных с «исканием казачества», следует отметить настоятельную просьбу (от шести уездов) вернуть беглых крестьян, поселившихся, в частности, в Новороссийской губернии, на Слобожанщине, на Дону, запретить принимать беглецов и принять меры для того, чтобы «впредь побеги их наилучшим образом пресечены были»[719].Очевидно, между указом 3 мая 1783 года и реальной действительностью была определенная дистанция[720].Более того, В. В. Дубровский, один из немногих украинских историков, кто обратил специальное внимание на особенности социальной ситуации на Левобережье периода наместничеств (1782–1798), считая его terra incognita отечественной истории, подчеркивал, что после переписи 1782 года проблема побегов только обострилась, а количество беглецов увеличилось. До этого с проблемой можно было «бороться домашними мерами — стеречь ненадежные души, ловить беглецов, вообще не доводить крестьян до необходимостибежать». Побеги, по определению историка, тогда были «пассивной потерей для помещиков». А после ревизии — стали «настоящим несчастьем, что грозило мелким владельцам полным разорением, поскольку они не только оставались без рабочих рук, но и вынуждены были платить еще за них аккуратно подушный налог и другие повинности»[721].
К тому же, вероятно, четкого осознания (во всяком случае, среди крестьян), к земле ли или к конкретному лицу произошло прикрепление, в начале XIX века еще не существовало, и решение крестьянами материальных проблем часто осуществлялось традиционным путем поиска такого нового места, где можно было бы получить какие-то льготы. Дворянство малороссийских губерний, как показал Дубровский, еще в начале 1790‐х годов пыталось объединиться ради отстаивания своих интересов перед центральным правительством, используя как повод возможность подать благодарность Екатерине II в связи с завершением Русско-турецкой войны 1787–1791 годов. В то время дворянство только осваивало новые формы корпоративной организации и не проявило достаточной консолидированности не только на уровне Малороссии, но и отдельно в пределах каждой губернии. Поэтому на инициативы губернских маршалков Киевского наместничества — С. Я. Тарновского и Черниговского — В. Я. Тарновского откликнулись не все уездные корпорации, не все представители дворянского сообщества. Вместе с тем именно уездные корпорации обращались, например, к С. Я. Тарновскому с «препоручением» ходатайствовать об «общественной нужде нашей». Среди главных вопросов дворянство называло бегство крестьян и невозможность их возврата, проблему покупки казацких земель помещиками и «искания казачества». Оживленная переписка 1791–1793 годов между уездными и губернскими маршалками, письма черниговского губернатора А. С. Милорадовича, малороссийского генерал-губернатора М. Н. Кречетникова, составление коллективных петиций, наконец, «командировки» С. Я. Тарновского в Петербург — так дворянство пыталось решить жизненно важное дело.
Но экономические интересы малороссийского дворянства вступали в противоречие с интересами дворянства районов новой колонизации, которое действовало довольно энергично. В частности, в это же время екатеринославское дворянство поручило своему предводителю и избранным депутатам также отправиться в столицу для поздравления императрицы и «в числе прочих нужд просить и о утверждении за ними всех людей, доселе ими принятых и тамо живущих». Как отметил по этому поводу В. В. Дубровский, «юридические права старых владельцев отступают перед новыми хозяевами с их суровыми условиями взаимной конкуренции на необъятных земельных просторах в деле захвата рабочей силы, с преобладанием права сильного и ловкого. Перед такими условиями у старых помещиков руки стали удивительно коротки»[722].
Исследуя процесс закрепощения крестьян Южной Украины, А. С. Коциевский вынужден был признать, что усилия властей прекратить бегство крестьян в Новороссию ни к чему не привели, «побеги продолжались, продолжало существовать „бродяжничество“ беспаспортных крестьян, которые кочевали от одного помещика к другому, нанимались на работу к иностранным колонистам, состоятельным государственным крестьянам, искали заработка в быстро растущих городах Южной Украины»[723].
Итак, для малороссийского дворянства актуальность этой проблемы, как видно, не угасла и в начале XIX века. Для помещиков она была связана, о чем уже говорилось, и с необходимостью платить за беглецов налоги, и с потерей рабочих рук. В связи с этим трудно не согласиться с Л. В. Миловым в том, что при исследовании общества с ярко выраженным экстенсивным земледелием, которое требует постоянного расширения пашни, где дефицит рабочих рук был постоянным в течение целых веков, ракурс оценок взаимоотношений помещиков и зависимых крестьян должен измениться. Ведь «в условиях, когда общество постоянно получало лишь минимум совокупного прибавочного продукта,оно объективно стремилось к максимальному использованию и земли, и рабочих рук. И суровые рычаги принуждения — для той эпохи объективная необходимость»[724].
Даже в середине XIX века Н. А. Маркевич писал о «людях захожих», которые «вольными переходами» из села в село значительно усложняли переписи населения. Еще незадолго до того были у него «старики, которые платили с дыму по рублю, а иногда и не платили, потому что переходили из села, где были считаны, в село иное, к иному помещику; такие были везде». Это были исключительно малороссияне. А возможность существования такой категории историк Малороссии объяснял проблемой «осаживания» новых сел[725].Федор Искрицкий среди двух зол, кроме народных суеверий, также