Наступило осеннее утро. Восток зарделся зарёю. Ночная темнота сделалась реже, и стало можно разбирать изнедалека различные предметы. В деревне начала отчётливо выделяться полоса дворов из окружавших их деревьев, сараи и овины. С каждой минутой всё кругом делалось виднее и виднее. Звёзды гасли одна за другой, а заря охватывала всё шире и шире восток. Уже легко было отличить красную рябину от побуревшего листа и видеть, что вся земля покрыта точно рассыпанным серебряным порошком — морозом.
День был праздничный, поэтому не слышалось стука цепов с гумен, обыкновенно раздававшихся уже в эту пору; не было никакого признака бодрствования— видимо, все ещё спали…
Но это было недолго. Ещё заря не успела перейти из белого цвета в розовый и ночной мрак окончательно рассеяться над землёю, как понемногу началось оживление. На одном дворе стукнули дверью, и послышался голос хозяйки, поднимавшей спавших коров для доения; в другом хлопнула калитка, и худенькая старуха вышла за хворостом в проулок. На краю деревни, у одной из самых заботливых стряпух, блеснул огонёк сквозь окно, и через минуту из трубы показался жидкий столбик серенького дыма, который покрутился по случаю стоявшего затишья во все стороны, рассыпался было книзу, но ненадолго. Мало-помалу столбик окреп, выровнялся и потянулся кверху. В избе затопилась печка.
Ещё через минуту хлопнула калитка у большой, ещё свежей избы степенного крестьянина Макара Павлова, и из неё выскочила баба, и выскочила «не путём»: она была полуодета и босиком. Быстро подбежав под окно соседней избы, она стала немилосердно в него барабанить.
— Кто там? — послышался торопливый оклик из-за окна.
— Соседушки, родные! — завопила баба со слезами в голосе. — Какая беда-то у нас случилась: двух лошадей увели!
В избе послышались тревожные возгласы и возня, видимо, соскакивавших с постели хозяев; вскоре несколько заспанных лиц показались в окнах и раздались восклицания:
— Ну да! Да неужто правда?!
— Ей-богу, правда! О-ох мы, разнесчастные! — завыла баба и, отскочив от соседней избы, побежала опять к себе.
В окнах других изб показались тоже людские головы, посыпались вопросы:
— Что это? О чём она?
— Лошадей увели!
— Батюшки мои!
На крыльцо соседней избы вышел хозяин. Торопливо поглядывая в проулок, он вдруг встревожился, поднял руки, хлопнул ими по бёдрам и прокричал:
— А у нас телегу укатили!
Поднялась суматоха. Народ из ближних дворов повыскакал на улицу, заметался, заволновался, закричал: оказалось, ещё из соседнего сарая была украдена сбруя, два плуга и мешок льняного семени. Беготня, вой, шум поднялись невообразимые. Целых полчаса все были словно угорелые, метались из стороны в сторону, собирались в кучи, опять разбегались; наконец понемногу угомонились, сделались несколько спокойнее и решили, что мешкать нечего, а нужно отправляться в погоню, и чем скорее, тем лучше.
Отобрали людей, стали решать, в какую сторону отправляться, пошли разглядывать следы, но следы в суматохе были все стоптаны, и их никак нельзя было разобрать. Пришлось отправляться в разные стороны.
Бабы из потерпевших домов плакали, ребятишки ревели, мужики имели крайне огорчённый вид.
Всех более казался огорчённым Макар Павлов. Хотя он был мужик зажиточный (у него жил в городе сын на хорошем месте и хорошо «подавал» ему) и из украденных лошадей одна была кляча, старая и запалённая, но он ходил точно разбитый чем и поминутно охал:
— Ох, Дичка украли! Дичка увели!.. Батюшки мои родные, ведь это полживота отняли! Кусок сердца вытянули!
И он поднимал живот, хлопал по бокам руками и никак не мог удержать выступавшие на глазах слёзы. В погоню он не мог уехать и не мог сообразить, что ему теперь делать: горе окончательно затуманило его голову и помутило ум.
— Ведь он родной мне был, кровный, родной! Как же это его увели у меня? — лепетал Макар, и голос его прервался от приступавших всхлипываний.
Дичок был вторая из украденных у Макара лошадей, ещё молодая и очень любимая и им самим и всей его семьёй.