На самом низком уровне, после окончательного сокращения 20 ноября, рацион снизился до 250 граммов хлеба в день для 34 процентов гражданского населения, отнесенного к категории работников физического труда, и 125 граммов (три тонких ломтика) для всех остальных, плюс смехотворное количество мяса и жиров. Для держателей карт более низкой категории это было официально эквивалентно 460 калориям в день—менее четверти от 2000-2500 в день, необходимых среднему взрослому для поддержания веса. Даже эти 460 калорий были только официальной цифрой: на самом деле хлеб, как мы видели, был серьезно фальсифицирован с "начинками", мясом исчезли, и были дни, когда вообще не раздавали пайки. Сегодняшние диетологи, которые используют выживших в осаде для изучения долгосрочных последствий недоедания плода и младенца, подсчитали, что только с учетом "наполнителей" реальное количество было ближе к 300 калориям в день.{18} Если бы второе сокращение рациона от 12 сентября было произведено всего шестью днями ранее, позже признал Павлов, было бы сэкономлено почти 4000 тонн муки, а окончательного сокращения рациона удалось бы избежать.{19}
Наделы также были смертоносны по своей грубости, особенно в отношении детей старшего возраста и подростков. Дети в возрасте до двенадцати лет все относились к одной и той же категории, что означает, что одиннадцатилетний ребенок получал не больше, чем малыш. С двенадцати до четырнадцати лет они относились к категории "зависимых", даже если на практике работали и, несмотря на то, что их быстро развивающиеся тела были больше, чем нужно взрослым. Таким образом, ребенок, которому исполнилось двенадцать лет в период между двумя сокращениями рациона с 12 сентября по 1 октября, обнаружил, что его или ее рацион хлеба фактически снизился с 300 граммов в день до 250. Классификации, признал Павлов, были "неоправданными", но "ситуация не позволяла кормить их лучше".{20} Столь же несправедливо причисленными к "иждивенцам" были неработающие матери, на которых ложилось физическое бремя стояния в очередях в хлебных магазинах, обмена и доставки топлива и воды. Характерно, что "иждивенцам" также выделялось меньше непродовольственных товаров первой необходимости: например, они получали одну коробку спичек по сравнению с двумя рабочими. Прозвищем для карточки иждивенца был "смертник", от слова "смерть", или "смерть". {21}
Перенаправление пайков с продуктивных на непродуктивные было предотвращено правилами, запрещающими работникам приносить еду домой своим семьям. Армейский хирург, которая была вынуждена переехать в больницу, где она работала, и таким образом оставить свою пожилую мать в одиночестве, попросила разрешения забрать домой часть своего относительно щедрого пайка. Просьба была отклонена, но ей, тем не менее, удалось переправить матери еду через санитара."Мне было приказано явиться к комиссару, - писала она позже, - и он попытался убедить меня, что я не имею права подрывать свое здоровье, лишать себя пищи. Я согласился, не протестовал, но сказал ему, что не могу поступить иначе, что моя священная обязанность-спасти мою мать". {22} Хотя на многих рабочих местах, как и здесь, правила не соблюдались строго, в других сумках сотрудников обыскивали, когда они покидали помещение.
Власти сделали некоторые исключения из своего безжалостного утилитаризма. Узнав, что многие пожилые ученые города умирают, Жданов, как говорят, лично распорядился составить список наиболее выдающихся и чтобы муниципальные торговые организации прислали им дополнительные продуктовые посылки.{23} Одним из бенефициаров была художница Анна Остроумова-Лебедева, которая 20 января 1942 года с удивлением открыла свою дверь женщине в белом халате, несущей коробку, наполненную маслом, мясом, мукой, сахаром и сушеным горошком.‘Это товарищ Жданов, - записала она в своем дневнике, - который заметил мой возраст и взял на себя смелость прислать мне еду. Я подсчитал, что это примерно то, что можно было бы получить за месяц по карточке работника". {24} Доставка кормила ее и ее горничную Нюшу в течение десяти дней, но не смягчила ее отношение к системе в целом. Карточка иждивенца, по ее мнению, была смертным приговором и "позором", призванным избавить Ленинград от стариков и домохозяек—всех "лишних ртов". {25}
Самой большой и неизбежной слабостью системы нормирования была ее уязвимость к коррупции. Самые романтизированные советские отчеты вообще этого не признают, представляя весь город, за исключением нескольких слабых душ и диверсантов, как самоотверженно преданный сопротивлению врагу. Даже более реалистичные, такие как книга Павлова (опубликованная во время недолгой "оттепели" Хрущева), значительно занижают уровень разрушения, подробно описывая меры, принятые для предотвращения подделки и подделки продовольственных карточек со стороны населения в целом, но замалчивая кражи и взяточничество в самой сети распределения продовольствия. Хотя "эгоисты" и "саранча" пытались подорвать систему, заключает Павлов,
меры, принятые городской партийной организацией, позволили защитить население от спекулянтов, мошенников и тунеядцев. Доверие жителей к сложившейся системе распределения продовольствия сохранялось. Еды было мало, но каждый знал, что его рацион не будет передан никому другому. Он получит все, что должен был получить.{26}
Эта картина, как ясно показывают как частные, так и официальные отчеты, слишком радужна. Ленинградцы не получали того, что должны были получать,—напротив, они часами стояли в очереди в темноте и на холоде, часто чтобы далеко не дотянуть до назначенного пайка или вообще ничего. Они также не верили, что система справедлива: каждый автор дневника жалуется на коррумпированных боссов и розовощеких работников столовой и продавщиц; каждый автор дневника описывает, как он сам добывал дополнительные пайки, когда это было возможно, и торговал на черном рынке.
Партийные досье тоже набиты делами о коррупции. Председатель и заместитель председателя Петроградского районного совета, как записано в одной заметке, вместо того, чтобы "поддерживать железный порядок", организовали регулярную раздачу продуктов питания вне рациона для себя и коллег. "Более того, товарищ Иванов превратил свой кабинет в спальню для себя и своей коллеги товарища Волковой, тем самым подвергнув себя обвинениям в сексуальных отношениях с подчиненной.{27} Аналогичные дела происходили и в Приморском районном комитете партии, двенадцать членов которого во главе с его первым секретарем и председателем районного совета принимали специальные поставки непосредственно из местной столовой.‘Перед празднованием 7 ноября [Дня революции]’, - сообщил следователь НКВД,
Трест выдал райкому десять килограммов шоколада и восемь килограммов икры и консервов. 6-го числа комитет позвонил в Фонд, требуя еще шоколада… В общей сложности в ноябре было незаконно присвоено продовольствия на сумму 4000 рублей… В столовой № 13 были сигареты для всех членов комитета—1000 пачек,—но секретарь Харитонов сказал, чтобы в столовой их не раздавали, сказав: "Я сам выкурю их все".