Познакомились мы на банкете, устроенном советскими советниками и специалистами по случаю не помню какой годовщины Великой октябрьской социалистической революции. Помню, меня тогда удивило, почему революция октябрьская, а не ноябрьская, если празднуется в ноября, как будто изначально в ней даже календарно была заложена какая-то непонятная до сих пор двусмысленность. Затем мы случайно встретились в баре, где сразу обрадовались друг другу, как старые знакомые разговорились по душам.
Во время этой встречи товарищ Дима пригласил меня в гости (нарушая при этом инструкцию, требующую от советских граждан сначала уведомить начальство, а затем только с его уведомления приглашать к себе иностранцев). Я хотел было отказаться, но товарищ Дима настоял на своем, полностью игнорируя инструкцию. По нашему национальному обычаю я попросил товарища Диму прийти с ответным визитом ко мне домой, попутно заметив, что ему лучше заранее оповестить об этом свое начальство. Товарищ Дима рассмеялся, потом серьезно посмотрел на меня и сказал, что придет ко мне, как к другу, и что если он заранее поставит командование в известность о своем намерении провести со мной свободное время, ему на следующий день придется предоставить кому следует подробный отчет о том, как он веселился в моем обществе. "Такой отчет сделает невозможным не только веселье, но и дружбу между нами. Поэтому я обязательно приду к тебе, дружище Ташота, - сказал товарищ Дима, - обязательно именно благодаря нашим идиотским инструкциям". "Но я же могу подвести тебя", - сказал я товарищу Диме, на что он, опять серьезно посмотрев на меня, ответил: "Подвести меня хуже, чем подведет меня инструкция, если я буду ее придерживаться, ты, Ташота, никогда не сможешь. Я обязательно буду у тебя", - переводчик Дима обезоруживающе улыбнулся, и доброе, беззащитно-откровенное лукавство засветилось в его глазах. Так начались наши несанкционированные по советской терминологии контакты. Впрочем, потом, когда мы уже полностью доверяли друг другу, я сам уговорил товарища Диму оповещать иногда заранее его начальство о посещении моего дома, в таком случае мы вместе, распив бутылку джина, составляли липовый отчет для советского командования о нашей мирной беседе на тему благотворной военной помощи СССР Бризантии.
А на самом деле мой собеседник щедро делился со мной запрещенной у нас информацией о пагубных результатах тоталитарного управления страной режимом социалистической ориентации во главе с Хритофосом Бенриамом. Я со своей стороны подбрасывал товарищу Диме свежие факты из практики строительства ВС Бризантии по советскому образцу. Я говорил ему, что индоктринация в нашей армии возрастает с каждым днем. Марксистко - ленинскую подготовку стали проводить по два, а самые ретивые политработники - по три раза в неделю. Отдельные, наиболее важные по рекомендации ГЛАВПУРа главы курса научного социализма и коммунизма, нас заставляли, как катехизис, заучивать наизусть. Апатия офицеров, поначалу, сразу после революции, с любопытством и даже с энтузиазмом воспринимающих волнующие ум новизной категории марксистко - ленинского учения, стала повсеместной как в центре, так и в провинции. В пику этому явлению нагнеталось идеологическое давление на личный состав ВС, тщетно пытаясь возбудить у военнослужащих революционный восторг там, где само сеяло унылое безразличие или отвращение к себе.
На политзанятиях царствовала мертвящая ум и душу схоластика и наукообразие. "Сколько есть великих законов диалектики, открытых Марксом и Энгельсом?" - вопрошали нас руководители групп политзанятий. "Три", - задумчиво отвечали мы. "Правильно, товарищи офицеры", - отвечал нам удовлетворённый политработник. " А сколько есть великих категорий марксисткой диалектики?" - загадочно улыбаясь, словно проникая в святая святых познания, вопрошал наш идеологический наставник. "11", - покорно отвечали мы.
"Ты знаешь, Ташота, - загораясь каким-то зловещим инфернальным огнем, заговорил однажды, во время застолья у меня дома, товарищ Дима, мне показалось даже, что типично мефистофельская, ехидно умная заостренность черт лица проступила в его алкогольно возбужденной физиономии, - меня возмущает сейчас не только мертвая схоластика всей системы партучебы - та схоластика, которая автоматически передалась от нас к вам, - меня возмущает все больше сама марксисткая трактовка диалектики. Отцом диалектики стабильности был Гегель, Маркс, однако, сместил акценты в сторону диалектики нестабильности, тем самым философски оправдав чудовищное социальное насилие пролетарских и полупролетарских революций.
Возьми-ка центральный закон марксисткой диалектики - закон единства и борьбы противоположностей. Посмотри как топорно грубо сработали здесь марксисты - оказывается, противоположности как две стороны одного противоречия существуют в плодотворном единстве до тех пор, пока они борются. Стоит только одной из противоположностей одержать верх, как она тотчас же нарушает это жизнедеятельное единство, убивая, отправляя в тартарары, расстреливая, вешая, гильотинируя - способов насилия не счесть - другую противоположность. Да такая диалектика есть узаконенное убийство, расправа над живым саморегулирующимся организмом действительности. Но на самом деле нет торжества одной противоположности того или иного противоречия за счет отмирания другой - обе они, урегулировав свои эксцессы в борьбе, органично сливаются и переходят друг в друга. Поэтому в прогрессивном всегда можно (и даже должно) искать консервативное, а в реакционном - самое передовое. Прогресс - это полнокровный синтез нового и старого, а не односторонняя элиминация второго первым. Новое - это наполовину, если не на две трети старое.