2 ноября 1721 года в Троицком соборе Санкт-Петербурга Россия была объявлена империей, а Петр Великий принял титул императора. Спустя полвека Екатерина Великая заявила: «Россия есть европейская держава». Но, как ни странно, споры о том, является ли Россия Европой, продолжаются до сих пор, а отношения с западными партнерами по-прежнему полны противоречий. О том, как выстраивались эти отношения и почему Европа и Россия не нашли общего языка, журналу «Русский мир.ru» рассказывает профессор Санкт-Петербургского университета доктор исторических наук Александр Филюшкин.
Текст: Лада Клокова, фото: Александр Бурый
– Александр Ильич, в своей книге «Василий III» вы цитируете американского историка Ларри Вульфа: «Если бы России не было, Западу следовало бы ее придумать». Его британский коллега Норман Дэвис в «Истории Европы» пишет: «Западные соседи России чаще находили причины, чтобы не относить ее к Европе. Сами русские никогда не были вполне уверены, хотят ли они принадлежать Европе». Действительно ли мы сами не уверены, что мы – европейцы? Или, скорее, Европа не готова видеть в нас европейцев?
– Что такое Европа? И когда европейцы осознали, что они – Европа? С одной стороны, в европейской мысли всегда присутствовало деление мира на цивилизацию и варваров, берущее начало в Античности. С другой – деление на христианский и нехристианский мир, идущее со Средних веков. Большинство исследователей придерживаются точки зрения о формировании идеи Европы в эпоху Просвещения, в ХVIII веке, хотя многие и говорят о «корнях» и «зачатках» европейской идеи в период Ренессанса. Концепт Orientalis et Occidentalis своим происхождением был обязан прежде всего последствиям раскола Римского мира на Западную и Восточную империи. В ранее Средневековье термин Occidens обозначал территории, находившиеся западнее восточной границы империи Каролингов, то есть линии Эльба – Лита. Его использовали для обозначения земель, противополагавшихся региону Orientalis, бывшему под влиянием Византии. После смерти Карла Великого в 814 году применительно к региону Occidens стал использоваться термин Europa, а после раздела церквей в 1054-м получило распространение определение Europa Occidens или Occidentalis. Границы этой общности распространились до пределов притязаний Священной Римской империи, то есть до Нижнего Дуная и Восточных Карпат, и эта территория стала синонимом «христианского мира». Объединяющими чертами для нее считались помимо религии modus vivendi, культура, быт, право, экономика, достижения наук и образования – словом, уровень развития, который позже назовут «европейской цивилизованностью».
Вообще, когда мы говорим «Европа» или «Россия» и задаем вопросы об их взаимоотношениях, то во многом исходим из сегодняшнего дня и воспринимаем прошлое сквозь призму нынешних проблем. А на самом деле Россия, скажем, XVI века вовсе не была озабочена тем, есть ли Европа или нет ее, надо входить в Европу или нет. Это не волновало наших предков. Они измеряли все в других категориях.
– В каких?
– Прежде всего в категориях религии. Точнее, отношений католицизма, православия и протестантизма, которые обостряются в XVI веке. И если с католическими странами у России было традиционное противостояние, как с «латинянами», непримиримое, но довольно ровное, то с протестантами все обстояло хуже. Иван Грозный обосновывал свой поход на Полоцк 1563 года необходимостью борьбы с «лютеровой ересью», то есть, по сути, вмешивался в религиозные дела соседнего государства.
– Но ведь он так мило переписывался с британской королевой Елизаветой I и даже звал ее замуж!
– А это другие протестанты – «правильные». А «неправильные» – это шведы, например. То есть существовала масса тонких политических нюансов.
Вторая категория – это отношения России со Священной Римской империей германской нации. Это была серьезная проблема. Император Священной Римской империи один, все остальные – короли. А тут вдруг появляется русский царь. Царь – это цезарь, то есть, по идее, тоже император. И возникают вопросы: как это соотносится с византийским наследием? Как это соотносится с императором Священной Римской империи – кайзером? И кто тогда русский царь, в некоторых источниках также называемый кайзером?
Третья категория – союзы. XVIстолетие – это век потенциальных уний, в это время возникает несколько интересных сценариев. Во-первых, сценарий русско-германского сближения: и при Василии III, и при Иване Грозном разрабатываются проекты соглашений с империей, подразумевающие перекройку европейской карты. Россия и империя намеревались дружить против Польши.
В то же время прорабатывались возможности союза России с Речью Посполитой. Вторая половина XVIвека – это целая серия проектов унии с целью создания славянской сверхдержавы от Одера до Урала, слияния в одно федеративное государство под властью одного монарха России, Великого княжества Литовского, Польши. Русская Смута и последовавшая интервенция Польши – в каком-то смысле это попытка военным путем воплотить эти планы в жизнь, коли их не удалось осуществить политически.
– То есть вопрос, является ли Россия частью Европы, возникает позже?
– В таком виде вопрос о России и Европе впервые был поставлен в XVIIIвеке. Вспомним заявление Екатерины II: «Россия есть европейская держава». У Петра I отношения с Европой были сложнее. Ему приписывается фраза о том, что Европа нам нужна на несколько лет, после чего мы повернемся к ней задом. Подразумевалось, что мы используем европейских специалистов и политиков, а когда переймем их опыт, будем дальше развиваться сами. Я не знаю, насколько подлинна эта фраза или приписана Петру, но определенную идею она отражает.
– Если вернуться к XV–XVI векам, то известно, что термин «Европа» почти не встречается в документах. Обычно это «христианский мир», «Латинский мир».
– Да. А они называют нас «Московское царство», «Московия», «Российское царство».
– А когда нас начали называть «Российское царство»? Ведь, если не ошибаюсь, титул «Государь всея Руси» – это еще конец XVвека?
– Тут все очень сложно. Благодаря исследованиям ряда историков и, в частности Константина Ерусалимского, в научном мире недавно произошла маленькая сенсация. Ведь мы всегда раскрывали титло «Гсдрь» как «Государь». Но до XVIIвека мы не имеем в документах ни одного случая полного раскрытия титла как «Государь». Правильное прочтение – «Господарь». В тех же случаях, когда титло раскрыто – а это в основном надписи на пушках, печатях, на вещах, – используется титул «Господарь».
– Но... Ведь это может привести к пересмотру ряда оценок, устоявшихся еще со времен Карамзина?
– Вот поэтому я так люблю фразу: «Мы хотя бы знаем, насколько мы не знаем наш XVIвек». Всего лишь один новый факт вызывает массу вопросов. Пока научный мир воспринял новость с «господарем» настороженно, потому что получается, что все историки писали неправильно, начиная с «Истории государства Российского» Карамзина.
Нам нужно понять политическую культуру XV–XVIстолетий. Но история как наука, к сожалению, сильно зависит от презентизма: к изучению событий и процессов прошлого мы подходим с позиций нынешнего дня, с учетом заказа сегодняшнего времени. Мы долго смотрели на русскую историю глазами Карамзина. Но давайте вспомним, каковы были установки того периода, когда он писал свою «Историю»: это эпоха империи, эпоха собирания земель. Именно это в его работе ставится во главу угла. То есть в то время не столь важно, как называется великий князь – «Государь всея Руси» или «Господарь всея Руси», главные слова в этом словосочетании, конечно, «всея Руси». Но сегодня мы смотрим на это осторожней, пытаемся приблизиться к пониманию реалий того времени. Например, как в XVвеке понимали слова «всея Руси»? Мы замечаем некую эволюцию этого термина. Первоначально «всея Руси» – это внутренний продукт, нацеленный на общение с удельными князьями во время собирания русских земель. Он подчеркивает власть великого князя именно на русских территориях. Однако затем возникает резонный вопрос: а Русь – это где? Ведь и у соседа официальный титул – «Великий князь Литовский и Русский». Но разве это одни и те же земли? Нет. И на протяжении XVI века русская дипломатия осмысляет важные вопросы: что значит «всея Руси» на международной арене? До каких пределов простираются наши земли? На что мы претендуем? Что является нашей вотчиной? Ответы на эти вопросы формируются долго. В итоге к чему приходят? Земли, за которые Россия воюет с Великим княжеством Литовским, взяты обманом у русских князей, когда они были слабы, а значит, это наша вотчина. Но и здесь непонятно, что это было: идеология или дипломатическое лукавство?
– Почему непонятно?
– Потому что у русских дипломатов был любопытный прием. На переговорах они резко задирали планку требований, отвлекая внимание от главного вопроса, чтобы потом, к примеру, сказать: мы всеми требованиями поступаемся, но Полоцк нам оставьте. И получали желаемое.
– Недурственный прием.
– Безусловно. И вот еще факт: русская дипломатия не отрицала слово «русский» в титуле правителя Великого княжества Литовского. А вот литовские послы не признавали слова «всея Руси» в титуле московского князя. Признали они их только в начале XVI века после войн с Россией.
– Почему русские дипломаты не отрицали слово «русский» в титуле литовского князя?
– Думаю, тут дело в разнице правовых культур. Великое княжество Литовское тяготело к латинской правовой культуре, к немецкому праву. А у нас речь, скорее, шла о традиции – работало понятие вотчины. Другое дело, когда начинает осмысляться эта традиция, когда древнерусское наследие концептуализируется как фактор политики...
Давайте вспомним, когда появляется Российская империя. Тогда, когда перестает работать концепт вотчины. И этот момент хорошо определяется. Во-первых, присоединение Сибири – никакими силами вотчину там не вписать. Во-вторых, присоединение южных земель – нынешнего Центрального Черноземья и территорий южнее. Это бывшее Дикое поле. Хотя тогда оно именовалось просто «Поле». Это тоже не вотчины, там нет княжеств. И, в-третьих, присоединение Украины, которую принимали не как вотчину царя Алексея Михайловича, а как земли, попросившиеся под высокую руку русского государя. И можно сказать, что время рождения Российской империи – это, наверное, все-таки XVIIвек. А идеологическое, концептуальное, титулатурное оформление империи – это уже время Петра I.
– А как Европа отреагировала на провозглашение Петром IРоссийской империи?
– Были призывы не признавать. Но ситуация тогда была уже принципиально иная. Попробуй не признай. Пройдет несколько лет, и канцлер Российской империи Александр Безбородко скажет: ни одна пушка в Европе не может выстрелить без нашего дозволения. Понимаете, Россия тогда вела борьбу за вхождение в клуб великих держав. Составлялись международные договоры, в которых Россия провозглашалась великой державой, ее статус оформлялся юридически и дипломатически.
– Александр Ильич, давайте вернемся к Ивану III. Ведь в дипломатической переписке он несколько раз именуется царем?
– Здесь тоже возникает вопрос: было ли это именование титулом? Он же не был венчан на царство. Его сын Василий III тоже несколько раз именует себя царем, но и он официально титул не принимал. И, напомню, царем называли и Дмитрия Донского, хотя тут уж и говорить не о чем.
– Но почему происходит такая чехарда с титулом? Почему Иван III– царь?
– Иван III, если можно так выразиться, идеологически царь, поскольку он побил ордынского хана, то есть ордынского царя. Раз побил, значит, теперь тоже царь, поскольку по традиции победитель принимает титул побежденного. Но это не официальная титулатура, ее нет на печатях и на документах.
– Но ведь царем Иван III называется и в письмах иностранных дипломатов?
– Тут опять все непросто. Были те, кому все равно, какой титул писать в грамотах. Скажем, Ливонский орден русских правителей называл кайзерами.
– Ну, тогда им было все равно, кого и как называть, лишь бы денег дали...
– Именно. А вот Священная Римская империя выбирала обращение в зависимости от ситуации. Когда ей нужно было договариваться с Иваном Грозным, она не гнушалась его и кайзером называть. Польша, естественно, была против, поскольку в применении этого титула видела спор за территории. Польша считала себя форпостом, который блюдет самость христианского мира, где есть только один император – глава Священной Римской империи. А тут русский князь себя царем называет! Но Россия настаивала, спорила из-за титула. Если государя в грамоте неправильно назвали, то «послу с коня не слезать, к руке не идти, о здоровье не спрашивать».
– Как же тогда заключали, скажем, перемирия в войнах с Речью Посполитой?
– В русской грамоте писали полный титул, а на то, что будет написано в польской – закрывали глаза. Задача была какая? Когда польский король будет приносить присягу, нужно было подсунуть русскую грамоту сверху, чтобы он именно на ней клялся. А польские послы старались сделать наоборот. И вот представьте сцену: послы друг у друга грамоты вырывают из рук и каждый пытается сверху свою положить.
– А как реагировали на царский титул русского князя Крымское ханство и Османская империя?
– Крымский хан титула не признавал. Но это русских дипломатов не особенно волновало. Важно ведь было признание именно христианского мира. Что касается Османской империи, то турки считали своего султана наиглавнейшим, а всех остальных – его вассалами. Поэтому им было все равно, какие титулы писать в посольских грамотах. Василия III они даже «великим гамаюном» называли. Напомню, Гамаюн – это райская птица, ее образ связан с образом власти, не зря слово «гамаюн» входило в титул персидских и турецких правителей.
– Александр Ильич, почему в своей книге вы пишете, что именно конец XV– начало XVIвека – это время, когда Европа открывает Россию? Ведь и до того сюда приезжали торговцы, дипломаты.
– Потому что именно в это время иностранцы открывают Россию как целый новый мир, происходит реальная встреча культур. Безусловно, знания о нашей территории были у европейцев и до этого. Но какими они были? Возьмите, к примеру, карту бенедиктинца Андреаса Васпергера 1448 года, на которой стилизованное изображение Новгорода занимает почти все пространство от Азовского до Балтийского моря.
Кроме того, конец XV– начало XVIвека – это эпоха Великих географических открытий. Открыт Новый Свет, у Испании, Португалии, Англии, Франции появляются колонии. Священная Римская империя не попала на колониальный раздел мира: немцам, занятым религиозными войнами, было не до того. К тому же Реформация нанесла серьезный удар по католичеству, паства заметно сократилась. Где Ватикану было брать новую паству?
– И тогда взор их обратился на Восточную Европу...
– Конечно! Католикам грезились волнующие перспективы: можно добиться унии с русскими православными, привести их под власть папы римского. Распространялись слухи о невероятной богобоязненности московитов. «Услыхав об этом, мы были так потрясены, что, охваченные восторгом, казались лишенными ума, поскольку сравнение наших христиан с ними (московитами. – Прим. ред.) в делах, касающихся христианской религии, производило весьма невыгодное впечатление», – писал епископ Венский Иоганн Фабри. Священная Римская империя рассматривала Россию как свой колониальный проект. Но не с целью порабощения, а с тем, чтобы включить в католический мир.
– Однако попытки обратить Россию в католичество предпринимались и раньше. Но...
– Это не было препятствием. И, кроме того, человек всегда больше верит в то, чего он очень хочет. Вспомните миссию 1581–1582 годов иезуита Поссевино. Ведь он, когда ехал в Москву по поручению папы мирить Ивана Грозного и Стефана Батория, искренне считал, что его имя будет начертано золотыми буквами в храме славы, что он и есть тот самый тринадцатый апостол, который приведет московитов к истинной вере. Он так верил в это, что в какой-то момент даже стал играть на стороне Москвы. И вот мир заключен, и Поссевино предлагает поговорить об унии и римском папе. А что ему отвечает Иван Грозный? «Твой папа – волк!» И Поссевино понимает, что ничего не получится. Остаток жизни он посвящает написанию плана завоевания Московии.
В России прекрасно понимали, с кем имеют дело. Понимали, что латиняне хотят подчинить Москву и использовать в своих интересах, главный из которых – отправить русского царя на войну с османами, угрожавшими Европе. Но это было невозможно: в России уже произошли колоссальные изменения ментального порядка.
– Что вы имеете в виду?
– С 1448 года Русская церковь де-факто стала автокефальной, вышла из-под подчинения Константинопольскому патриархату. А в 1480 году Иван III расправляется с монголо-татарским игом. Под влиянием этих событий в России формируется обостренное чувство суверенитета. Оно, в принципе, характерно для русской истории. Это чувство – та красная черта, которую нельзя переходить и ради которой будет делаться очень многое.
В то же время для русской внешней политики был характерен прагматизм. Мы, кстати, недооцениваем русских дипломатов XVI века. С одной стороны, давление Запада, с другой – суровый нрав Ивана Грозного, у которого чуть что – сразу голова с плеч. То есть они работали под двойным прессингом. И вот на таком фоне мы видим целый ряд больших дипломатических успехов. Одна Ливонская война чего стоит! Военные ее проиграли, а дипломаты спасли положение. Если бы не они, Россия потеряла бы всю Псковщину...
Русские дипломаты четко работали на достижение цели. Раз нужно решить вопрос, то мы примем и папских легатов и сами поедем в Ватикан. Почему общались с Римом? Да потому что Ватикан – это ключ к Священной Римской империи. А с империей хотели дружить, понимая, что если две державы в Европе объединятся, то они будут диктовать свою волю всем остальным.
– А Россия уже считала себя европейской державой?
– Россия хотела участвовать в европейской политике. Об этом свидетельствуют попытки завести контакты и вступить в союзы. Например, заключить военный союз с Англией, что увеличило бы вес России на европейской арене. Правда, были трудности с взаимопониманием. К примеру, Иван Грозный называет в послании Елизавету I«сестрой». А она не понимает, почему она – сестра московского государя. Ей объяснили, что «братство» и «сестринство» – это в данном случае политические понятия. Не родство, а союз. Иван Грозный пишет: дайте список ваших врагов – мы на них нападем. И тут же добавляет: а вы, пожалуйста, на наших врагов нападите. Елизавета ответила гениально: дайте список ваших врагов и мы сделаем их вашими друзьями.
И с императором Священной Римской империи – то же самое. Император высоко ценился русскими государями.
– Из-за ассоциации с византийскими императорами?
– Нет. Византия – это особая тема в русской истории. Мы очарованы блеском образа Византии, который пропагандировали в XIX веке наши мыслители. Но это мираж. В XVI веке Византия не волновала Россию. Византия умерла, причем позорно. В России считали, что греки согрешили: согласившись на унию с Ватиканом, они изменили вере, и Господь наказал их нашествием иноверцев, пленом и позором.
– То есть то, что мы – наследники Византии, это миф XIXвека?
– Не совсем. То, что мы – наследники Византии, нам пытался внушить Ватикан. Еще папские послы, приезжавшие к Ивану III, твердили ему: ты же женат на Софье, ты – наследник Палеологов, так иди и отвоевывай Константинополь. А Иван III этого не хотел и никогда не признавал себя наследником византийских императоров. В русских текстах вообще нет прямого указания на то, что Россия – наследница Византии. Есть только легенда о дарах Мономаха и чин венчания на царство, копирующий византийский церемониал. Только вот до сих пор ученые ломают голову, что произошло в России с ритуалом помазания в этом церемониале. Ведь есть краткая и пространная редакции венчания на царство. Краткая редакция – это 1547 год, пространная – 1555–1556 годы. В краткой редакции ритуала помазания нет, а в пространной – есть. Напомню, краткая редакция, по идее, та самая, по которой венчался на царство Иван Грозный.
– Получается, Грозный не был помазан на царство?!
– Мы не знаем. Он не мог, не будучи помазанным на царство, объявить себя помазанным. Это, простите, самозванство. И что с этим делать? Никто не знает. Соотношение пространной и краткой редакций венчания на царство – это одна из загадок русской истории.
– А есть надежда, что она будет разгадана?
– Пример с «господарем» показывает, что открытия могут быть совершенно неожиданными. Понимаете, есть интересный момент. Русские письменные источники практически полностью изучены. А вот западные источники – те, что не лежат на поверхности, – почти не изучены. Это огромный массив документов. Например, один мой коллега случайно нашел письма немецких наемников, осаждавших Псков. Представляете? Письма псковского осадного сидения, в которых наемники пишут: плохо, голодно, холодно, дожди идут, зайцы не ловятся... Хранятся эти письма в архиве Дрездена. Вот подобных неизученных документов, связанных с русской историей, много.
– Но почему эти документы не изучают?
– Представляете, какой это объем работы? Ну и к тому же надо собрать полиязычную группу историков, найти финансирование... Это все непросто.
– А ведь в них может обнаружиться масса любопытных деталей. В том числе и о том, как у европейцев менялось восприятие России.
– Да, это интересный процесс. Пока у Европы была надежда на католическую унию с русскими, нам симпатизировали и даже преувеличивали наши добродетели.
– Но как только надежда исчезла, Россию начали демонизировать. Почему Европа оказалась неспособна принимать других такими, какие они есть? Почему пришлось выдумывать очередных монстров, как это было в случае с мусульманами во время Крестовых походов?
– Европа – это особое образование, которое всегда вступало в контакты с другими странами на своих условиях. Так сложилось исторически. Европа никогда не была оккупирована, волны чужеродной агрессии разбивались на ее окраинах. То есть европейцы не знали, что значит веками жить под чужим и чуждым владычеством. А ведь такая жизнь требует изменения сознания и выработки новых способов существования. Зато опыт агрессии против других у европейцев был: взять те же Крестовые походы. Отсюда и проистекает привычка иметь дело с другими только на своих условиях. Причем условия эти незамысловатые: мы из вас делаем нас. Мы вас учим, мы прививаем вам свою культуру, свою религию, свои правовые основы. И тогда вы – часть нас, но младшая, периферийная Европа. Именно такие предложения и привозили европейские послы в Россию в конце XV века: статус королевства, корона из рук императора, уния. А Россия не захотела их принять. Во-первых, мы уже вкусили суверенитет. Это было такое обостренное чувство, видимо, результат многолетнего ига. Русские очень хорошо понимали, что такое быть под чужим управлением, пережить столкновение чуждых миров, столкновение абсолютно чуждых культур. А во-вторых, не могло быть и речи об унии с католиками. Слишком свежа была еще память о трагической судьбе Византии, погибшей в 1453 году. На Руси падение Константинополя воспринимали как прямое следствие Флорентийской унии 1439 года между православной и католической церквями.
– Когда в Европе окончательно поняли, что на унию и на подчинение императору Россия не пойдет?
– После провала миссии Сигизмунда Герберштейна 1526 года, предлагавшего посредничество императора в примирении России с Великим княжеством Литовским и Польшей. Тогда европейцы окончательно уяснили, что русские принципиально другие. А раз так, то вступает в действие иной механизм – противопоставление: другим приписывается все то, что считается дурным и преступным. В 1549 году Герберштейн издает свой труд Rerum Moscoviticarum Commentarii, известный у нас как «Записки о Московии». С этого и начинается выстраивание легенды «Россия – это анти-Европа». К тому же масла в огонь подлил и Иван Грозный, своими жестокостями дававший поводы для разгула фантазии европейцев.
Нельзя не сказать и о том, что тогда по России сильно била разница в уровне культуры. В качестве примера расскажу историю. Был у меня студент, занимавшийся примасом Польши Яном Ласким, который в 1514 году написал трактат «О русских народах и их заблуждениях». И когда я в очередной раз поехал в Москву, то пошел в Ленинку, в Музей книги, посмотреть кое-какие книги для него, подсказать кое-что. Принесли мне стопку книг. Я смотрю на нее с тоской и ужасаюсь: как же я сейчас буду искать упоминания в них Яна Лаского? Открываю первую книгу, а там – именной указатель. Понимаете, у нас еще книгопечатания не было, а у них – именной указатель! Это очень показательный пример существовавшей тогда разницы. Россия выпала из «коммуникационной революции» XV–XVI веков. В Европе про Ивана Грозного выходят памфлеты, листовки, плакаты, газеты, а в России всего этого как бы не существует.
– Почему Россия так отставала от Европы? Можно ли объяснить это только влиянием ига?
– Это совершенно отдельная тема. Нужно углубляться в историю XIII, XIV, XV веков, говорить о том, как развивались социально-экономические отношения. Скажем, есть концепция Андрея Юрганова и Владимира Кобрина, отталкивающаяся от того, что у нас вассалитет был задавлен министериалитетом, господствовала идея абсолютизации власти одного правителя, перед которым все остальные подданные – рабы. Но из чего она проистекала? Это заимствование монгольской модели или это свои политические традиции? Еще один очень важный вопрос: что все-таки собиралось, какую страну строили? Строилась какая-то композитная монархия с учетом мнения регионов и делегирования прав? Нет. Разве в этом иго виновато?
Все это нужно изучать, однозначных ответов нет. Но мы видим несомненную разницу между Россией и Европой. Приведу еще один пример из своего опыта. Я являюсь руководителем совместного гранта Российского научного фонда и Немецкого научно-исследовательского сообщества (DFG) под названием: «Cвятые и герои: от христианизации к национализму. Символ, Образ, Память (Северо-Западная Россия, страны Балтии и Северной Европы)». Он реализуется совместно с Грайфсвальдским университетом. Цель исследования – сравнение моделей, как из местных святых получались национальные герои и какую роль играли местные святые в европейской локальной идентичности и возникновении наций. Немецкие коллеги выяснили, что в Северной Европе работала модель, когда активно развивались культы местных святых, на базе которых формировались сначала локальные, местные сообщества, а потом уже национальные культуры. На Руси же, по крайней мере в Средневековье, мы видим иную модель: приоритетом пользуются общехристианские культы, культурные универсумы, если можно так сказать. А ведь были свои русские культы – святые Борис и Глеб, Сергий Радонежский и так далее, – равно как возникало и почитание местных святых. Но их удельный вес среди всех культов очень невелик. Мы с напряжением ищем в Средневековье следы их почитания. Зато в XVIII–XIX веках мы видим большой всплеск обращений именно к российским и местным культам, когда национальные святые становятся частью идеологии романтического национализма. То есть модель, которая в Европе развивалась гораздо раньше, к нам приходит позже и уже в ином контексте, как часть национальной политики Российской империи.
– Александр Ильич, подводя итоги, нужно, кажется, констатировать справедливость высказывания Ларри Вульфа. Получается, перспективы отношений с Европой у нас весьма туманные...
– Ну, скажем так, они зависят не только от России. Мы можем быть хорошими, замечательными и вести себя «правильно», но у нас есть определенная роль в европейской системе, в ее политических и культурных сценариях, и эта роль не изменится. Вернее будет сказать, что она изменится только в одном случае: если появится третий, общий для Европы и для нас враг. В истории мы имели такой пример – речь о Гитлере, разумеется. Когда появился Гитлер, европейские страны и Россия стали союзниками.
– Правда, как только Гитлера разбили...
– Да, все вернулось на круги своя. Но вы думаете, это хорошо, если появится такой ужасающий враг, что и у нас, и у Европы стереотипы изменятся?
– Не приведи Господь. Но и противостояние с Европой не радует.
– В этом отношении я придерживаюсь философии, которая изложена в фильме Эйзенштейна «Иван Грозный». Помните, когда Иван Васильевич венчается на царство, а западные послы шепчутся: «Европа не допустит, Ватикан не признает». И говорят: «Сильным будет – все признают». Вот будем сильными – все признают.
Скажу о сфере, которую я знаю: о науке. Сейчас в научном сообществе сложилась малоприятная ситуация, которую мой белорусский коллега Алексей Мартынюк назвал «Великой схизмой славянской историографии». Дело в том, что уже выросло поколение ученых, которое воспитывалось в принципиально разных историографических парадигмах. Условно говоря, историю Древней Руси мы учим по Грекову, Фроянову, Мавродину, украинцы – по Грушевскому, белорусы – по Ермоловичу, поляки – по Ловмяньскому и другим. И когда мы друг с другом говорим, мы друг друга не понимаем, потому что у нас изначально разные посылки и оценки. А наука – это диалог. Без диалога наука немеет и слабеет. В итоге наша наука уступает позиции. Наша сегодняшняя ориентация на западную науку – это не только чья-то злая воля, как иной раз упрощенно утверждается. Это объективная ситуация: мы прежнюю методологию уничтожили, а своих наработок нет. И сейчас надо создавать новую концепцию, новую теорию истории Восточной Европы, новый большой нарратив с современными идеями и концепциями. Существующий сегодня расцвет национальных историй на постсоветском пространстве, когда общее прошлое растаскивается по национальным квартирам, на мой взгляд, основой для научного прорыва быть не может, это всего лишь расходный материал для «войн памяти». Будем сильными, будем научными лидерами, с нашими теориями и наработками будут считаться. Нужна новая идея, новая концепция исторических процессов от Древней Руси до Российской империи, а не дробление единого исторического поля на локальные кусочки.