В начале 2000‐х годов известный в Украине историограф

ускоряло усвоение «национальной парадигмы». Поэтому украинские историки, несмотря на декларации о необходимости взять от марксизма все лучшее[431],одновременно более радикально, чем российские, разрывая с советским историографическим наследием и приоритетной для него тематикой, в очередной раз тратили энергию не на пересмотр, а на (вос)создание «большого нарратива», в котором первенство отдавалось национально-освободительной борьбе, общественно-политической составляющей исторического процесса. В это время снова «главной задачей украинских историков… стало создание фундаментальной, по-настоящему научной истории украинскогонарода»[432].
В начале 2000‐х годов известный в Украине историограф Л. Зашкильняк, говоря о «пока что слабой дифференциации украинской историографии», фактически писал об отсутствии проблемной историографии[433],что неизбежно заставляет обратиться к обобщающим работам по украинской историографии. Интересующие меня сюжеты лучше всего зафиксированы в соответствующих разделах коллективной монографии под редакцией Зашкильняка: «Проблемы истории Украины XVI–XVIII веков» (автор А. Заяц) и «Украинское национальное возрождение в XIX — начале XX века в современной отечественной историографии» (авторы К. Кондратюк и В. Мандзяк). Само название последнего раздела подтверждает, что социальная, экономическая проблематика не является приоритетной, во всяком случае с точки зрения историографов. Относительно характеристики исследований по истории XVIII века следует указать на ряд моментов. Во-первых, автор выразил удовлетворение возобновлением интереса к изучению истории украинской социальной элиты — шляхты и казацкой старшины — в первую очередь в работах В. Панашенко, А. Струкевича, В. Кривошеи[434].Во-вторых, он с удивлением обнаружил, что «меньше всего внимания украинские историки уделили самому многочисленному слою украинского общества XVI–XVIII веков — крестьянству»[435].В-третьих, ни одно из названных здесь исследований не касается Левобережной Украины[436].
И все же надо сказать, что в последние годы ситуация с «крестьянской» тематикой несколько меняется. Во всяком случае, актуальность ее исследования на новом уровнена просторах Новой истории хорошо осознается, как и необходимость расширения сюжетного спектра[437].При этом в недавних историографических обзорах крестьяноведческих работ отмечаются противоречивость процесса обновления, необходимость дополнительных усилий для выяснения целого спектра проблем[438],недостаток методологических новаций и почти полная неподвижность традиции в изучении истории крестьянства[439].Пожалуй, единственными работами, где прослеживаются осведомленность в мировых тенденциях и стремление адаптировать новые теоретико-методологические подходы к украинскому материалу, называют монографии А. Заярнюка, А. Михайлюка и Ю. Присяжнюка[440].Даже в академическом издании очерков «Iсторія українського селянства (крестьянства. — Примеч. ред.)», где задекларированы новации, «главный герой», по замечанию М. Яременко, «представляется так, как и столетие перед этим»[441].
На мой взгляд, ситуация вокруг XVIII — первой половины XIX века в определенной степени объясняется историко-историографическим восприятием творческого наследия предшественников, в частности А. М. Лазаревского, который снова превращается в «знаковую фигуру украинской историографии»[442].И тут обнаруживается интересная вещь. Казалось бы, большое временнóе расстояние само по себе способствует переосмыслению того, что было сделано историком Гетманщины, — переосмыслению с учетом подходов современного крестьяноведения. Но в юбилейных статьях начала XXI века вновь утверждается забытый историографический образ историка-народника, «даже не столько в смысле его политических императивов, сколько в понимании им движущих сил и хода исторического процесса»[443].Соответственно, стереотип социально-экономических отношений второй половины XVII — XVIII века, воспринятый от Лазаревского, не только не подвергается уточнению, корректировке, а, по сути, канонизируется. Проанализировав работу «Малороссийские посполитые крестьяне», В. И. Воронов сделал вывод, справедливый относительно творчества Лазаревского, — «одно из лучших достижений в научном наследии ученого», — но, думаю, печальный для современной украинской историографии: эта работа, написанная в 1866 году, и на сегодняшний день — «одно из наиболее глубоких исследований по истории украинского крестьянства»[444].
Концепция Лазаревского поддерживается без основательного анализа и только иллюстрируется дополнительным источниковым материалом[445].Поэтому и сейчас представления об особенностях социальной ситуации в Гетманщине в последний период ее существования остаются на уровне начала XX века. А «ответственность за повторное введение крепостного права в Украине (после его временной ликвидации во время Освободительной войны середины XVII века)» продолжает возлагаться «не только на российское самодержавие, но, частично, и на украинскую казацкую старшину и дворянство». Этот тезис Лазаревского считается «абсолютно бесспорным», «справедливым и аргументированным»[446].Оказывается, дело не в особой социально-экономической и общественно-политической ситуации, сложившейся в результате Хмельнитчины и к созданию которой были причастны массы казаков, показаченных посполитых и шляхты, а только в сосредоточении в руках старшины всей полноты власти, позволявшей им легко «превратиться в господ».
Примечательно, что украинские историки именно в связи с Лазаревским заговорили и о крестьянской реформе 1861 года как о «рубеже, разделившем все модерное российское прошлое на до- и пореформенную эпохи». Реформа вновь стала «Великой», заняла место «где-то рядом с такими незабываемыми, знаковыми явлениями, как Гражданская война 1861–1865 годов в Соединенных Штатах Америки и революция коммунаров 1871 года во Франции»; подчеркивается ее влияние на «тектонические сдвиги в историческом сознании современников», на «коренное переформатирование российского культурного пространства»[447].Желание показать значение и величие Великой реформы подтолкнуло и к достаточно непривычным определениям. Реформа 1861 года, оказывается, положила начало общественным и культурным практикам, которые «составляют уникальный узор» из «позитивистских и просветительских компонентов» в творчестве Лазаревского[448].
Однако крестьянско-дворянский вопрос в контексте тесно связанной с ним проблемы 1861 года пока выглядит довольно туманно. Не очень четко поставлены темы в немногочисленных проблемно-историографических исследованиях, диссертациях, своеобразных «итоговых» и юбилейных статьях, которыми подводится черта под предыдущей традицией. Они не свидетельствуют о существенных сдвигах и в значительной степени закрепляют уже имеющиеся оценки.
В подобных очерках история дворянства интересует специалистов по XIX веку и историографов, к сожалению, главным образом в контексте процесса взаимоотношений украинской элиты с имперским центром, в контексте социальной психологии «элитарных слоев общества как носителей полной информации о социокультурном наследии нации»[449],в контексте политической культуры или проблемы бюрократии. Как составляющая крестьянского вопроса, социально-экономической истории прошлое социальной элиты украинскими историками пока не воспринимается, что подтверждают обзоры достижений флагмана отечественной науки — Института истории Украины[450].Остается неизменной в украинской историографии и крестьяноцентричность «крестьянского вопроса». Аграрно-крестьянский вопрос продолжает отождествляться исключительно с историей крестьянства. Дворянство же, как и другие социальные группы, в аграрное пространство не вписывается. Да и сам крестьянский вопрос тоже трактуется довольно узко — преимущественно как «принципы и методы ликвидации крепостного права»[451].
Сказанное полностью относится и к зарубежной украинистике, где не сложилось традиции изучения социально-экономической истории Нового времени. Это подтверждают и библиографические обзоры[452].Показательным в данном контексте представляется аннотированный список рекомендуемой, преимущественно англоязычной литературы, помещенный в соответствующие разделы недавней обобщающей работы по истории Украины американско-канадского историка Павла Магочия[453].Несмотря на авторское замечание, что «немало англоязычных работ посвящено социально-экономическому положению украинских земель в составе Российской империи», подавляющее большинство из названных касается «национального вопроса», «формирования украинской национальной идеологии», отражает биографии выдающихся деятелей национального движения, преимущественно Т. Шевченко, а также П. Кулиша, Марко Вовчка, И. Франко, М. Драгоманова и др. История дворянства, крестьянства, социальных взаимоотношений, очевидно, выпала из поля зрения зарубежных украинистов, если не считать названной англоязычной книги французского историка Даниэля Бовуа о правобережной шляхте. Исследования по социально-экономической истории дореформенного времени здесь совсем отсутствуют.
Сам текст работы Магочия в части «Украина в Российской империи» также не слишком перегружен сюжетами по социально-экономической истории, которые к тому же персонологически почти не насыщены. Но главное, что в этой новейшей синтезе закрепились традиционные для народнической украинской историографии положения: о полном бесправии крестьянства первой половины XIX века, которое, «кроме права на собственные орудия труда», не имело никаких прав, о крепостных как о «живом движимом имуществе», «стоившем меньше, чем скот» и т. п.[454]Все это показывает, что зарубежная украинистика так же далека от современного крестьяноведения, как и «материковая», что исследования по истории крестьянства не только не ведутся, но и не пересматриваются в той своей части, где «осели» давно сложившиеся представления[455].Не говорю уже о том, что стереотипы касательно украинской крепостнической действительности в значительной степени были построены на примерах из русской истории, на основе, скорее, нелучшей научной продукции, поскольку в качественных исследованиях даже советских русистов 1970–1980‐х годов картинка уже значительно уточнялась и более ярко раскрашивалась. Нечего и говорить о современной российской историографии крестьянской проблематики, точнее — зарубежной русистике, обращение к которой в поисках нового образа крестьянского вопроса оказалось наиболее оправданным и плодотворным.
Разумеется, я не ставила себе такой дерзкой задачи, как обзор современной российской историографии проблемы, особенно с учетом вышеупомянутого сюжетного ее разнообразия. Тем более что довольно солидные историографические очерки уже представлены современными специалистами, например Ю. А. Тихоновым, В. Я. Гросулом, в монографиях которых проанализировано большинство значимых (в том числе и появившихся в недавнее время) исследований по истории российского крестьянства, сельского хозяйства, помещичьей и крестьянской усадьбы, проблем социального взаимодействия, основ бытования крепостного права и феодальных порядков, формирования гражданского общества и его взаимоотношений с властью и т. п.[456]
Учитывая эти обзоры и постановку тем в целом ряде историографизированных исследований ученых-русистов, отмечу только некоторые важные, с моей точки зрения, изменения в разработке крестьянского вопроса. Причем еще раз подчеркну положение о сохранении преемственности в исследовании социально-экономической истории при существенном обновлении подходов и оценок, что произошло как благодаря формированию «единой историографии России»[457],т. е. поиску точек соприкосновения между российскими и зарубежными, преимущественно американскими, русистами, так и благодаря ориентации вчерашних советских исследователей на достижения и подходы мировой гуманитаристики.