Пирс был очень дружелюбен, но казался пугающе старым. В отсутствие родителей Генри он словно взял на себя роль его отца, подобно тому как Шарлотта приветствовала нас в роли хозяйки, вместо матери Генри. Пирсу, с его сросшимися бровями и часами на цепочке, никак не могло быть восемнадцать – он казался пятидесятилетним, запертым в теле тинейджера.
– Так чем же на самом деле занимается оператор, снимающий дикую природу?
Я отвергла ехидное желание так и ответить: наводит камеру на всякую дичь и щелкает.
– Он участвует в съемках тех документальных фильмов, которые показывают по телевизору: с Дэвидом Аттенборо, знаешь. «Планета земля», «Осенние краски», в таком роде.
Хотя на самом деле профессиональная жизнь моего отца состоит, например, в трехдневном ожидании, пока геккон высунется из щели, чтобы получить три секунды фантастических кадров, когда полоз погонится за гекконом, пытаясь его поймать и сожрать, большинство людей реагирует с интересом, стоит мне упомянуть его профессию. Но у Пирса реакция была нулевая.
– Много чего знает про природу, так?
– Да. Когда приезжает со съемок, всегда много рассказывает. Сейчас он в Чили. Снимает пещеры с летучими мышами. – Тут я снова припомнила Уэйн Мэнор. – Знаешь ли, что в девятнадцатом веке помет летучих мышей считался ценным товаром? Гуано (так его называли) использовалось в качестве удобрения, купцы отправляли его на кораблях в разные концы земли.
Это старика Пирса зацепило. Он вновь захохотал так странно и пугающе – словно вскрикнул. Помотал головой.
– Дерьмо летучих мышей! Неужели?
– Угу, – сказала я. – Или вот еще: если капнуть на скорпиона алкоголем – совсем чуть-чуть, – он взбесится и зажалит себя до смерти.
– Буду это иметь в виду.
– И насчет оленей, – продолжала я. – Папа говорил мне, что, когда их преследуют, они бегут к водоему и заходят подальше в воду, надеясь таким образом избавиться от гончих. Это у них инстинкт.
Пирс задрал свою монобровь.