Тысяча девятьсот восемьдесят седьмой год. Выставка к столетию Марка Шагала в ГМИИ им. А.С. Пушкина. Открывают ее концертом «Виртуозов Москвы». Из Франции прилетела совсем старенькая Вава Шагал. По окончании концерта мы пьем с ней чай в святая святых – кабинете директора музея Ирины Александровны Антоновой.
Странно, но от того вечера в памяти не остались ни концерт, ни вдова Шагала. Даже картины помню смутно, а вот она мне запомнилась. Каким-то пытливым, внимательным, бережным взглядом. В те годы я, молодая жена знаменитого скрипача, очень чутко реагировала на то, как меня воспринимают окружающие, а в присутствии великих мира сего теряла дар речи.
Тот концерт назывался «Мозаичный портрет Марка Шагала». Сейчас, когда я думаю о дорогой моей Ирине Александровне, ее портрет в памяти тоже выкладывается мозаикой, осколками воспоминаний, которые я безуспешно пытаюсь сложить в цельное панно. Мы общались часто, в разных обстоятельствах, но всякий раз кратко. У меня хранится благодарственная грамота, ею подписанная, – за организацию выставки «Dior: под знаком искусства» в 2011-м. Но дороже грамоты была ее похвала в официальном приветствии перед открытием выставки (эти вступительные слова в Итальянском дворике перед каждой выставкой были ее фирменным стилем). Помню, я носилась между статуями в последних приготовлениях, когда до меня долетели ее слова: «Спасибо Сати Спиваковой – она была пламенным мотором этой выставки». Услышать от Антоновой такое было равноценно получению высшей государственной награды.
Впервые же я пришла к ней значительно раньше – в качестве посла Louis Vuitton весной 2004-го, когда приближался стопятидесятилетний юбилей Дома и было решено отметить эту дату громким ужином в Москве, причем не где-нибудь, а в Белом зале Пушкинского музея. И меня послали с этим пожеланием к директору. «Лучше бы просто послали к черту», – думала я, входя к ней в кабинет. И конечно, не удивилась нисколько, когда была практически изгнана твердым и тихим от гнева голосом: «Это музей, а не ресторан, дорогая!»
Антонова казалась «железной», но сложно было представить человека более гибкого и дальновидного. Главным для нее всегда было не собственное величие, не личное превосходство, не доказательство властного могущества, а только интересы храма, в котором она была верховной жрицей.
Так вот тогда, в 2004-м, мне, казалось бы, оставалось только с позором ретироваться. Но Ирина Александровна, слегка склонив набок голову и теребя батистовый носовой платочек, задумчиво сказала: «Впрочем, если французы смогут помочь в одном очень важном для музея деле, я готова рассмотреть возможность этого ужина». Суть важного дела состояла в следующем: знаменитый триптих Анри Матисса «Парижский танец», принадлежащий парижскому Музею современного искусства, планировалось привезти в Эрмитаж, а затем в Москву. Однако на момент нашей встречи «гастроли» триптиха в ГМИИ уже были аннулированы из-за отказа потенциального спонсора оплатить страховку. Антонова предложила выгодную всем комбинацию: французы оплачивают привоз Матисса, за это получают право провести ужин в Белом зале со своими стульями-фантомами Старка, Дюкассом и прочими изысками, но с соблюдением всех норм пожарной безопасности и сотни прочих ограничений. А главное – музей получает на два с лишним месяца триптих Матисса. Мне оставалось связаться с главой LVMH Бернаром Арно. Все было решено за десять минут.
Впрочем, в тот раз для французской стороны идея с грандиозным ужином обернулась катастрофой. Он был назначен на 7 сентября, в конце августа уже был произведен специальный памятный фарфор, до России доехали фуры с дюкассовской кухонной утварью, были разосланы именные приглашения. 30 августа триптих Матисса прибыл в Москву. А 1 сентября 2004 года террористы захватили школу в Беслане. «Сейчас не время проводить в Москве светские мероприятия, это неэтично», – сказал мне месье Арно. Он перевел средства в Беслан и заверил madame Antonova в том, что счастлив факту выставки триптиха Матисса. Помню, как пришла к ней с его посланием, а она заговорщическим шепотом сказала: «Ночью повесили «Танец», хотите, покажу, пока никого нет?» И побежала вверх по гигантской лестнице, бодро стуча каблуками безупречных лодочек.
Многие восхищались этой ее привычкой бегать вверх и вниз по главной лестнице музея, бросая вызов возрасту, эпатируя плетущихся рядом: «Понимаете, все удивляются, а мне, ну ей-богу, бежать по ступеням легче, чем медленно подниматься».
«Устала? Я? Сати, запомните, Я никогда не устаю!»
За много лет я, да, думаю, и никто, не видели ее неубранной, непродуманно одетой, неидеальной. Однажды Ирина Александровна назначила мне встречу в музее в девять утра. Просила не опаздывать, поскольку прилетела ранним рейсом из Амстердама, а в 9:45 у нее уже встреча в министерстве. Антонова встретила меня, сидя во главе своего длинного стола. Перед ней стакан крепкого чая с лимоном, она, как всегда, идеально причесана, в строгом костюме, с любимой ниточкой жемчуга на шее. Отчитывает молодого сотрудника за опоздание и дерзость: «Мало того, что вы постоянно опаздываете, так вы еще просите повысить вам зарплату! Лучше сразу увольняйтесь, раз не понимаете важность и значение места, в котором вам посчастливилось оказаться!» Затем, извинившись, просит меня немного подождать и на идеальном французском отвечает что-то по телефону о картинах Боннара (кажется, на проводе был Центр Помпиду). Затем просматривает и подписывает несколько писем на немецком, отдает секретарю ряд поручений. Наконец очередь доходит до меня. Начинаю со слов учтивого сочувствия: «Не хочу отнимать много времени, понимаю, вы с самолета, устали, Ирина Александровна...» – и вижу в ее глазах как будто острое лезвие: «Я? Сати, запомните, я никогда не устаю!» И такая сила была в этом «никогда не устаю», что мне стало стыдно за свои частые раскисания от усталости. В другой раз она, смеясь, рассказывала: «Звоню подруге, приглашаю на концерт, а она: «Ну что ты, Ира, такая скверная погода!» Я не понимаю, какое отношение к жизни может иметь погода, когда есть такси или городской транспорт. Мне невыносимо не посетить театр или концерт хотя бы три раза в неделю».
Влюбленный в Антонову Андре Мальро (французский писатель, министр культуры Франции. – Прим. «Татлера») говорил, что культура – это то, что остается в вашей памяти, когда вы забыли все, чему вас учили. Память Ирины Александровны была больше запасников музея, которому она отдала более семидесяти пяти лет.
«Мне невыносимо не посетить театр или концерт хотя бы три раза в неделю».
А еще она всегда во всем была независима и свободна. Приведу один пример. Перед открытием выставки «Dior: под знаком искусства» представители Дома привезли Антоновой total look: блузку, юбку, сумку, туфельки. Надо было видеть их лица, когда на следующий день директор музея встречала делегацию Dior у первой ступени лестницы, облаченная в идеально сидящий на ней костюм Chanel.
Она неоднократно заявляла, что не верит в Бога. Но я более чем уверена: Антонова верила в мистику, в метафизическую силу искусства. Как-то раз я задала ей вопрос о синдроме музейной усталости, когда во время посещения музея вдруг наступает невыносимое, необъяснимое ощущение физической дурноты. Она ответила: «Мы ходим по залам, смотрим на одну, другую, десятую картину, пробегаем мимо некоторых. Но ни на минуту не задумываемся, что оттуда, со всех картин, на нас, пока мы ходили, тоже внимательно посмотрели».
В последний раз мы встретились в феврале 2020-го, незадолго до наступления эпохи коронавируса, на концерте Жени Кисина. Ирина Александровна сидела рядом со мной, какая-то маленькая и беззащитная. Впервые на мой вопрос, как вы, она зябко пожала плечами и ответила: «Ну как-то так, неважно». Я не поверила своим ушам. После концерта я издали увидела ее в Итальянском дворике, у кабинета, который более сорока лет был ее. На фоне гигантской конной статуи она показалась мне еще меньше и беззащитней. Она как-то неловко рылась в своей сумочке, пытаясь найти то ли ключи, то ли что-то еще. Помню, как все внутри съежилось, захотелось подойти и обнять эту великую женщину. Зная, насколько Антонова не приемлет проявлений жалости, я не решилась. Теперь жалею.