О стихах Владимира Набокова
Набоков был поэтом. Потом началась революция, и он эмигрировал. Затем стал писать прозу. Я прочитала еще в институте все, что он написал. Вряд ли какой-нибудь еще прозаик мне нравился больше - кроме Сэлинджера.
Я никогда не прощу ему Лолиту, потому что он лучший русскоязычный писатель ХХ века, и его дар слова не должен был закончиться таким романом - таким талантливым и таким страшным, жестоким, о разрушении детской жизни. Но у Набокова есть горячо любимая мной книга "Приглашение на казнь", есть проза о предчувствии любви - "Дар", есть "Защита Лужина". И есть его небесные стихи. Кто их сейчас читает, кроме меня? А я читаю и всем рекомендую. Не пожалеете. Такие рафинированные по чувству и точные стихи писал еще разве что Арсений Тарковский. Там тоже - слова и образы чистые, как родниковая вода. Но раньше люди так чувствовали, они действительно были такими!
К России
Отвяжись, я тебя умоляю!
Вечер страшен, гул жизни затих.
Я беспомощен. Я умираю
от слепых наплываний твоих.
Тот, кто вольно отчизну покинул,
волен выть на вершинах о ней,
но теперь я спустился в долину,
и теперь приближаться не смей.
Навсегда я готов затаиться
и без имени жить. Я готов,
чтоб с тобой и во снах не сходиться,
отказаться от всяческих снов;
обескровить себя, искалечить,
не касаться любимейших книг,
променять на любое наречье
все, что есть у меня, — мой язык.
Но зато, о Россия, сквозь слезы,
сквозь траву двух несмежных могил,
сквозь дрожащие пятна березы,
сквозь все то, чем я смолоду жил,
дорогими слепыми глазами
не смотри на меня, пожалей,
не ищи в этой угольной яме,
не нащупывай жизни моей!
Ибо годы прошли и столетья,
и за горе, за муку, за стыд, —
поздно, поздно! — никто не ответит,
и душа никому не простит.
Нас мало, юных, окрыленных
Нас мало — юных, окрыленных,
не задохнувшихся в пыли,
еще простых, еще влюбленных
в улыбку детскую земли.
Мы только шорох в старых парках,
мы только птицы, мы живем
в очарованьи пятен ярких,
в чередованьи звуковом.
Мы только мутный цвет миндальный,
мы только первопутный снег,
оттенок тонкий, отзвук дальний, —
но мы пришли в зловещий век.
Навис он, грубый и огромный,
но что нам гром его тревог?
Мы целомудренно бездомны,
и с нами звезды, ветер, Бог.
Расстрел
Бывают ночи: только лягу,
в Россию поплывет кровать,
и вот ведут меня к оврагу,
ведут к оврагу убивать.
Проснусь, и в темноте, со стула,
где спички и часы лежат,
в глаза, как пристальное дуло,
глядит горящий циферблат.
Закрыв руками грудь и шею, —
вот-вот сейчас пальнет в меня —
я взгляда отвести не смею
от круга тусклого огня.
Оцепенелого сознанья
коснется тиканье часов,
благополучного изгнанья
я снова чувствую покров.
Но сердце, как бы ты хотело,
чтоб это вправду было так:
Россия, звезды, ночь расстрела
и весь в черемухе овраг.
1927 г.
От себя я просто добавлю, что слава Богу - он не приехал в то время! Какая тоска в этих строках.
На закате
На закате, у той же скамьи,
как во дни молодые мои,
на закате, ты знаешь каком,
с яркой тучей и майским жуком,
у скамьи с полусгнившей доской
высоко над румяной рекой,
как тогда, в те далекие дни,
улыбнись и лицо отверни,
если душам умерших давно
иногда возвращаться дано.
Потери! Его поколение потеряло очень многих. Как мне больно читать эти строки.Помню, как мы с друзьями читали стихи Набокова о любви:
В хрустальный шар заключены мы были,
и мимо звезд летели мы с тобой,
стремительно, безмолвно мы скользили
из блеска в блеск блаженно-голубой.
И не было ни прошлого, ни цели,
нас вечности восторг соединил,
по небесам, обнявшись, мы летели,
ослеплены улыбками светил.
Но чей-то вздох разбил наш шар хрустальный,
остановил наш огненный порыв,
и поцелуй прервал наш безначальный,
и в пленный мир нас бросил, разлучив.
И на земле мы многое забыли:
лишь изредка воспомнится во сне
и трепет наш, и трепет звездной пыли,
и чудный гул, дрожавший в вышине.
Хоть мы грустим и радуемся розно,
твое лицо, средь всех прекрасных лиц,
могу узнать по этой пыли звёздной,
оставшейся на кончиках ресниц…
Стихи благородного дона. Так только Блок иногда умел.
Мы с тобою так верили
Мы с тобою так верили в связь бытия,
но теперь оглянулся я, и удивительно,
до чего ты мне кажешься, юность моя,
по цветам не моей, по чертам недействительной.
Если вдуматься, это как дымка волны
между мной и тобой, между мелью и тонущим;
или вижу столбы и тебя со спины,
как ты прямо в закат на своем полугоночном.
Ты давно уж не я, ты набросок, герой
всякой первой главы, а как долго нам верилось
в непрерывность пути от ложбины сырой
до нагорного вереска.
С серого севера
С серого севера
вот пришли эти снимки.
Жизнь успела нам все
погасить недоимки.
Знакомое дерево
вырастает из дымки.
Вот на Лугу шоссе.
Дом с колоннами. Оредежь.
Отовсюду почти
мне к себе до сих пор еще
удалось бы пройти.
Так, бывало, купальщикам
на приморском песке
приносится мальчиком
кое-что в кулачке.
Все, от камушка этого
с каймой фиолетовой
до стеклышка матово-
зеленоватого,
он приносит торжественно.
Вот это Батово.
Вот это Рождествено.
1967, Монтре
Скорее всего, никто не повлиял на русскую прозу наших дней больше Набокова. Его проза сейчас кажется многословной и перегруженной эпитетами, она не похожа на современный копирайтинг с его "рекламой прямо в мозг", но как радуется моя душа, читая про Клару Стобой или про Цинцинната Ц.
А стихи Набокова безупречные и прекрасные, и я их никогда не забываю. Они горячие, они чистые, они полны совести и настоящей любви. Мне вообще иногда кажется, что никто на свете не любил Россию больше, чем Владимир Набоков.