Самое удивительное часто происходит на стыке эпох. Что, впрочем, объяснимо: всякий рубеж – время подводить итоги, намечать новые пути. Так было и при переходе блистательного, богатого на перемены XVIII столетия в золотой XIX век.
Текст: Марина Ярдаева, коллажи Анжелы Бушуевой
Если не придираться к цифрам и датам, а говорить по существу, то XVIII век в России выпало завершить Екатерине II. Именно она, идейная наследница Петра Великого, подошла к делу осмысления времени со всей монаршей ответственностью – культурно-исторически. «Окно в Европу», развитие наук, реформы и прогресс – все это прекрасно, ей ли, немке, не понимать. Но всему этому, чтоб не рассыпалось, нужно и твердое основание. Каждый народ силен своими корнями – это тоже для царицы было очевидно. В июле 1791 года императрица назначает обер-прокурором Синода известного собирателя древностей Алексея Мусина-Пушкина, а в августе издает указ о собирании древнерусских рукописей. Такова завязка истории, которую все мы знаем сегодня как открытие «Слова о полку Игореве».
Первая публикация «Слова» случилась в 1800 году. И она стала, конечно, настоящей литературной сенсацией. А еще публикация эта задала новый интересный вектор в литературе, культуре, истории, философии –мистификациям.
Мистификации? Да-да. Причем речь об отдельной их разновидности. Такой, в которой иной раз трудно отличить тонкую игру от подлога, в которой непонятна истинная роль автора – то ли он «великий комбинатор», то ли жертва собственных иллюзий. Речь о мистификациях в духе «преданий старины глубокой».
АВАНТЮРИСТ, ВДОХНОВИВШИЙ ДЕРЖАВИНА
Тень сомнения не раз падала и на само «Слово о полку Игореве». Первые подозрения стали высказываться с момента его обнаружения, последним – нет числа: споры то утихают, то вновь разгораются с новой силой. Однако пока этот бастион стоит, на страже его такие авторитеты, как Пушкин, Лихачев, Лотман, Зализняк. Но «Слово» сработало как детонатор. После его счастливого обнаружения древние тексты стали появляться один за другим. И многие из них вводили в заблуждение даже самых видных литературоведов.
Вот, например, история. В 1812 году в очередном выпуске «Чтений в Беседе любителей русского слова» Гаврила Романович Державин опубликовал «Рассуждение о лирической поэзии». В своей работе поэт помимо прочего ссылался на весьма странные тексты, представленные как «недавнее открытие одного славено-рунного стихотворного свитка I века и нескольких произречений V столетия новгородских жрецов». Что это за невероятные древние тексты?
В начале XIX века много толков возбуждал в обществе собиратель древних рукописей Александр Сулакадзев. Державин очень интересовался его коллекциями и выражал желание с ними ознакомиться. В 1810 году такая возможность наконец представилась: поэт в компании товарищей побывал в гостях у коллекционера и посмотрел несколько рукописей. Особое впечатление произвели на Державина тексты, написанные так называемыми новгородскими рунами, – известные впоследствии как «Боянов гимн» и «Перуна и Велеса вещания». Поэт сделал из них несколько выписок, которые после и процитировал в своем «Рассуждении». Хотя Державин и отмечал в работе, что за подлинность древних текстов нельзя ручаться, по свидетельствам посвященных в эту историю, он, кажется, верил, что они не являлись подделкой. Более того, эти памятники седой старины вдохновили Гаврилу Романовича на сочинение собственной баллады – «Новгородский волхв Злогор».
Боянов послух, скальд седый!
На мутном Волхове, ленивом
Воссядь и в гуле гор игривом
Пой арфой древних лет следы,
Пой с южной как пришли отчизны
Оден, Велес на край нощной
И волхв Злогор для вечной тризны
Как лег холмом, потек рекой.
Прекрасно же! Размах, мощь, удаль. И это отнюдь не единственный случай в истории литературы, когда истинное произведение искусства родилось из не самой благородной почвы. «Когда б вы знали из какого сора»... «Боянов гимн», равно как и «произречения жрецов», таким сором и оказались, а точнее, очень неуклюжей подделкой под старину авторства самого Сулакадзева. Разоблачили собирателя древностей довольно быстро, очень уж он был неосторожен в своих фальсификациях, эффектность предпочитал аккуратности.
Интересно охарактеризовал Сулакадзева историк Владимир Козлов. Он написал о коллекционере как о «по-своему неординарной личности, которой были присущи погоня за знаниями, бессистемная любознательность, романтическое фразерство и в то же время дилетантизм, стремление выдавать желаемое за действительное, решение проблем не столько с помощью знаний, сколько самоуверенным напором и остроумными выдумками». Примечательно свидетельство литературоведа и этнографа Александра Пыпина, который считал, что Сулакадзев в своих аферах «гнался прежде всего за собственной мечтой восстановить памятники, об отсутствии которых жалели историки и археологи <...> Недостаточное знание подлинных фактов развило, с одной стороны, доверчивость, а с другой – большую смелость в обращении с предметами старины: была простодушная мысль, что если нет старины, то ее можно придумать».
Сулакадзев вошел в историю с огромным количеством фальсификаций. Помимо уже помянутых это и «Таинственное учение из Ал-Корана», и Евангелие Иисуса Христа, и «Оповедь» – легендарный очерк об истории Валаамского монастыря, на который ссылались как на подлинный источник вплоть до 1904 года! Ему же приписывают и «Велесову книгу» – библию современных неоязычников. Однако было в собрании Сулакадзева и множество действительно подлинных исторических и литературных документов. Не испортил бы Сулакадзев сам себе репутацию, его бы до сих пор вспоминали добрым словом за вклад в культуру. Но увы.
АПОСТОЛ ЕДИНЕНИЯ СЛАВЯН
А в 1817 году удивительная история приключилась с чешским филологом Вацлавом Ганкой. Приехав в гости в тихий городок Двур-Кралове-над-Лабем, он прослышал, что в подвале местного костела хранится множество предметов 500-летней давности. Конечно, ему захотелось на все это взглянуть. Оказавшись в подземелье, литератор отыскал среди разного не представляющего интереса хлама сокровище национального значения – пергаментную рукопись XIII века, содержащую 14 песен. В текстах повествовалось о битвах древних чехов с «полянами свирепыми», со «злой ратью» немцев, с «дикими татарами». А песня «Ярослав» и вовсе рассказывала о победе чехов над татарами при Оломоуце в 1241 году – по сути, о ранее неизвестном историческом эпизоде.
Чешский народ, не имевший сколько-нибудь действительно древних литературных памятников, находившийся под властью австрийских Габсбургов и подвергавшийся насильственному онемечиванию, возликовал. И уже в 1818 году в Праге открылся Чешский национальный музей, в котором найденная Ганкой Краледворская рукопись и обрела дом. А к ней потянулись и другие древности. Вскоре бургомистр Праги получил анонимное письмо с поэмой «Суд Либуше», которая позже стала известна как Зеленогорская рукопись. Исследовать документ вновь взялся Ганка, и выяснилось, что произведение создано не позднее IX века. Случились и другие находки – и все великолепные историко-литературные памятники. Знакомый Ганки Йозеф Линда нашел в одной из старых книг рукопись старинной «Песни о Вышеграде», сотрудник Пражской университетской библиотеки Ян Циммерман в переплете одного средневекового манускрипта случайно обнаружил лист с «Любовной песней короля Вацлава». Просто поразительное везение! Слава о чешских древностях разошлась далеко за пределы страны. Рукописи очень быстро переложили на основные европейские языки, некоторые песни перевел Гёте.
Само собой, особый отклик получили чешские открытия в России. Здесь Вацлав Ганка стал настоящим героем. Тютчев назвал филолога «апостолом единения славян», посвятил ему несколько стихотворений. Тургенев, Гоголь, Вяземский желали ему новых успехов в работе «во славу славянской земли». Покровительствовали Ганке и высокопоставленные царские чиновники: Шишков, Уваров, Сперанский и Норов. За открытие Краледворской рукописи чешский литератор получил Большую золотую медаль Российской академии наук, а впоследствии был избран ее членом. Его приглашали в Россию работать на постоянной основе, обещали чин надворного советника, потомственное дворянство и академическое жалованье. Ганка остался в Праге, продолжая работать скромным библиотекарем.
Красивая история. Даже жаль, что время внесло в нее свои жесткие правки. Первые подозрения о поддельности некоторых документов высказал наставник самого Ганки, профессор Йозеф Добровский. Правда, тень он бросил не на своего ученика, а на Линду и Циммермана. Его не услышали за хором ликования. Позже на некоторые нестыковки обратил внимание немецкий славист Леопольд Гаупт, в 1857 году австриец Юлиус Фейфалик заявил: экспертиза показала, что под текстом «Песни короля Вацлава» на пергаменте обнаружен текст XV века. Окончательное разоблачение случилось уже после смерти Ганки. Химический анализ показал, что при создании Краледворской рукописи была использована берлинская лазурь (краска, появившаяся лишь в начале XVIII века. – Прим. ред.), а при лингвистическом анализе было выявлено огромное количество ошибок, нехарактерных для грамматики средневековых текстов.
Бедный Ганка. Он ведь был талантливым филологом. И цели его были благими, но запутался, погубил память о себе в потомках. Даже не хочется верить, что все это изначально было политическим проектом, пусть и созданным на энтузиазме. Ах, если бы это была игра, сложная, хитрая, но игра. Ретроспективно представить дело таким образом не так уж и сложно. Мистификатор будто сам оставил подсказки. Чего стоит одна только история находки Краледворской рукописи. Она же почти полностью повторяет историю обнаружения «Слова о полку Игореве», как ее знали тогда в обществе. А в обществе имела распространение история о том, как Мусин-Пушкин случайно отыскал «Слово» в «Хронографе», приобретенном у последнего архимандрита ярославского Спасо-Преображенского монастыря, Иоиля Быковского (хотя рукопись «Слова» прислал в Синод, согласно повелению Екатерины, петербургский митрополит Гавриил Петров). Но, увы, игра должна быть закончена вовремя и желательно самим автором. Может, чешский филолог заигрался, а потом остановить это все не хватило духу?
ОХ УЖ ЭТИ ВАШИ ПЕСНИ!
В 1827 году в Париже вышла книга «Гюзла. Сборник иллирийских песен, записанных в Далмации, Боснии, Хорватии и Герцеговине». Сборник был издан анонимно, но с предисловием некоего итальянца, чье детство прошло в Далмации, а юность – в путешествии по славянским землям. Путешествуя, этот итальянец услышал и записал несколько народных песен, причем записал на французском, так как Франция стала новой родиной загадочного фольклориста.
Почти сразу в Париже стали высказываться догадки, что за анонимом скрывается известный писатель. Истинный автор не особенно и прятался. Например, в 1828 году он отправил экземпляр сборника Гёте с подписью «от автора «Клары Газуль». «Театр Клары Газуль» – известная и на тот момент уже разоблаченная мистификация Проспера Мериме. Мериме интересовался мистификациями других авторов (особенно восхищали его «Поэмы Оссиана» Макферсона) и с азартом что-нибудь выдумывал сам. Правда, в основном все же ради шутки.
До России парижские толки доходили с опозданием. Публикацию балканских песен в «Сыне отечества» в 1828 году сопровождали не подробности создания сборника, а восторженная рецензия. Почти сразу песнями заинтересовался Пушкин. И взялся за собственный перевод. Наконец слухи о мистификации дошли и до России. Александр Сергеевич пишет письмо Мериме – правда ли, дескать, что все это выдумки? Мериме любезно отвечает, что все так и есть. И что же? Русский поэт вовсе не останавливает работы, хотя, казалось бы, смысл ее изменился чуть менее, чем полностью. Перевод песен он сопровождает небольшим предисловием с письмом французского писателя. В 1835 году эта странная работа под названием «Песни западных славян» выходит в свет.
А работа более чем странная! В общем, ведь даже неважно, переводом чего явился сборник Пушкина: реально распространенных в народе песен или полностью выдуманных – хотя один из текстов у Мериме был подлинно фольклорным. Интересно то, что этот перевод Пушкин дополнил переложениями реальных сербских песен из собрания Вука Караджича и своими собственными текстами. Все оказалось перемешанным, а что чье – поди разберись. Сам Александр Сергеевич в предисловии легкомысленно написал, что большую часть песен взял из книги Мериме, а по поводу остального распространяться не стал. Легкомысленное саморазоблачительное письмо французского писателя добавил к приложению полностью, хотя оно и не представлялось особенно лестным для Пушкина.
В письме парижский мистификатор признавался, что «Гюзлу» он написал по двум мотивам: из желания посмеяться над «местным колоритом», который вошел в моду во Франции, и из стремления заработать с товарищами на путешествие по Италии и окрестным государствам, дабы и в самом деле найти в народе что-нибудь интересное. «Я предложил сначала описать наше путешествие, продать книгопродавцу и вырученные деньги употребить на то, чтобы проверить, во многом ли мы ошиблись, – сообщал Мериме. – На себя я взял собирание народных песен и перевод их; мне было выражено недоверие, но на другой же день я доставил моему товарищу по путешествию пять или шесть переводов».
Казалось бы, анекдот, да и только. Но нет, не только. Не анекдот, а мистификация в квадрате. Мериме зачем-то слишком уж настаивает на шутке, слишком уж обесценивает собственный труд, дескать, сочинения песен ничего ему не стоили, тогда как многие исследователи доказывают, что работа над текстами для француза не была такой уж легкой. Да и Пушкин, углубившийся в тему более, чем иные этнографы, не мог не понимать, что Мериме лукавил. Понял, конечно, но вида не подал. Более того, он продолжил эту странную игру.
Александр Сергеевич тоже очень любил мистификации. Он проявлял повышенный интерес ко всякого рода литературным загадкам своего времени и сам не упускал возможности напустить при случае туману, запутать читателя. В роли мистификаторов выступают и многие его герои: Дубровский, барышня-крестьянка Лиза, Бурмин из «Метели», кухарка Мавруша из шуточной поэмы «Домик в Коломне», Дон Гуан из «Каменного гостя», само собой, Лжедмитрий. Мистификациями были и целые произведения, как «Повести Белкина», и частично – некоторые сборники: упомянутые «Песни западных славян», записи русских народных песен. Передавая последние собирателю фольклора Петру Киреевскому Пушкин предложил отгадать, какие песни и в самом деле народные, а какие он сочинил сам.
Мистификациями были отдельные ссылки в разных произведениях: подзаголовок «Скупого рыцаря» – «Из Ченстоновой трагикомедии: The covetous Knight», ссылка на Пиндемонти в стихотворении «Не дорого ценю я громкие права» и другие. А еще Пушкин, имея репутацию шутника и затейника, становился персонажем чужих мистификаций. Юрий Тынянов, например, упоминал об идее рассказа, в котором Пушкин встречается в одном из ресторанов на Невском проспекте с Эдгаром По. Об этой несуществовавшей встрече писал также в романе «Время, вперед!» Валентин Катаев. Пребывание Эдгара По в Петербурге – тоже известная мистификация, созданная самим американским писателем. Между прочим, очень в духе пушкинской иронии.
Но что же «Песни западных славян»? Надо отметить, что Пушкин переводит тексты Мериме в очень вольном стиле. И не только их, но и оригинальные песни из собрания Караджича. Переложения больше похожи на русские народные песни, причем не только стилистически, но и содержательно. Исключением на этом фоне выглядит «Песня о Георгии Черном» – тут историк побеждает в Пушкине художника. История о руководителе сербского восстания против турок могла быть известна Пушкину из множества источников. Поэт мог узнать подробности жизни и борьбы Карагеоргия, находясь Кишиневской ссылке. В это же время в Кишиневе жили соратники Георгия Черного, сербские воеводы Вучич, Недович, Живкович. По свидетельству Ивана Липранди, с которым Пушкин сблизился во время своей Южной ссылки, поэт часто встречался с ними, записывал сербские песни, что-то уточнял. Также Пушкин пользовался работами историка Бантыш-Каменского.
А вот песня «Яныш Королевич», вероятно, является полностью вымышленной. Она – результат смешения известных фольклорных сюжетов о русалках. Таким же итогом переработки народных мифов могла стать в цикле история о рыбаке и рыбке, но этот текст вырос в отдельную сказку-притчу, и Пушкин изъял ее из сборника.
ПРИВЕТ ОТ ДЕДУШКИ СЛЫШКО
«Песни западных славян» – одно из самых удивительных произведений Пушкина. Тут и тонкая интеллектуальная игра с читателем, и, при всей разделяемой с Мериме иронии к «национальному колориту», подлинный народный дух, и сложная философия. После Пушкина подняться на такую высоту, хоть в форме мистификаций, хоть в виде открытой стилизации, мало кому удавалось.
В 70–80-х годах XIX века вспыхнула на мгновение «Веда Славян» – два тома болгарских народных песен дохристианской эпохи, изданные Стефаном Верковичем. Тексты сербскому исследователю передал некий болгарский учитель Иван Гологанов. Среди песен оказались и такие, в которых упоминались Орфей и Александр Македонский, славянские боги Сива и Вишну. Первое издание вышло в Белграде в 1874 году, второе – в Санкт-Петербурге в 1881-м. В подлинности песен сомнения возникли практически сразу, в XX веке подделка была окончательно разоблачена. В России громче всех опровергал подлинность песен Александр Пыпин, который ранее уже разоблачал Сулакадзева. Что интересно, французы Альберт Дюмонт и Огюст Дозон, которым была поручена проверка сборника еще перед изданием в Белграде, нашли эпос, переданный Гологановым, истинно народным. Что ж, и сам Вольтер был однажды обманут книгой Ezour-Yedam, якобы написанной браминами и содержащей комментарии к Ведам. Однако, вспыхнув, история быстро угасла: болгарский эпос сомнительного происхождения канул в Лету.
Эпоха рождения нового «фольклора» талантливыми художниками, казалось, безвозвратно ушла. К XX веку поле это оказалось настолько перепаханным, а образованный читатель настолько искушенным, что сочинить тут можно было разве что-то для очень узкой аудитории, например для каких-нибудь неоязычников, словом, публики, которая сама обманываться рада.
Но, как оказалось, фольклор можно воспроизвести по заказу партии. Ну как произвести... Отыскать, конечно же. В начале 1930-х советская власть призвала собрать и издать «рабочий и колхозно-пролетарский фольклор» разных областей страны. Но легко сказать. Пойди собери в зимнем лесу подберезовиков. На Урале вот обратились к краеведу Владимиру Бирюкову, он только руками развел: нет «рабочего фольклора». Обратились к Павлу Бажову, который тоже ничего не нашел. Но он был уже дважды исключен из партии. Причем второй раз его наказали за то, что герои его книги «Формирование на ходу» (тоже заказанной партией) к моменту выхода оказались «врагами народа». Еще раз испытывать судьбу не хотелось.
В общем, нашлось сокровище. Добыл Бажов для сборника три сказа: «Дорогое имячко», «Медной горы Хозяйка» и «Про Великого полоза». Сослался новоиспеченный фольклорист на заводского сторожа Хмелинина-Слышко. Дедушка Слышко! Это практически троллинг. Но проскочило. И не просто проскочило, сказы приняли на ура.
Потом тучи сгустились. Время требовало жертв. А тут сказы какие-то непонятные, никак не соотносимые с уже известными краеведческими материалами. Появились вопросы. Почему, например, Решетников и Мамин-Сибиряк ничего не слыхали о странных сущностях бажовских сказов? Не сносить бы писателю головы, но вступился за него Демьян Бедный: он рискнул заявить, что якобы что-то похожее он встречал в работах путешественника Семенова-Тян-Шанского. А в 1939 году вышла целая книга «Малахитовая шкатулка». Позже Бажов получил за нее Сталинскую премию. Больше художника не трогали.
А в истории Урала появилась новая страница. И самый настоящий фольклор. Фольклор – это народная мудрость. Но кто скажет, что Бажов, когда писал свои сказы, не руководствовался этой самой мудростью. В конце концов сам автор тоже вышел из народа, кто мог ему запретить создать собственный миф. И не только миф – целый мир. Прежде место было практически пусто, но пришел мастер и вдохнул жизнь, и засияло все прекрасными самоцветами, и стали множиться и цвести таланты. Чем плохо? Алексей Иванов вот тоже свою собственную Уральскую горнозаводскую цивилизацию создал. И ведь интересно как получилось. Потому что на хорошо удобренной почве взошли новые всходы.
Одни верят, что старину можно выдумать, а другие берут ее и создают. И когда за дело берется настоящий художник, то и все им созданное становится настоящим. Если талант берется за народные песни, сказки, предания, то именно народными они и выходят. И вдруг оказывается, что без них уже невозможно себе представить историю и культуру народа. Волшебство, да и только!