После долгих странствий я обнаружил любопытную закономерность: у большинства сибирских народов есть свой верховный шаман, у большинства дальневосточных – свой главный литератор. Нанайский народный писатель Михаил Бельды был настроен решительно:
– Из Москвы, говоришь? Ну так запомни: федерал для меня – ругательное слово. Пришли на нашу землю, и теперь она для нас – как чужая. Собственную рыбу выпрашивать должны, за квотами бегать. Заповедников понаставили – в лес нельзя пойти за грибами и травами…
Так и не захотел встречаться с распроклятым федералом, прибравшим к рукам все богатства нанайцев. А так хотелось поближе познакомиться с этим загадочным народом! Ведь что мы о нем знаем? Разве что пресловутую борьбу нанайских мальчиков. Люди постарше могут еще вспомнить охотника Дерсу Узала и Максима Пассара, одного из лучших снайперов Великой Отечественной. Даже слава певца Кола Бельды сделала культовыми персонажами не родных нанайцев, а чукчей. Сами же они считают себя наследниками разрушенного Чингисханом могущественного государства чжурчжэней и готовы подолгу описывать, как выглядела нанайская столица в районе теперешнего Хабаровска, словно видели ее своими глазами.
Поскольку интеллигенция ушла в политику и не вернулась, я решил поговорить с простыми рыбаками. Почти у всех было общим одно – фамилия Бельды. В переводе – княжьи люди. Таких в России всегда хватало, и не только у нанайцев. Как утверждает старая поговорка, «бросишь в толпу ком грязи – непременно в Бельды попадешь». Всего у нанайцев двадцать семь родов и фамилий. Самар – шаманы, Узала – люди с озера или следопыты (недаром Дерсу принадлежал именно к этому роду), а самое романтичное описание, безусловно, у рода Килэн. Это – зеленоглазые тунгусы со стороны моря. К счастью, старый Бельды-рыбак оказался куда дружелюбнее Бельды-писателя, а возможно, и щедрее на выдумку. Рассказ он начал с детства, когда его деревушки коснулась Великая Отечественная.
– Как война началась, мужчин на фронт отправили. А чтобы армию кормить, крайком распорядился все заливы закрыть железной сеткой. Рыба перед ней как в кастрюле кипит, елки зеленые. Подыхает, всплывает наверх толстым слоем. Лисы через нее ходят, колонки. Как по земле. Правда, у нас на участке рыба не пропадала. Деды в решетках дырки делали, выпускали ее.
Пацанам двенадцатилетним, как я, приказ – все на рыбалку! Днем и ночью рыбу возили. Девочки воду из лодок вычерпывали да улов сортировали. На Имаруне деревня маленькая была, пять-семь домиков. И вдруг за одно лето там стало большое село. Магазин открыли, клуб, библиотеку. Базу построили для обработки рыбы. Круглые сутки чистили и солили.
Что выловили, на больших лодках отправляли. Женские бригады, мужские. Да какие мужские! Мальчишки одни. Долго грести не можем, только реку переплыть. Там песчаная коса, и мы веревкой тянем. В сорок четвертом решетки убрали и спрятали. Это ж нарушение было…
В четырнадцать лет мы считали себя совсем взрослыми. Носилки с рыбой килограммов по сто пятьдесят таскали. У кого отцы были бронированные, те работали нормально, а остальные порой голодали, особенно на прополке картофельных полей. Рыбы нету, мамы нету, отец на рыбалке, бабушка старая – девяносто лет… Мачеха говорит – идите в лес, там желудей покушаете. Нечем ей было нас кормить. Рабочие лошади накакают, а мы оттуда овес собирали и ели. У нас с Анатолием Петровичем – все нормально, сытые. А остальных пацанов рвало. Но все равно на другой день приходят и собирают. Капустные листья ели, сырую картошку жевали… А на рыбалке никогда не голодали, но все время только рыбу кушали. Ни сахара, ни хлеба нам не давали. В сорок пятом, после победы, мы поварихе сказали, что рыбу больше не хотим. Она говорит – я вам так приготовлю, что понравится. Порезала ее и сделала суп. Несколько дней поели – снова неохота. Тогда она нам в деревянные тарелки положила больших карасей – с кишками, чешуей, жабрами, совсем нечищеных. Только хорошо помыла и сварила. И до самого сенокоса мы их ели. Так вкусно! Я сейчас семье говорю – давайте попробуем. А они – нет…
Слушая эту историю, я вспоминал старую нанайскую сказку – простую, мудрую и жестокую, как и все подлинно народные легенды.
Жил в одном стойбище рыбак. Так он был умел и удачлив, что мог себе позволить сразу двух жен. В старину это у нанайцев считалось не только возможным, но и почетным: немногим было по силам прокормить такую большую семью. Старшая жена была умелая да работящая, зато молодая славилась редкой красотой.
Увы, никакая удача не длится вечно. Пришел черный год, когда рыба почти исчезла, а грибы и ягоды не уродились. Не мог больше рыбак содержать жен. Посадил он их на нарты и увез из стойбища, чтобы выживали сами по себе.
Красавицу он пожалел и оставил в тайге, где было много лакомых кедровых орешков. А нелюбимую жену бросил на лугах, где росли разве что редкие дубы.
Долго ли, коротко ли, но голодное время миновало. Отправился рыбак за женами. Смотрит – а младшая зачахла и умерла. Хотя кедровые орешки вкусны, они полны масла, и когда их слишком много, желудок не справляется. Приехал муж на луга, уже ни на что не надеясь, глядит – а старшая жена только раздобрела да разрумянилась. Недаром она упросила его отдать ей в дорогу все ее платья из рыбьей кожи. Нарезала она их, сварила с желудями, заправила черемшой – и получилось простое блюдо, вкусное и полезное. Понял охотник, как повезло ему со второй половинкой (или четвертинкой – это уж как посмотреть), и что ум для женщины не менее важен, чем красота. Привез он ее обратно в стойбище, и жили они вместе долго и счастливо, со всеми прочими женами, которых удалой рыбак взял впоследствии.
И вот в ХХ веке нанайцы снова выживали с помощью сказочного рецепта похлебки из желудей. Возможно, в ход шла и рыбья кожа – водонепроницаемые кетовые рукавицы здесь надевали поверх обычных до семидесятых годов. Сейчас сапоги и нарядные рубахи из этого материала можно увидеть разве что в музеях – кому охота возиться с неподатливой кожей, когда есть дешевая синтетика. Повседневную одежду нанайцы делали из кеты и сома, а праздничную – из сазана, щуки и ленка. Разницу заметить легко – сазанья кожа почти белая, в крупную красивую клетку от следов чешуи. Поверх нашивали особые орнаменты, которые знающие люди могли читать, как книгу. На одежде невесты всегда изображали родовое древо. У его корней сидел зверь-основатель рода, а на ветвях – птицы, число которых соответствовало количеству детей, которых желали молодоженам дарящие. Было оно обязательно нечетным. Делали эти рисунки, а порой и целые одеяния, из крапивы и конопли. Зная это, меньше удивляешься нанайским скороговоркам. Вот, к примеру, перевод одной из них: «Собирающий грибы Моло упал на грибы, когда кричал, залезши на дерево.»
– Когда в армию шел, записали, что окончил семь классов. А я в четвертом классе два года учился, да так ничего и не понял. Русская учительница по-нанайски не умеет, мы – по-русски. В армии видят, что образованный – и забрали в школу санитарных инструкторов. Самый хороший взвод в Северную Корею отправили, на войну с НАТО. Я бы тоже поехал, но в госпиталь попал с язвой желудка.
Как только меня выписали, направили в Китай, в танковую часть у Порт-Артура. В СССР лозунг был – «Готов ли ты жить при коммунизме?» А в Китае тогда больше, чем коммунизм, устроили. Мао Цзэдун приказал магазины не запирать. Но ни один русский солдат за три года моей службы ничего не украл. После демобилизации мы вернулись в Россию. Смотрим – рынок. Тут же крики – кого-то изнасиловали. А в Китае ни один солдат таким делом не занимался. Если хочешь девчонок трахать – это свободно. За воинскую часть выходишь – там их штук двенадцать, и двое-трое парней. Я двадцать пять тысяч дал, выбрал одну, она обнимает, кричит «Ура!» Все девчонки прибежали, и не к русским пацанам, хотя те тоже заплатили, а ко мне. Думали, что я – китаец. Но сутенер прикрикнул – и они разошлись. Только самая первая осталась. А что молодому человеку единственная китаянка? Пришлось снова деньги давать.
Деды продают пирожки, молоко, а парни кушают и не платят. Старики трясутся, женщины убегают. Я старшина был, и так не поступал. Некоторым вдвое, втрое, вдесятеро платил. Денег много было – шестьсот тысяч китайскими и шестьсот русскими. Я был молодым и любил молоко. А вот которые воевали, не дожили до сорока пяти лет. Спились. И внуки мои тоже любят бухать…
Пьянство – это короткая жизнь. А вот с куревом все иначе. Кто курить у нас бросил, долго не живет. От рака умирает. Я с медиками говорил – бред, отвечают. А как бред? У меня в десять лет на поясе висели трубка и кисет. И у всех пацанов тоже. В то время все курили – и мужчины, и женщины. Дети поголовно заражены никотином. Если не получают его, умирают.
Сулим Брым на берегу живет. Когда ему пять лет было, он долго болел, даже с постели не вставал. Бабушки его мыли, тряпочкой мокрой протирали. Я смотрю: ноги – одни косточки да кожа, мяса вообще нет. Шаманку позвали. У нее бубна не было, потому как при Советском Союзе многих шаманов в тюрьму посадили. Так она взяла от дюралюминиевой кастрюли крышку. Сидит, бубнит. Потом замолчала. Тишина. А полный дом людей, потому что мальчик должен вот-вот умереть. Самая старшая женщина спрашивает: «Что скажешь?» «Этот мальчик, – отвечает, – будет жить. А как именно – дедушку Тараку спросите. Он все знает.» Дед говорит пацану: «Что ты хочешь? Я все найду.» Тот молчит-молчит, а потом заплакал и сказал: «Курить.» Пятилетний пацан. Дед побежал, принес папиросы «Красная звезда», в то время в Хабаровске делали, так он пять штук скурил. И уснул. На второй день две пачки купили, потом – три. Чуть-чуть кушает, чуть-чуть пьет – и курит. А через неделю его потеряли. Встал, на берег пошел играть. Еле нашли там. Начал курить – и все нормально.
Так и сейчас. Родился ребенок, год прошел – заболел, ничего не кушает. Это потому, что от матери заразился куревом. Как дед Тарака сказал: «У этого пацана организм кушать хочет. Никотина хочет». А парень тот до сих пор живет. Уже под восемьдесят ему.
В нанайском культурном центре деревни Джари веселая бабка вырезает старинные узоры. Увы, не из конопли, а из обычной бумаги. Рядом две девчушки со смехом раскачивают колыбельку и щебечут про усатую лялю. И действительно, у младенца в люльке густые черные усы. Иногда в селе устраивают представления для иностранцев. Младенца в суматохе потеряли, и теперь его роль мужественно исполняет нанайский воин из музея. Герою, угодившему в цепкие руки двух проказниц, можно только посочувствовать.
Фольклорные шоу нынче в цене, и богатым гостям нет дела до того, что реальные традиции народа почти утрачены. Когда нанаец Васька, изображающий в Хабаровске шамана, задевал куда-то ритуальную маску с перьями, ему вместо нее нахлобучили войлочную шапку с рогами из ближайшей сауны. Говорят, иностранцы остались очень довольны банным камланием. А вот настоящие шаманы здесь перевелись. Сохранились только пояс, увешанный тяжелыми веригами, овальный бубен из кожи косули и совсем еще свежие воспоминания.
– Когда я в пятьдесят пятом году из армии пришел, мне родственник сказал: «Поехали на Имарун. Праздник будет, только никому не говори. Касань называется.» На него со всего района люди раз в год собирались. Правда, почти без молодых. Погрузили мы поросенка, сели в лодку и поплыли. Там начинающие шаманы были, которые ими год-два назад стали. Шаманом сделаться непросто, елки зеленые. Вот все сидят, и тут кто-то скажет: «О, неправду говорит!» А другой: «Неправильно лечат!» Давай, бубен делай, будешь шаманить! Бубен взял – и все узнал. О том, почему страдаем и отчего болезни разные. Бывает, что твой организм понимает, кто сколько проживет. На Касани таких делают шаманами. А тех, кто уже шаман, – великими шаманами.
Гляжу я – там словно русская пляска. Один бубен берет – и несколько кругов бубнит, прыгает. А круг большой… К другому подходит, дает бубен, и этот прыгать начинает. Ну, как у русских. Кого пнули, тот и должен выходить. И мой родственник тоже. А я-то думал, откуда он все понимает – и на рыбалке, и на охоте. Так красиво стучат! Все чушек режут, все кушают празднично, ужас один. Вечером везде костры горят. Знают коммунисты, знают комсомольцы, председатель колхоза знает – и ни один человек никогда никому не разболтал!
Осваивая Приамурье, русские всегда ставили свои деревни рядом с нанайскими. Понимали, что без помощи местных тяжело. Нанайцы, в свою очередь, переселялись в удобные русские избы и приобщались к новым знаниям. Ведь до прихода чужаков даже число прожитых лет мало кто знал. В стойбищах выбирали известного всем человека и по нему, как по своеобразной шкале, определяли относительный возраст остальных. Так что общение, несмотря на неизбежные конфликты, было взаимовыгодным. Даже между верованиями двух народов немало общего. У нанайцев есть свой первый человек Адо, сотворенный из глины, и даже свой всемирный потоп. Местные рассказывают, что на сопке в верховьях Анюя видели корпус огромного корабля из окаменелого дерева с окнами в четыре-пять ярусов, оставленного дальневосточным Ноем.
Но после царизма пришла новая власть, а вместе с ней и новые истории.
– Когда строили Комсомольск, оттуда убежал один русский. У нас в домике жил. Олочи шил, всякую кожаную обувь, ружья и капканы ремонтировал. Такой мастер! Ему дали кличку Куняваня. Спрашивали о беглых, но про Кунюваню никто не говорил. Он прожил у нас пять лет, и вдруг потеряли. В начале мая мы с пацанами пошли охотиться на бурундуков, и видим – скелет лежит, в кожаных ботинках. Я палку взял, череп насадил, через плечо – и побежал. Потом на сучок надел, палкой разбил и челюсть сломал. Ребенком был, хулиганил. А мою среднюю дочку, Валюшку, мужик потом убил точно так же. Каждый человек сам делает свою линию жизни.
В начале века у пристани села Троицкого, столицы Нанайского района, еще швартовались «Метеоры», снующие между Хабаровском и Комсомольском-на-Амуре. Сейчас на причале громоздятся горы бревен и древесного угля, да клюют носами портовые краны, похожие на скелеты ящеров. Амур в этих местах необыкновенно широк. Говорят, что в глубоких ямах на его дне сбиваются в кучи огромные калуги, и люди с чутким слухом способны услышать скрежет их грубых шкур.
Летними вечерами над рекой порхают мириады нежных белых мотыльков. Рыбы десятками выпрыгивают из воды, чтобы полакомиться ими. Несмотря на железные сетки военных времен и недавние выбросы фенола, жизнь в реке продолжается, а вместе с ней и жизнь маленького амурского народа рыбаков и следопытов. Не бурлит, изумляя путешественников, как пару сотен лет назад, но пока еще бьется, подобно сердцу, и посреди густой синевы лениво шевелит багряными плавниками закат, словно большая небесная рыба.