Избранные места из "Записок" пастора Христиана Теге (1804)
Христиан Теге был прусский уроженец и прусский подданный, но по обстоятельствам, служил полковым пастором русской армии в Семилетнюю войну.
Я так живо помню вступление русских (1758), как будто сейчас глядел на них в окна. Я сладко спал, устав с дороги, как вдруг страшный шум и крики на улицах разбудили меня. Бегу к окну узнать причину этой суматохи. Никогда еще не видали мы русских, а казаков и подавно: их появление изумило мирных граждан Мариенвердера (Пруссия), привыкших к спокойствию и тишине.
Несколько тысяч казаков и калмыков, с длинными бородами, суровым взглядом, невиданным вооружением, - луками, стрелами, пиками, - проходили по улице. Вид их был страшен и вместе величествен. Они тихо и в порядке прошли город и разместились по деревням, где еще прежде им отведены были квартиры.
Ко всему можно привыкнуть. В дальнейшем нам не так уже страшны казались другие войска, проходившие Мариенвердер. Да они и не подали нам никакого повода жаловаться, потому что порядок у них был образцовый.
Более восьми дней проходила кавалерия, пехота и артиллерия через мой родной город.
Всего войска было, по крайней мере, сорок с лишком полков. Они не останавливались в городе, но размешались по окрестностям. Когда прошло войско, прибыл и остановился в городе сам главнокомандующий граф Фермор (Виллим Виллимович) со своим штабом. Для него и для штаба тотчас разбили палатки в большом лагере, где начальники ежедневно должны были находиться для смотров и распоряжений.
В эту первую неделю моей новой жизни в Мариенвердере, я получил приказание от магистрата исправлять должность дьякона (здесь: низшей степени священства): это дозволялось не рукоположенным, хотя не во всех частях. По этому случаю, когда я в первый раз говорил проповедь, граф Фермор приехал в церковь со всем своим штабом. После этого мои проповеди продолжались до Вознесения Господня, и всякий раз в присутствии русского генералитета.
В тот же день, после проповеди, только что я сел обедать, как вошел русский офицер от графа Фермора с приказанием, чтобы я тотчас явился к нему. Каково мне было, можно себе представить, - я и приблизительно не мог догадываться, зачем меня требовали. Родные мои перепугались, и я со страхом отправился.
Казаки отворили обе половинки дверей, и я увидел длинный стол, за столом генералов в лентах и крестах, а на первом месте графа Фермора. Он важно, но милостиво кивнул мне головою. Я почтительно приблизился. Глубокая тишина в зале.
- Кто вы такой? - спрашивает главнокомандующий.
Я назвал свое имя, родителей, происхождение, место рождения, занятий и т. д. Граф важно сидел между тем, и играл вилкой по серебряной тарелке. Когда я кончил, он сказал мне отрывисто:
— Вы будете нашим полковым пастором, и отправитесь с нами в поход.
Я упал с неба на землю. Я должен был жить в армии, о которой ходило столько ужасных слухов, и сделаться врагом своего отечества! Мысль эта, как молния, блеснула в голове моей.
- Я не могу, ваше превосходительство, - отвечал я скоро и решительно.
- Отчего же? - спросил он, устремив на меня очень спокойный и в то же время строгий и пристальный взгляд.
Я представил ему свое положение в выражениях сколько мог сильных и трогательных, - мою надежду остаться дьяконом и справедливое нежелание служить против моего доброго государя.
Граф Фермор в это время смотрел в тарелку и концом вилки играл по ней.
- Вы знаете, - сказал он, - что я генерал-губернатор Пруссии, и что если я прикажу, то сам придворный пастор Ованд отправится за мной в поход?
Против этого, конечно, сказать было нечего. Я почтительно поклонился и просил позволения посоветоваться с моим отцом и испросить его благословения.
- Через полчаса я вас ожидаю, - сказал он, кивнув мне головой. Возвратясь домой, я нашел у отца многих друзей, с любопытством ожидавших, чем кончится дело. После разных толков, мы сочли благоразумным повиноваться. Посоветовавшись со своими, я возвратился к графу.
У него обед еще не кончился. Я доложил ему, что согласен исполнить его волю. Он принял это, по-видимому, равнодушно. Я попросил позволения съездить в Кенигсберг для экзамена и рукоположения. "Это можно исполнить, не выезжая отсюда", я попросил денег вперед для пасторской одежды, - "Вы их получите", - и, кивнув головой, велел мне идти.
Не зная, когда графу угодно будет назначить мой экзамен, я день и ночь сидел над своими книгами, чтоб быть готовым всякую минуту. Через неделю, поздно вечером, я получил приказание находиться в главной церкви на следующий день в 9 часов.
Общество офицеров проводило меня к алтарю и там поместилось полукругом, а я посредине. Графа Фермора при этом не было. Главный пастор приступил к экзамену, продолжавшемуся полчаса; потом без дальних околичностей началось рукоположение, и еще через полчаса я уже был полковым пастором.
Несколько дней спустя мне приказано было говорить вступительную проповедь. Вместе с приказанием прислан был и текст для проповеди, выбранный самим графом: И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их (Откровение Иоанна Богослова, глава 21).
Не тогда, но впоследствии, я увидел, что в выборе этого текста выразился характер графа. Он был очень благочестив, и строго смотрел, чтобы в армии соблюдались хотя бы внешние обряды веры. Каждый полк имел своего священника. В армии до сих пор не было только пастора, а между тем сам граф, многие генералы и некоторые штаб и обер-офицеры исповедовали лютеранскую веру. Вышеозначенным текстом граф хотел показать свою радость о том, что нашел себе проповедника.
Расскажу, что мне было известно о русской армии, находившейся под начальством графа Фермера, и остановлюсь особенно на изображении самого главнокомандующего.
О нем шла и хорошая и дурная слава. Еще очень недавно (1804), г. де ла Мессельер (здесь: член французского посольства в России) очернил его сказав, будто Фермор действовал заодно с королем прусским, и был им даже подкуплен, что Фермор, хороший армейский интендант, но однако же плохой боевой генерал.
Тайны графа Фермора мне неизвестны, я никогда не писал для него ни частных писем, ни деловых бумаг. Но среди армии, наполненной его врагами, мне легко было бы услышать толки о сомнительной преданности его русскому правительству, в чем его обвиняет де ла Мессельер. Тем не менее, я не слыхал ничего подобного.
Граф Фермор, лифляндец (здесь: шотландец) по происхождению, отличился в 1734 году при осаде Данцига, где был флигель-адъютантом при генерал-фельдмаршале Минихе. Высших степеней достиг он своей рассудительностью и преданностью русскому престолу; при императрице Елизавете получил он главное начальство в войне против Пруссии.
Когда я узнал Фермора, ему было около 50 лет. Он был среднего роста, с красивым лицом, но несколько бледным. Всегда держал себя очень важно в обхождении с людьми знатными и со своим штабом. Зато низших умел привлекать к себе кротостью и приветливостью. Он был очень благочестив, и, соблюдая в точности все постановления лютеранской веры, никогда не пропускал воскресного богослужения.
Накануне всякой дневки, которая обыкновенно бывала на третьи сутки, я получал приказание назавтра говорить проповедь. Граф приобщался Св. Таин только однажды в год, в день Вознесения Господня.
Он был чрезвычайно милосерден к бедным и притесненным. Просители, даже подданные неприятельского государства, никогда не уходили от графа без удовлетворения. Он безотлагательно исследовал жалобу, и строго наказывал виновного.
ГраФ Фермор всегда носил голубой кафтан с красными отворотами. Кавалер многих орденов, он даже в большие государственные праздники являлся в одной голубой ленте; зато ее он носил всегда. Как все знатные люди, он привык к удобствам жизни, но будучи главнокомандующим, не хотел служить примером изнеженности, и потому во время похода никогда не садился в карету, хотя у него было их много, но ехал верхом, какова бы ни была погода, и как бы долог не был переход.
В городах и деревнях он никогда не занимал квартиры, разве останавливаясь на продолжительное время, как например в Мариенвердере, но всегда располагался в своей палатке, которую разбивали посреди лагеря.
При всем том нельзя сказать, чтобы жизнь его была чужда пышности, и верно в этом отношении ни одна из союзных армий не могла бы поспорить с русской. Багаж с прикрытием всегда шел впереди; графские палатки и вещи везлись на верблюдах. В известном от них расстоянии следовал сам главнокомандующий. Но каким образом?
Сперва ехали две тысячи казаков и калмыков, в самом лучшем порядке, составляя стражу главнокомандующего; за ними рота кирасир, с литаврами, которые, как и остальная музыка, никогда не умолкали. За музыкой ехали два адъютанта, давая знать о близости главнокомандующего. За адъютантами генерал-адъютант; наконец сам Фермор, в кругу генералов, а за ними бесчисленное множество слуг, под прикрытием нескольких тысяч лейб казаков.
Часто случалось, что во время похода нельзя было сыскать помещения, где бы главнокомандующий мог расположиться пообедать. Тогда он приказывал остановиться возле леса или в поле. Повара являлись с холодными, а иногда и с горячими кушаньями. Генералы садились на коврах, а казаки и калмыки ели из своих сумок.
Вечером разбивался лагерь. Генерал-квартирмистр, ехавший впереди армии со своими подчиненными, заготовлял все нужное для войска. Я сказал уже, что граф Фермор всегда останавливался в лагере; не смотря на то, ему отводилась лучшая квартира в городе или деревне, близ которых мы останавливались, у этой квартиры становились часовые, и граф всегда уступал ее мне.
Палатка его была круглая, турецкая, освещенная сверху; она раскидывалась на деревянной решетке, и украшалась внутри белой и голубой парчой; снаружи была обита очень крепким и ослепительно-белым сукном. Мебель очень простая и вместе очень богатая, состояла из кровати, большего стола и нескольких стульев. Вся эта роскошь и удвоенные часовые давали знать о присутствии главнокомандующего.
За столом графа соблюдалась пышная торжественность. Он никогда не обедал иначе, как на серебре, а суповые чаши были внутри позолочены. Граф садился на первом месте, и всегда назначал сам, кому сидеть рядом с ним по правую и по левую сторону. Прочих же размещал церемониймейстер в парадном одеянии.
Ликеры перед обедом и вина за столом подавались в изобилии, но никогда не пили чье-нибудь здоровье, кроме больших царских праздников. В эти дни граф провозглашал тосты, и при имени императрицы гремел сто один выстрел; пятьдесят один при имени великого князя, и столько же в честь союзных государей. Пальба эта бывала и во время богослужения, если оно совершалось по какому либо особенному торжеству. После обеда граф шел в свою палатку с двумя тайными секретарями, и занимался с ними до позднего вечера.
При армии находился волонтером саксонский принц Карл, которого императрица Елизавета прочила в герцоги курляндские. Де ла Мессельер говорит, будто граф Фермор оклеветал его перед императрицей. Я не могу ни опровергнуть, ни подтвердить этого обвинения. Но, сколько мне известно, принц не был близок с графом. Я редко видел, чтобы они говорили друг с другом, и никогда не видел, чтобы принц обедал у графа.
Образ жизни принца соответствовал его сану. У него был свой двор, церковь, кухня и т. д. Во время похода он всегда ехал верхом, окруженный значительной свитой.
В половине августа (1758), в 9 часов утра, я приближался к Кюстрину. Его еще не было видно было за лесом, но поднимавшийся дым и неумолкаемый рев пушек и мортир уже возвещали мне о страшном действии, которого я скоро сделался свидетелем. Кюстрин, большой город, горел весь. В 5 часов утра Фермор начал бомбардирование; одна из первых бомб попала в сарай с соломой и начала пожар, кончившийся истреблением города.
Между тем пальба с русской стороны не прекращалась. К полудню Кюстрин уже превратился в дымящуюся груду пепла; но, не смотря на то, русские продолжали бомбардирование, верно для того, чтобы воспрепятствовать жителям тушить пожар и спасать имущество (разрушение Кюстрина, от которого содрогнется каждое чувствительное сердце, служит, как мне кажется, к оправданию графа Фермора, и к опровержению де ла Мессельера, который обвиняет графа в содействии королю прусскому).
Сотни людей, ища спасения на улицах, погибли от выстрелов или под развалинами домов. Большинство жителей бежало за Одер в предместья и деревни, оставив по сю сторону реки все свое имущество.
Известно, что бесчисленное множество жителей, спасаясь в погребах, погибло под их развалинами, или задохлось там от дыма и угара. Граф Фермор снял осаду Кюстрина, когда комендант крепости, фон Шак, отказался сдать ее. Это было 21-го августа.
Вскоре после того, Фермор получил верные известия о приближении короля и о его намерении перейти Одер. Генерал-лейтенант Куматов (von Kumatoff) тотчас отряжен был к нему навстречу с наблюдательным корпусом. Но это не помешало Фридриху благополучно переправиться через Одер. Куматов просмотрел короля, по чьей вине, не знаю.
24 августа двинулась вся наша армия. К ночи мы достигли окрестностей Цорндорфа, и здесь-то я был свидетелем зрелища самого страшного в моей жизни. Надлежало сразиться с Фридрихом. Мы пришли на место боя, выбранное Фермором.
Уверяют, будто оно было неудобно для русской армии, и будто армия была дурно поставлена. Пусть судят об этом тактики. Беспристрастный же наблюдатель не мог не заметить, что обе стороны имели некоторое право приписывать себе победу, как оно и было действительно.
При всем мужестве, не доставало сил равнодушно ожидать сражения под Цорндорфом, ибо известно было, как оба войска были озлоблены одно против другого. Разрушение Кюстрина должно было только усилить ожесточение пруссаков. Действительно, мы после узнали, что король, перед началом сражения, велел не давать пощады ни одному русскому.
Когда армия пришла на место сражения, солдатам дали непродолжительный роздых, и потом, еще перед полночью, начали устраивать боевой порядок. В это время соединился с нами 10 тысячный русский отряд под начальством генерал-лейтенанта Чернышева. Таким образом наша армия возросла до 50000 человек.
Известно, что ее выстроили огромным четырехугольником. По средине, где местность была углубленная, и поросла редкими деревьями, поставили малый обоз, с младшим штабом (Unterstab), при котором находился и я. Большой обоз находился в расстоянии четверти мили оттуда, в Вагенбурге, с 8000 человек прикрытия.
Самая ясная полночь, какую я когда-либо запомню, блистала над нами. Но зрелище чистого неба и ясных звезд, не могло меня успокоить: я был полон страха и ожиданий. Сотни людей, которых я знал, и многие друзья мои погибнуть; или, может быть в мучениях будут молить Бога о смерти!
Эти ощущения были так тяжелы, что лучше бы пуля сжалилась надо мной, но вот подошел ко мне офицер, и сказал растроганным голосом: Господин пастор! Я и многие мои товарищи желаем теперь из ваших рук приобщиться Св. Таин. Завтра, может быть, нас не будет в живых, и мы хотим примириться с Богом, отдать вам ценные вещи, и объявить последнюю нашу волю.
Взволнованный до глубины души, я поспешил приступить к таинству. Обоз был уложен, палатки не было, и я npиобщал их под открытым небом, а барабан служил мне жертвенником. Над нами расстилалось голубое небо, начинавшее светлеть от приближения дня.
Никогда так трогательно не совершал я таинства. Молча расстались со мною офицеры; я принял их завещания, дорогие вещи, и многих, многих из этих людей видел в последний раз. Они пошли умирать, напутствуемые моим благословением.
Ослабев от сильного душевного волнения, я крепко заснул, и спал до тех пор, пока солдаты наши не разбудили меня криками: пруссак идет. Солнце уже ярко светило; мы вскочили на лошадей, и с высоты холма я увидел приближавшееся к нам прусское войско; оружие его блистало на солнце; зрелище было страшное.
Никогда не забуду я тихого, величественного приближения прусского войска, когда прусский строй вдруг развернулся в длинную кривую линию боевого порядка. Даже русские удивлялись этому невиданному зрелищу, которое, по общему мнению, было торжеством тогдашней тактики великого Фридриха. До нас долетал страшный бой прусских барабанов, но музыки еще не было слышно.
Когда же прусаки стали подходить ближе, то мы услыхали звуки гобоев, игравших известный гимн: Ich bin ja, Herr, in deiner Macht (Господи, я во власти Твоей). Ни слова о том, что я тогда чувствовал; но я думаю, никому не покажется странным, если я скажу, что эта музыка впоследствии, в течении моей долгой жизни, всегда возбуждала во мне самую сильную горесть.
Пока неприятель приближался шумно и торжественно, русские стояли так неподвижно и тихо, что, казалось, живой души не было между ними. Но вот раздался гром прусских пушек, и я отъехал внутрь четырехугольника, в свое углубление.
Казалось, небо и земля разрушались. Страшный рев пушек и пальба из ружей ужасно усиливались. Густой дым расстилался по всему пространству четырехугольника, от того места, где производилось нападение. Через несколько часов сделалось уже опасно оставаться в нашем углублении. Пули беспрестанно визжали в воздухе, а скоро стали попадать и в деревья, нас окружавшие; многие из наших влезли на них, чтобы лучше видеть сражение, и мертвые и раненые падали оттуда к ногам моим.
Один молодой человек, родом из Кёнигсберга, я не знаю ни имени его, ни звания, говорил со мной, отошел четыре шага, и был тотчас убит пулей на глазах моих. В ту же минуту казак упал с лошади возле меня. Я стоял ни жив, ни мертв, держа за повод мою лошадь, и не знал, на что решиться; но скоро я выведен был из этого состояния. Пруссаки прорвали наше каре, и прусские гусары были уже в тылу русских.
Ждать ли мне верной смерти, или верного плена на этом месте? Я вскочил на лошадь, бросил все, и поехал в ту часть боевой линии, куда пруссаки еще не проникли. Русский офицер, стоявший при выходе из четырехугольника, окликнул меня словами: - Кто ты такой?
Я уже мог порядочно понимать по-русски, и отвечал, что я полковой лютеранский пастор.
- Куда же черт тебя несет?
- Я спасаю жизнь свою!
- Назад! Отсюда никто не смеет выехать!
Получив такой ответ, я должен был воротиться на прежнее место. Только что я доехал туда, как бригадир фон С., подошел ко мне и сказал:
- Господин пастор, я получил две тяжелые раны и не могу больше оставаться в строю. Прошу вас, пойдемте искать места для перевязки.
Я передал ему, как трудно выехать из каре.
- Ничего, это все равно.
И я снова сел на лошадь; бригадир с трудом посажен был на свою, и мы отправились. Офицер опять не хотел пропускать.
- Ступай-ка прежде туда, где я был, - сказал ему бригадир; но эти слова не помогли. Тогда фон С. возвысил голос: - Именем всепресветлейшей нашей государыни, которая заботится о своих раненых слугах, я, бригадир, приказываю тебе пропустить нас. Офицер сделал честь при имени государыни, и мы проехали.
Был час пополудни, а битва между тем страшно усиливалась. Мы ехали в толпе народа, оглашаемые криком раненных и умирающих, и преследуемые прусскими пулями. При выезде нашем из четырехугольника, пуля попала в казацкий котелок, и наделала такого звона, что я чуть совсем не потерялся.
За рядами боевого порядка опасность была не так велика, но многолюдство было то же самое. Через несколько минут мы подъехали к лесу, и нашли там раненых и не раненых офицеров с прислугой. Так как прусские разводы все еще были близко, то надо было искать другого, более безопасного места. Но куда ехать?
Сторона была незнакомая, карт у нас не было; предстояло ехать наудачу. Один поручик, может быть самый храбрый из нас, объявил, что он поедет на розыски, и приглашал меня с собою. Я согласился, почувствовав себя несколько бодрее вдали от опасности.
Мы скоро приехали к болоту, поросшему кустарником, где скрывались неприятельские мародеры, которые сделали по нас три выстрела, но не попали. Мы поехали дальше, и благополучно прибыли в какую-то деревню, кажется Цорндорф. Но здесь опять на нас посыпались выстрелы из-за садовых плетней, и заставили воротиться.
На месте, где остались наши товарищи, мы не нашли уже никого; только лошади, совсем навьюченные, валялись еще покинутые в болоте. Мы нашли своих товарищей недалеко оттуда, и соединились с ними, чтоб дальше продолжать наши поиски. Скоро выехали мы на большую дорогу; нам показалось, что она тоже ведет к Цорндорфу, и увидав в стороне другую деревню, мы направились к ней. И там попали в плен.
#librapress
