Так получилось, что на каком-то этапе профессиональной жизни у меня появилась возможность работать не только в условиях, когда за мою работу платило государство, но и в центре с прекрасным гештальтистским названием «Здесь и
Теперь», где мое время и профессиональное участие оплачивали сами родители.
Собственно говоря, сама работа с детьми в этих центрах мало чем различалась, за исключением времени, которое я могла предоставить в распоряжение того или иного ребенка. В государственных центрах, безусловно, очереди к психологам больше, времени на каждого ребенка – меньше. Но что отличалось кардинально, так это возможность работы с родителями, их мотивация, их ответственность, заинтересованность и в результате та степень положительных изменений, что происходили в их семьях, с их детьми.
Моя работа в государственном детском центре не предусматривает активную работу с родителями. На нее не выделяется ни времени, ни средств. Но тем не менее совершенно очевидно, что не принимать во внимание их существование и не вести с ними работу невозможно и неэффективно. Уже прошло много времени, но я до сих пор считаю любого родителя самым сложным моим клиентом.
Это очень загадочные для меня существа, иногда сочетающие в себе несочетаемое: стремление любить и калечить своей любовью. У меня к ним много чувств: от подлинного сочувствия и сопереживания их трудностям, особенностям и превратностям судьбы до злости, граничащей с яростью, к тому, как они организуют собственную жизнь и жизнь их детей, которую те не выбирали.
Я бы так хотела научиться у детей любви к родителям, любви к ним со всеми их недостатками: с истериками, руганью, скупостью, драками, тревожностью, с их алкоголизмом и шизофренией, с их стремлением делать всех вокруг несчастными. Я была потрясена тем колоссальным ресурсом любви к своему родителю, который живет в каждом ребенке, и этот ресурс почти неисчерпаем, почти…
Я не могу так любить родителей, как это делают их дети. Я многого не принимаю в них, я выставляю им завышенные требования, я ожидаю от них понимания или хотя бы малейшего желания идти навстречу собственному ребенку, а не только навстречу своему неврозу. Мне лишь иногда удается справиться с требовательностью и злостью, когда я вспоминаю, что и они когда-то были детьми, и у них тоже были родители, и как-то их воспитывали. Примерно так же, как они делают это сейчас со своими детьми.
В первый раз в моем кабинете они появляются вдвоем: мама и ребенок (папы – такое редкое явление!). Они присаживаются, и я спрашиваю о том, как они живут, что их сюда привело и т. д. Это самый главный диагностический материал, который я получаю от них: кто рассказывает, как рассказывает, кто кому больше дает пространства и как распоряжается отведенным ему временем.
Я почти всегда спрашиваю ребенка, почему он сюда попал, знает ли он, кто я. «Мама привела», – конечно, наиболее часто встречающийся ответ; нередко даже с помощью наводящих вопросов не удается выяснить, для чего же мама это сделала.
Когда же наконец звучит родительский запрос: «он много дерется», «она плохо учится», «он все время нападает на других детей», «он никого не слушается» и т. д., я всегда спрашиваю ребенка, согласен ли он с этим. Часто, слава Богу, дети возражают или вносят уточнения, что «плохо она учится только по математике», что «дерется он только в школе на перемене», что «не слушается он только бабушку».
Для родителей это иногда бывает первым открытием: ребенок что-то видит подругому и еще осмеливается возражать. Я очень поддерживаю их открытый обмен коммуникациями и делаю для себя вывод о необходимости хотя бы нескольких совместных занятий или ее отсутствии.
Но даже в тех случаях, когда совершенно очевидно, что отношения между ними невротичные, неадекватные, очень нарушенные, однако мама не желает это видеть, признавать и с этим работать, я тоже отказываюсь от совместных занятий и направляю маму на родительскую группу. Знаете, сколько доходят до родительских групп? Одна из десяти в лучшем случае.
Что я могу тогда сделать с каждым из этих детей? Просто быть с ними, БЫТЬ в простом понимании этого слова. Ни в коем случае не заменяя маму при этом, а вводя в поле их бытия еще одного взрослого, реально заинтересованного их жизнью.
Признаюсь, мне это нравится. Нравится гораздо больше, чем доводить до родителей мою позицию, которую некоторые из них совершенно не хотят знать, поскольку у них есть своя. * * *
У Нее был пограничный диагноз – что-то среднее между задержкой психического развития и дебильностью. Ей было десять, выглядела Она на семь: милая девочка с ямочками на щеках, всегда улыбалась. Мне не хотелось мириться с пограничностью диагноза, и я взялась за Нее с энтузиазмом молодого психолога.
Тестирования интеллекта особой надежды не давали. В школе Ее выручала только отличная память, позволяя Ей с невероятным трудом получать законные тройки. Все мои попытки развивать разные стороны Ее интеллекта рушились одна за другой.
Тогда я решила попытаться найти в Ней хоть небольшую, хоть очень тоненькую творческую жилку. Мы рисовали, клеили аппликации, пытались сочинять сказку. Она каждый раз мило улыбалась и очень старалась делать все, что я говорю, никогда не проявляя и тени инициативы. Шажочки были очень маленькие, почти незаметные.
Когда я стала работать с Ее самооценкой, которая была ниже «ватерлинии», я совершенно неожиданно натолкнулась на сильное сопротивление со стороны ее мамы – статной женщины с высшим экономическим образованием. Она отметила успехи дочери в нашей работе, но высказала явное неудовольствие по поводу моих похвал в адрес ее девочки, чего, по ее мнению, совершенно не стоило делать. Мне пришлось приложить колоссальные усилия к тому, чтобы убедить ее в важности моей позиции: устойчивая адекватная самооценка создает мотивацию для развития, невозможно развиваться «из-под палки». Ее ребенку нужно много поддержки при ясном понимании Ее возможностей и уровня развития.
Сложно сказать, чего же именно не хватило: то ли моего дара убеждения, то ли ее желания услышать. Старший сын этой статной женщины был отличником, и принять пограничность диагноза дочери было особенно трудно. Мы расстались; она, как я слышала, все продолжала водить дочь по учителям, пытаясь удержать Ее на планке, которая той была просто не под силу.
Я каждый раз очень радуюсь, когда в маме удается найти «сотрудницу», попутчицу по детской территории. Это больше половины успеха! Даже если приходится все время защищать «землю» ребенка от уверенных родительских попыток ее перепахать и переделать. Но по крайней мере они соглашаются ее исследовать, спуститься на нее (или подняться) с каких-то своих личностных и родительских земель и территорий. А это значит, что у них больше шансов совершить открытия.
Я часто говорю на родительских семинарах (и это совершенная правда), что я не очень хороший родитель, гораздо худший, чем психолог. У меня мало времени для собственного сына, я очень тревожна и неуверенна в отношении него, я требовательна и строга в чем-то и даю много свободы в другом. Я не идеальный родитель. Но не призываю никого быть идеальными, более того, я уверена, что идеального родителя не существует.
И самое главное, что, мне кажется, нужно ребенку, – это внимание и интерес к его жизни и к нему самому. Ведь это зачастую именно то, чего он пытается добиться любыми своими симптомами: от психосоматики до плохого поведения. И весьма часто ему это удается, но каким-нибудь странным способом, к тому же это не всегда именно такое внимание, которого он хотел. * * *
Он был слишком мал для своего подросткового возраста, просто очень низок ростом, да и в лице Его было что-то очень детское, даже ангельское. Он пропускал школу, точнее, почти не ходил туда, несмотря на то что Его мама чуть ли не провожала Его до дверей. Мама приводила Его и ко мне поначалу, пока Он не стал ходить сам, судя по всему, с гораздо большим энтузиазмом, чем в школу.
Отца у Него не было, Он жил вдвоем с мамой – женщиной большой, даже тучной, так что иногда не очень верилось в то, что Он ее ребенок, настолько они были контрастны. Он – маленький, симпатичный, подвижный, артистичный, большой выдумщик и весельчак. Она – большая, основательная, медлительная, серьезная и знающая, «что есть что» в жизни. Она всегда на работе, кто-то же должен зарабатывать деньги и кормить семью. Он все время предоставлен сам себе: любит болтаться по двору, даже когда все дети уходят в школу.
Школу Он не любит, не получается у Него: что-то запустил, теперь неинтересно; где-то Его воспринимают уже как закоренелого двоечника. А Ему хочется нравиться, хочется получать пятерки хоть иногда. Еще хочется научиться драться понастоящему, а то все, что Он пока умеет, – это быстро убегать в случае потенциального «наезда», что не всегда спасает.
Он убегает из школы после первого урока, когда она уже на работе. Почему убегает, так и не может внятно рассказать. Но это повторяется уже два года. Она его приводит, Он убегает. Она узнает от учителей, что Его не было, и «вламывает» ему вечером в воспитательных целях, а может, от бессилия и злости…
Часто Он действительно приходит с синяками и на расспросы отвечает с удивляющей меня гордостью: «Мама скалкой звезданула, когда мы дрались. Я отбежать не успел».
Совершенно очевидно, что эти двое очень любят друг друга. Это видно по тому, как Он смотрит на нее, как переживает, если нет возможности позвонить, по тому, как она плачет и действительно очень хочет, чтобы у Него в жизни было все хорошо.
Тем не менее в их доме постоянно идет война, не какая-то мелкая междуусобица, а настоящая война. Кто в ней должен победить и кого? И чего ради? И какой ценой? На все эти вопросы нам так и не удалось ответить.