1. Я считаю дни
Осталось девять дней!
Рабочих, если быть точным!
На самом деле что-то накапало и на ежегодный отпуск.
Но это уже мимо входных дверей моего родного садика.
Моя любимая шутка в эти годы:
«Я ещё маленький. Мне три года. Я хожу в детский садик!»
Через девять дней она перестанет меня утешать.
И весь этот «отпуск» я буду безутешен.
Потому что это отпуск с последующим увольнением.
А чего я ждал?
Мне семьдесят лет.
Другие так долго не живут.
Пора! Пора на пенсию.
Ну и что, что крошечная.
Значит такую заработал.
Позади фантастическая невероятная невозможная жизнь!
Уже в первые сутки моей маме сказали жёстко: «Он не жилец!»
Как только температура у новорожденного подскочила за сорок.
Да никто меня там в общем то и не ждал трепетно, в лагере на Колыме.
Зэчки нарожали до меня более пятисот младенцев!
Персонал не знал: стреляться или давиться?
Тут и на большой земле было очень трудно с выкармливанием потомства.
Впроголодь жила страна. Вся.
А что же говорить о лагерях вдоль реки Колымы, в Магаданской глубинке?
Вот тут на днях пробежался морозец по местам моего зарождения.
За минус пятьдесят!
Когда я родился была настоящая оттепель. Вчера минус сорок пять и завтра минус сорок пять.
А в день моего появления на свет жалких минус тридцать три.
Но мне хватило и минус тридцать три для починку!
Меня аккуратно положили на окошко и приоткрыли форточку.
Потому что и так слишком много народилось.
А мама то была приблатнённая!
Она с музыкантами и всей культбригадой прохлаждалась, а народ это не приветствовал.
Вслух и в глаза не говорили.
А на деле устроили мне "отходную".
Через два часа после рождения я пылал.
Позднее врач – женщина – объяснила маме, что у меня туберкулёз бронхов.
Теоретически это конечно лечится, но не в лагере, не на Колыме.
А мы как раз в нём, в родимом!
Именно в лагере и именно на Колыме!
И я начал стремительно терять в весе и совсем не брал мамину грудь.
В общем барак вдохновенно ждал, когда же справедливая кара настигнет приблатнённую, и её выродок лагерный сдохнет.
Какие семьдесят лет?
Опомнись!
Чудом было бы прожить хотя бы до весны!
Потому свидетельство о рождении мне не выписывали, чтобы не портить статистику еще одной смертью, рождения моего не регистрировали.
А однажды охранник понёс меня тайно от мамы в сугроб, поскольку я уже не подавал признаков жизни. Чтобы я просто уснул в сугробе и уже не мучался.
Вот тут то штык лопаты и упёрся ему в горло.
И он услышал только два слова из уст мамы, читавшей наизусть и всего Маяковского и почити всего Есенина: «Сука!» и «Убью!»
Словно плыли надо мною еще не написанные тогда слова Его величайшей песни:
«Ну, а теперь — хоть саван мне готовь, —
Смеюсь сквозь слёзы я и плачу без причины.
Мне вечным холодом и льдом сковало кровь
От страха жить и от предчувствия кончины.»
Вот в такой развесёлой обстановочке и начиналась эта запредельно длинная жизнь.
До конца этой Зимы зим остаётся официально два рабочих дня: 27 и 28 февраля!
И ещё семь рабочих дней в первые недели весны!
Понятно что тут у нас это всё зима зим будет продолжаться, а я и сейчас могу в любой момент.
Уж так нелепо мы, мужуки, устроены, что только ррраз!
Но если двигаться по уже написанному и подписанному мною документу, то вот плюс семь дней весны! Ну там ещё и выходные будут и праздник всех праздников – Восьмое марта!
А так – семь рабочих дней весною и два рабочих дня зимою.
Не знаю почему, но слёзы сами льются из глаз.
Да! Да! «Смеюсь сквозь слёзы я и плачу без причины»
Это почему-то очень похоже на ситуацию женщины, которая вышла замуж, устроила свою жизнь и вдруг ей сообщают, что до конца счастливого брака осталось девять дней. И дальше уже точно никакого брака с этим не будет! Я не женщина. И это не брак. Но слёзы льются и я не могу их остановить. Потому что впереди полная абсолютная пустота. И только песня моего великого самого первого Учителя песнесложения Владимира Семёновича Высоцкого звучит у меня в ушах его голосом:
«Понял я — больше песен не петь!
Понял я — больше снов не смотреть!
Дни тянулись с ней нитями лжи!
С нею были одни миражи!
Я жгу остатки праздничных одежд!
Я струны рву, освобождаясь от дурмана!
Мне не служить рабом у призрачных надежд!
Не поклоняться больше идолам обмана!»
2. Однажды такое со мною уже было!
Я обожал свою четвёртую торцовку!
Я пришел на неё в конце Олимпийского года и совмещал ее с преподаванием в медицинском институте и подработками то на СЦБК то на СЛДК. Работа в три смены – это у меня в крови. Это от занятий марафоном и работы доставщиком телеграмм. Плюс неизменные каждодневные четыре часа в библиотеке. Потому что я был работяга с самого раннего детства. И обожал бегать!
Но сейчас о торцовке.
Люди на такой работе долго не задерживались. Годик – полтора от силы и уходили. Слишком быстро ломался организм. Сквозняки вспотевшему телу приносят воспаления во всех отделах позвоночника, а лесопильный цех продувается тотально и во всех направлениях сразу.
Плюс перенапряжение сухожилий. Шестиметровая доска в дюйм толщиной и в шесть дюймов шириной это двадцать две с половиной тысячи кубических сантиметров. Это восемнадцать с половиной килограммов! Я должен вогнать крючок в ребро такой доски, выдрать её из завала и поднять в воздух над столом на полметра, а то и на семьдесят сантиметров. Повернуть так, чтобы обзол был сверху и приземлить между зубьями ползущих цепей. И всё это за секунду! Конечно большинство досочек полегче – в среднем от девяти до четырнадцати килограммов, но ведь за смену эту операцию при нормальном ритме надо выполнить 10000 раз! Смены бывают легкие, когда семь-восемь тысяч раз. Бывают тяжёлые когда до одиннадцати тысяч раз! Как повезёт. Смотря какой постав, какая бригада наверху. На одну торцовку пилят два потока! Восемьдесят децибелл. Разговаривают так: кричат друг другу в ухо. И потому предпочитают жесты. Но…
Но я любил эту работу всей душой. Я на ней был почти Богом! На меня мои девчонки просто молились. Ведь мы перевыполняли любые нормативы! А на рекордных распиловках имени Мусинского мы творили чудеса! И когда мы увидели установку, которая заменяла наш ручной труд автоматической компьютерной торцовкой, мне поплохело. К тому времени я уже отработал больше трех лет и у меня начали натурально лопаться изнурённые сухожилия. Я понимал, что как податчик, я вымираю. Что пора искать другую работу. И всё равно меня колола в сердцк вся эта автоматизация. Бездушная! А вещь сделанная без души, без сердца и крови человеческих она обречена! Так я это понимал и чувствовал. И я уже прокинув цех всё мечтал написать о своей торцовке книгу. И настал день, когда я всё-таки о ней написал! И вот сейчас я понимаю: тогда я переживал то же самое чувство, что и сейчас. Я прикипел сердцем к этой работе. Я в ней всё понимаю и всё могу. Я люблю своё дело. Да крошечная зарплата. Да большая ответственность. Но она мне по сердцу! И я чувствую, что без меня и малютки немножко осиротеют. И это так больно.
И расставание неизбежно и впереди ждёт что-то новое а я не хочу, не хочу с ними расставаться!
Был еще третий раз в моей жизни. Я любил свою рубашечку с рисунком вышивки. Я к ней привык. Я её носил и был в неё счастлив. И однажды её у меня забрали и сказали весело: "Лёшенька! Ты из неё вырос!" Господи! Я помню какой грандиозный скандал закатил я родным. Я ревел белугой не переставая до двух часов ночи! И боль той утраты живёт в моём сердце и поныне! И вот теперь, ожидая самого страшного в моей жизни разрыва – так долго на одном месте я более нигде не задерживался! – я вспоминаю мою четвёртую торцовку и мою самую любимую в детстве рубашечку. Потому что мы реально привыкаем! Врастаем. Прорастаем душой. Прикипаем всей кровью к очагу, к месту, к делу, к образу. И возможно нет ничего страшнее для организма, чем такие разрывы. Помню как нас переселяли с Маркса 8 на Шаронова 33 и я сразу сказал мсполнителю всего проекта – это подорвёт здоровье мамы! Она прожила тут с 1934 года! 66 лет! Этого нельзя делать! Дождитесь когда она уйдёт и переселяйте! Все остальные в доме намного моложе! После переезда мама прожила только три года. Видимо подорвёт и меня. Ведь и так уже сил мало осталось. Но на всё Божья воля!