Этот юридический термин, общепринятый во времена крестьянской реформы, а впоследствии вышедший из употребления, означает «уравнение в правах». Он гораздо точнее выражает суть великого события, чем «отмена крепостничества». То, что у помещиков отобрали право владеть живой собственностью, было несравненно менее значимо, чем то, что миллионы и миллионы россиян обрели право быть гражданами.
В самом явлении крестьянской несвободы ничего уникально российского не было. В Средние века крестьянство многих европейских стран находилось в той или иной форме личной зависимости от помещиков. Особенность отечественной ситуации состояла в том, что Россия двигалась в обратном по отношению к Европе направлении: по мере того, как там крепостная зависимость ослабевала или упразднялась, в евразийской империи она только развивалась. Этому анахроническому процессу способствовали две важные перемены, произошедшие с российским государством в восемнадцатом веке.
Сначала преобразования Петра Великого, европейские только по видимости, а на самом деле всемерно укрепившие изначальную «ордынскую» вертикальность государственной модели[1], превратили рыхлую страну в военно-бюрократическую империю, где «крепостными» являлись решительно все: крестьяне – у дворян, а дворяне – у царя. Степень свободы всех подданных, любого сословия, была сведена почти к нулю. Дворянин, хочет он того или нет, обязан был всю жизнь служить, крестьянин – тоже, на отведенном ему судьбой месте. Линия на всё большее порабощение крепостных усиливалась и в дальнейшем. В 1731 году им запретили коммерческую деятельность (брать откупы и подряды); в 1736 году навечно прикрепили к заводам и рудникам рабочих, превратив в крепостных и эту категорию населения; в 1760 году помещики получили право ссылать своих крестьян в Сибирь.
В шестидесятые годы XVIII века Екатерина II произвела существенное переустройство государственной пирамиды. Нуждаясь в заинтересованных, мотивированных помощниках, самодержавие перевело дворянский класс из безгласных исполнителей монаршей воли в соправителей или, выражаясь современным языком, «акционеров-миноритариев». Благородное сословие получило свободу от обязательной службы и возможность участия в местном управлении – дворянские собрания. Упрочилась и экономическая основа дворянского благополучия – крепостное право. Теперь помещик мог отправлять провинившегося крестьянина даже на каторжные работы, а крепостным запретили жаловаться начальству на своих господ. «Личнозависимые» крестьяне превращаются в самых настоящих рабов, живой товар, которым торговали, как скотиной, – и происходило это в самый расцвет европейского Века Просвещения.
В конце восемнадцатого – начале девятнадцатого веков на Западе крепостничество (впрочем нигде не имевшее столь радикальных форм, как в России) постепенно исчезает: либо в результате революции, как во Франции в 1789 году, либо по воле монарха, как в Австрии в 1780-е годы и в Пруссии в наполеоновскую эпоху.
Росли антикрепостнические настроения и в российской элите (крестьянские-то настроения были недвусмысленно заявлены еще пугачевщиной). Движение за эмансипацию обретало все больше сторонников, в том числе и на самом верху, причем аргументация была двух уровней. Во-первых, нравственная, которая осуждала рабство с этической и гуманитарной точки зрения. Во-вторых, прагматическая. Закрепощение превратилось в тормоз, мешавший развитию экономики. В деревне был излишек рабочих рук, и помещикам приходилось кормить лишние рты, а в городах, на фабриках и заводах не хватало мастеровых – рынок рабочей силы практически отсутствовал. Помещичьи хозяйства сплошь и рядом были нерентабельны и малопроизводительны, более половины имений к середине девятнадцатого века оказались в закладе. Из-за низкой мобильности населения и его почти нулевой платежеспособности еле теплились товарно-денежные отношения. Одним словом, Россия катастрофически отставала от Европы по части промышленного и капиталистического развития – что и было продемонстрировано Крымской войной.