Люблю Моэма. За честность и прямоту, за то, насколько он в них, в честности и прямоте, строг и вместе с тем ироничен. До парадоксальности. Но именно так и должно быть. Многие думают, что мера искренности - пылкость, неистовость. Но это не так, конечно. Предел пылкости - истерика, а уж в ней правды нет. А вот в простоте, строгости и иронии есть. Этой правды Моэму многие не прощали. Слишком она порой была горькой. Не спасали даже его оговорки, что это правда его собственного чувства, что эта искренность его впечатлений. Его обвиняли в том, что он не так видел, не так чувствовал, не так понимал.
Настроил против себя Моэм и многих русских читателей. Его воспоминания о России далеко не всем по нраву. Иные и вовсе записали его в русофобы. Очень уж о многом он написал резко и очень о многом с улыбкой. И очень уж хорошо - а это уж, конечно, и вовсе непростительно.
В этом месяце в "Русском мире" о Сомерсете Моэме вышла моя большая статья. Публикую здесь ее фрагмент.
...Моэму было 40 лет. Шел 1914 год. Мир как будто тоже устал, выдохся и силился выйти из кризиса через какое-нибудь безрассудство: через войну, революции. Мятежного англичанина это безумие мира не только не отталкивало, но и отчаянно влекло, он хотел в гущу событий — туда, где завязываются и развязываются все узлы, где кипят страсти.
Писатель отправился на войну. Добился зачисления переводчиком в санитарную часть во Франции. Но вскоре заскучал и там. Тогда он завербовался разведчиком в Ми-5. Весьма нетривиальный выбор, но, как позже объяснял Моэм, "новая работа давала пищу и любви к романтике, и чувству юмора". Чувству юмора! Да, надо быть очень оригинальным человеком, чтобы находить смешной работу шпионом. Впрочем, ирония заключалась еще и в том, что реальный опыт работы секретным агентом напоминал дешевые детективные романы. И если поначалу Моэм еще надеялся использовать свой опыт как материал для новых произведений, то очень быстро стало понятно, что все это старо, избито и просто скучно. Впрочем, писатель все равно вывернулся и позже все пустил в дело.
Главный подарок, который преподнесла ему работа агентом, это долгожданная поездка в Россию. Моэма отправили в Петроград с важной миссией: ни много ни мало он должен был внести вклад в борьбу с большевиками. Великобритания была заинтересована в том, чтобы Россия ни в коем случае не выходила из войны. Все это, в общем, не вступало в противоречие со взглядами и принципами автора "Бремени страстей человеческих". Но, главное, он отправлялся в страну Толстого, Достоевского и Чехова.
В Россию он прибыл из США в качестве журналиста. В Петроград 10 дней добирался из Владивостока — уже приключение. Российская столица оказалась не особенно гостеприимной: разруха, голод, отчаяние. Но Моэма это не пугает, писатель жадно всматривается, вникает во все. И все его поражает.
А больше всего поражают люди. "Толпа производит впечатление добродушной, покладистой, — писал он, — не могу представить, чтобы она была способна наподобие пылких парижан вмиг перейти к бесчинствам и насилию; также не могу поверить, чтобы они вели себя, как толпа во время Французской революции. Кажется, что для этих мирных людей, которым хочется развлечься и покуролесить, житейские события — не более чем приятная тема для разговора". Поражают писателя и сами лица. Особенно на Невском проспекте, где будто бы разворачивается галерея всех типов, которые только встречались в русской литературе: "Тут встретишь губастого, толстомордого торговца с окладистой бородой, плотоядного, громогласного, грубого; бледного мечтателя с ввалившимися щеками и землистым цветом лица; коренастую простолюдинку с лицом, начисто лишенным выражения".
Однако Моэм преодолел тысячи километров вовсе не за тем, чтобы смотреть на людскую толчею, он стремится попасть в круг самых влиятельных людей. И нет, не только чтоб хорошо выполнить свою политическую задачу. Писатель понимает, что политика в России неотделима от литературы и философии — он хочет быть к этому хоть немного причастным, хочет понять этот странный мир.
В нужные круги писателя должны были ввести лидеры Союза чехословацких обществ и будущий президент Чехословакии профессор Масарик, находившиеся в тесном контакте с британской разведкой. Но куда большую помощь Моэму оказала дочь князя Петра Кропоткина, Александра Лебедева, с которой у писателя случился роман еще в Лондоне. Она свела его с высшим руководством Временного правительства, в том числе с Александром Керенским и Борисом Савинковым. Обо всех Моэм оставил воспоминания. Дочь знаменитого русского анархиста и вовсе стала прототипом героини новеллы "Любовь и русская литература". Образ получился карикатурным и все же удивительно обаятельным. И, разумеется, вовсе не потому, что художник сравнивал глаза возлюбленной с бескрайними русскими степями и серебристыми березовыми рощами. Русский характер Моэм талантливо раскрыл через абсурд и пародию. Посудите сами: англичанин берет богатый материал и вяжет из него банальную мелодраму, над которой сам же в голос хохочет. Сюжет: есть он и она, они любят друг друга, но она замужем, и муж — хороший человек, его безумно жалко. Ну скулы сводит от скуки. Но там, где у других унылая драма, буксующее действие, неинтересные метания, у Моэма — неожиданный поворот.
Описывая возможную развязку, героиня, трогательно вздыхая, довольно буднично заявляет, что мужу, видимо, придется застрелиться: нельзя же в самом деле допустить ее участия в вульгарном бракоразводном процессе. А что герой? Он, конечно, восклицает, что это кошмар, но при этом его охватывает восторг. Как, впрочем, если быть откровенными, и читателя. А какова развязка! Влюбленные ругаются и навеки прощаются из-за... яичницы. Ах нет, конечно, не просто из-за яичницы. А из-за того, что герой, нагружая поваров приготовлением глазуньи, не сочувствует пролетариату. И вообще, как же революция 1905 года! Блеск!
А вот Керенского Моэм иронией не удостаивает, изображает очень сухо и критически. Впрочем, едва ли иностранца можно упрекнуть в особой язвительности. Председатель Временного правительства раздражал и откровенно злил и многих своих соотечественников. Моэм же писал так: "Я так и не уразумел, благодаря каким свойствам он молниеносно вознесся на такую невероятную высоту. Разговор его не свидетельствовал не только о большой просвещенности, но и об обычной образованности. Я не почувствовал в нем особого обаяния. Не исходило от него и ощущения особой интеллектуальной или физической мощи". А в самые роковые минуты, по свидетельству писателя, Керенский и вовсе "носился взад и вперед как перепуганная курица".
К одним из самых удивительных, самых невероятных людей Моэм относит Бориса Савинкова. В очерке "Террорист: Борис Савинков", опубликованном в 1943 году, Моэм пишет, что тот "мог легко стать человеком с огромной властью в России", и, случись так, никто бы не вспомнил тогда в мире о Ленине, имя его было бы предано забвению. В Савинкове англичанин видел противоположность Керенскому — подкупали его решительность и хладнокровие. Когда Моэм заметил в присутствии Савинкова, что "террористический акт, должно быть, требует особого мужества", тот спокойно ответил, что это "такое же дело, как всякое другое, к нему тоже привыкаешь". Также, по воспоминаниям Моэма, Савинков говорил о готовности лично поставить Ленина к стенке и расстрелять.
Иногда кажется, что Моэм восхищается Савинковым, не столько как исторической фигурой, сколько как героем еще не написанного великого русского романа. Интересно, что бы мог сказать Моэм о Савинкове-литераторе? Не разочаровался бы он его рефлексирующими персонажами, как многие современники террориста? А может, наоборот, ему открылись бы в этом противоречии те русские бездны, в пучину которых погружал растерянного европейского читателя Достоевский? Скорее, все же второе.
А вот уезжал из России Моэм разочарованный. Миссия его была провалена, и его это удручало. "Бесконечные разговоры там, где требовалось действовать; колебания; апатия, ведущая прямым путем к катастрофе; напыщенные декларации, неискренность и вялость" — вот что помешало, по мнению Моэма, успеху операции. Эти наблюдения многим кажутся несправедливыми, слишком жестокими. Можно упрекнуть англичанина и в том, что, обвинив в вялости и апатии одних, он будто совсем не увидел, с какой непоколебимостью действовали другие, и как эти другие управляли мощной народной стихией, и к чему эта непоколебимость в итоге привела. Но стоит ли, право? Моэма и без того часто порицали за цинизм и черствость. Хотя он всего лишь честно писал о своих впечатлениях...
#литература
#история
#общество