Нестеров не ест, не пьет, тоскуя о разлуке со своим конем

Рассказы старого лейб-казака (генерала от кавалерии) Ивана Ивановича Шамшева

Донские казаки, как всем известно, отличные наездники: каждый из них сохраняет к строевому коню своему замечательную привязанность, старательно заботится о нем и холит его, можно сказать, с нежностью. Эта связь казака с его боевым конем присуща донцам с самых первых времен появления их на арене войн нашего отечества с врагами, и все исторические народные песни о военных подвигах донцов соединяются с геройским именем всадника и его доброго, надёжного товарища - коня.

Николай Васильевич Орлов-Денисов

В 1848 году, во время стоянки лейб-гвардии казачьего полка в Вилькомире (наст. Литва), полковая молодежь, среди усердного занятия службой, не лишала себя и удовольствия проводить свободные часы в обществе особ прекрасного пола. Устраивались гулянья, пикники и танцы под звуки полковой музыки. Нечего и говорить, что местный прекрасный пол смотрел на казачью молодежь с особенным расположением и иногда удостаивал ее знаками несомненной привязанности.

Во 2-м эскадроне полка служил тогда юный, прекрасной наружности, юнкер С. Он познакомился с одним из здешних семейств, живших на другом берегу Вилии. Раз как-то, распущенные с конного ученья, офицеры 2-го эскадрона возвращались на свои квартиры; в числе их ехал и С., на своем бойком коне, берегом реки; вдруг видит он, что на том берегу реки гуляет барышня знакомого ему семейства и что она машет ему зонтиком, приглашая к себе.

Как быть? Паром на другой стороне реки, да и переезд на пароме медлен и носит прозаический характер переправы через воду, а польки всегда не прочь увлекаться мужеством. Все эти мысли промелькнули в голове С. Он всаживает шпоры в бока своего лихого коня и бросается в быструю Вилию во всей боевой амуниции.

Конечно, С. был награжден благодарной улыбкой прекрасной барышни, когда, собственно для этой улыбки, переплыл он чрез водные пучины и явился перед нею в ореоле льющихся с него струй Вилии.

Другой случай. Зимой 1855 года, лейб-гвардии казачий полк двинут был из Литвы в С.-Петербург. Поход этот был очень труден по чрезвычайно большим снегам. Полк должен был тянуться справа рядами и даже справа по одному; с дороги свернуть было нельзя, а при встрече обозов всегда представлялись большие хлопоты.

В полку было много лошадей молодых, щекотливых. У одного из лейб-казаков, Нестерова, была вороная лошадь; она, почти каждый день, при сборе эскадрона, предпринимала намерение сбросить с себя седока, но Нестеров не падал: он был лихой наездник.

Как только лошадь второй шеренги случайно толкнет головой своей коня Нестерова, он тотчас же понесет своего всадника вперед эскадрона и начнет употреблять все усилия сбросить своего седока. Такие штуки составляли всякий день по нескольку раз походные развлечения для казаков; но, конечно, не могли быть терпимы для сомкнутого строя.

Не унялся конь Нестерова и по приходе в Петербург, поэтому, эскадронный командир приказал сбыть его и заменить другим.

- Дозвольте оставить, ваше высокородие! Лошадь добрая; ей съезду нет, а на войне, ваше высокородие, этот конь, что называется - убить, да уйтить! Так упрашивал Нестеров эскадронного командира. Между тем и вахмистр доложил ему, что Нестеров не ест, не пьет, тоскуя о разлуке со своим конем. Эскадронный командир внял унынию Нестерова и не требовал уже перемены его коня.

Через год после того, тот же эскадронный командир смотрел езду ефрейторов, представлявшихся в унтер-офицеры: в числе их был и Нестеров. Лошадь его усмирилась; езда ее была отличная, легкая; карьер ее, как молния; осадка на уздечке, как на мундштуке; скачок на барьер - сайгачий.

При этом смотре дело дошло, наконец, до стрельбы в лист: Нестеров, лихо нагнувшись, разбил лист, но только тогда его и видели: знаменитый конь понес своего всадника неудержимо и, в двухстах шагах, вместе с всадником упал в озеро, недалеко от берега, запутавшись ногами в тине и водорослях.

Когда товарищи Нестерова прибежали помочь ему, то Нестеров уже выводил своего доброго коня из озера; но был крайне сконфужен, потому что он всё-таки упал, хотя и вместе с конем, хотя и в воде. Однако ж это был последний случай строптивости коня Нестерова: с тех пор конь его, действительно, стал добрым, и Нестеров отбыл на нем два срока службы.

В 1854 году на лейб-гвардии казачий полк возложена была обязанность содержать наблюдательные посты по южному берегу Финского залива, для предупреждения попыток неприятельских союзных флотов к высадке где-либо десантных войск (первая балтийская кампания).

Бомбардировка крепости Бомарсунд с палубы судна HMS Bulldog[en] в ходе Крымской войны, 15 августа 1854. Худ. Вильям Симпсон

Два месяца, с половины апреля до половины июня, лейб-казаки видели перед собой только русские пароходы, и изнывали в непривычном для них бездействии; но, грозная вражеская армада наконец показалась на горизонте и остановилась на высоте Красной Горки.

Авангард ее, из нескольких судов, расположился верстах в четырех от Толбухина маяка. В тихие вечера, на Красной Горке слышны были музыка и песни с неприятельских кораблей. Служба лейб-казаков ожила. Днем, офицеры поочередно наблюдали в зрительную трубу за движениями неприятеля; ночью ходили сильные разъезды по берегам, а на выдающихся в море мысках залегали наши секреты.

И у нас, на Бронной горе, по вечерам, заливались песенники, играла полковая музыка; сюда съезжались любопытствующее из Ораниенбаума, Петергофа и даже из Петербурга, взглянуть на выросший перед Кронштадтом лес неприятельских мачт. Но неприятель стоял в раздумье, в бездействии. Это его бездействие томило лейб-казаков. Они каждый день ожидали высадки, чтобы молодецки встретить незваных гостей, но грозный флот стоял неподвижно и не обнаруживал никакого намерения что-либо предпринять.

В одну из ночей явилось, однако ж, и для нас развлечение: один из "секретов" моего эскадрона заметил в воде приближающегося человека, на каком-то плавучем снаряде, которого люди "секрета" никак не могли понять. Волны швыряли этот снаряд как щепку.

На оклик часовых плывший человек молчал; стрелять по нему часовые "секрета" не решались, чтобы не наделать тревоги из пустяков. Два казака "секрета" спустились верхом на своих конях, в море, присмотреться и освидетельствовать этого морского путешественника. Шагах в пятидесяти от берега, казаки ощупали пловца пиками... молчит.

- Ну, братцы, гляди: ведь это мертвец! Тотчас же они накинули на мертвеца чумбуры (часть сбруи) и притарабанили его к берегу; но здесь убедились, что это даже и не мертвец, а просто чучело.

Утром чучело это было доставлено ко мне: на двух досках, крестообразно сплоченных, был укреплен большой, опрокинутый дном верх ящик от известки, и на нем посажено соломенное чучело солдата, в мундире, в брюках, сапогах и амуниции; полотняное лицо было порядочно гримировано: брови и усы из конского волоса, губы из красного сукна, глаза оловянные, с пуговицей вместо зрачка; в правой руке чучела укреплено весло, а в левую руку, пришпиленную к груди, вложен был пакет, адресованный на имя главнокомандующего союзным флотом.

Послание было написано и прозой и стихами. Ясно было, что чучело это - произведение наших, скучавших от бездействия, солдатиков кронштадтского гарнизона. Они приглашали сэра Нэйпира перестать гоняться за лайбами чухонцев и отнимать у бедняков наловленную ими салакушку, а если он так любит хорошую морскую рыбку, то подойти поближе к кронштадтским фортам: там-де приготовлена для него отличная закуска, и пр. и пр.

Вообще, все послание имело характер ругательный. Понятно, что этот "нарочный" отправлен был из Кронштадта при дувшем попутном к английскому флоту ветре, но как среди ночи ветер переменился, то "кронштадтский посланный" и был занесен не туда, куда хотелось, а на казачьи пикеты.

26-го апреля 1863 года, во время подавления в Литве польского восстания, один полуэскадрон лейб-гвардии казачьего полка находился при отряде генерала Ганецкого (Николай Степанович) и содействовал к открытию и уничтожению двух больших шаек у фольварка Гудзишки.

В этом деле были захвачены в плен и предводители этих шаек: Доленго (Сигизмунд Сераковский), Колышко (Болеслав) и Богуславский (Владислав?). Первый из них, Сераковский, легко раненый в спину, спрятался у одного помещика, но был там открыт и пойман при побеге в лес.

Доставленный в Вильну (наст. Вильнюс), он помещён был в лазарет Св. Иакова. Следственная комиссия присудила его к смертной казни чрез расстреляние; но начальник Литовского края, Муравьев (Михаил Николаевич), написал на приговоре комиссии следующую конфирмацию: "так как Сераковский повесил 7 человек русских, то повесить и его".

Когда конвой экзекуционного кортежа собрался у лазарета Св. Иакова, я, по приказанию начальства, вошел в занимаемый Сераковским номер лазарета и застал его сидевшим на табурете и с жаром рассказывавшим что-то коменданту города Вильны, генералу Вяткину (Александр Сергеевич). До слуха моего дошли слова генерала Вяткина:

- Знаете что, Сераковский, ни вам и ни мне, вероятно, не придется управлять этим краем (После генерал Вяткин передавал мне, что Сераковский тогда вздумал излагать ему свои мысли, как лучше и надежнее для России управлять Литвой и вообще Польшей).

В противоположном от генерала Вяткина и Сераковского углу сидел ксендз, нагнувшись над молитвенником. Комната была просторная. Увидев меня, генерал Вяткин сказал Сераковскому:

- Теперь попечения мои о вас кончены, и вы переходите в распоряжение генерала Шамшева.

Не могу не сознаться, что для меня тогда настала тяжелая минута: я предстал вестником смерти, хотя смерти преступника, но все же человека. В такую тяжелую минуту чувствуешь, что ваш голос теряет звучность, и слова: "Такой-то, следуйте за мной", - произносятся невольно глухо и с какой-то нарочитой торжественностью.

Сераковский, увидев меня в походной форме, вероятно, понял все, побледнел и совершенно растерялся. Глава его были устремлены на меня неподвижно, безжизненно. Это было полное проявление столбняка. Когда я выговорил: следуйте за мной, он встал; пошатываясь и потирая обеими руками свой лоб, подошел ко мне; вперив в меня помутившиеся глава, он бессвязно произнес:

- Ваше превосходительство, ваше превосходительство, ваше превосходительство! позвольте... пять минут... времени... позвольте... карандаша и бумаги...

- Для чего вам это? - спросил я.

- У меня явилась... явилась мысль... мысль, которую я... хочу изложить... стихами.

"Нашел время заниматься поэзией", подумал я, и ответил: - Вы видите во мне исполнителя долга и я не могу удовлетворить вашего желания.

В это время Сераковский несколько оправился и довольно твердым голосом сказал: - По крайней мере, позвольте мне надеяться, что под покровительством вашего превосходительства я не буду оскорблен русскими офицерами.

- За это я могу поручиться. Конечно, ни одному из русских офицеров не придет и мысль оскорблять вас, в такую "страшную для вас минуту".

Чтобы понять выраженное Сераковским опасение о могущем быть для него оскорблении от русских офицеров, надо сказать, что все, что только было русского в Вильне, не говоря уже о наших войсках, относилось с неприязненными чувствами к этому преступнику.

Все знали, что Сераковский, в ноябре 1862 г., проезжая чрез Вильну за границу, с научной целью, как офицер генерального штаба, по поручению правительства и снабженный русскими деньгами, обедал у начальника края и, после обеда, играя на биллиарде, за чашкой кофе, при разговоре о смутах в Польше, сказал: - Я полагаю, чтобы успокоить край, надобно вырвать с корнем польский элемент.

Между тем, тот же Сераковский, в Генуе, читал молодым полякам лекции тактики. Говорят, что и лесная партизанская война банд повстанцев была устроена по его инициативе, дабы утомить наши войска мелкими схватками на разных точках местности. В виду всего этого, Сераковский сам чувствовал, что ему нельзя ожидать жалости; чувство это довело его до страха быть "оскорбляемым" при самой казни.

В комнату вошел полицеймейстер Вильны, подполковник Сарычов (sic). Я поручил ему взять Сераковского и привести к конвою. На предложение Сарычова следовать за ним, Сераковский сказал, что он не может идти... ранен.

- Начальник края, его высокопревосходительство Михаил Николаевич Муравьев, был настолько внимателен к вам, что приказал приготовить для вас рессорный экипаж, - отвечал подполковник Сарычов. Действительно, придя к конвою, я увидел у подъезда просторные дрожки, на которые уселся Сарычов вместе с Сераковским.

Экзекуционный кортеж двинулся на Лукишки (окраина города, на которой назначена была казнь). Проезжая в десяти шагах от виселицы, Сераковский спросил: - Разве меня повесят? При утвердительном ответе, он опустил голову и передал Сарычову свой носовой платок, для доставления жене его, на память.

Во время чтения приговора, Сераковский, сняв шапку, поник головой и что-то произносил про себя. В эти минуты вокруг господствовала полнейшая тишина, раздавался только голос аудитора... но, когда аудитор кончил, Сераковский, подняв руку, неожиданно начал говорить:

- Господа, протестую...

Шесть барабанщиков своей дробью заглушили слова Сераковского. Он смолк... когда, затем, начали надевать на него смертную рубашку, он с бранью отбивался от палачей, а когда они успели связать ему руки назади и надеть рубашку, Сераковский был уже без чувств и в этом бессознательном состоянии его повлекли к эшафоту.