Мало кто может разглядеть огонь в глубине. Скрытый, тайный огонь. Гай мог. Он рисовал спокойные, океанически-небесные картины: сплетения потоков-струй-корней-шаров-кубов-зданий-и-мавзолеев в волнах и завихрениях хаоса водной стихии.
Кто-то считал картины Гая медитативными, критики называли его наследником хиппи и нью эйдж. Однако Гай вовсе не был хиппи, он был закаленным в боях легионером, прошедшим ады горячих точек ближнего востока, и в глубине души скучал по страху, адреналину и холодной расчетливой логике боя.
Однажды в госпитале, глядя на полосы света, пробивающиеся сквозь жалюзи, Гай вдруг решил, что никогда больше не вернется на поля сражений. Решение далось легко, даже несмотря на весь послужной список и маячившее впереди повышение. Гай последовал зову сердца и вернулся на родину.
Там он быстро нашел поприще для новых сражений. Гай решил осуществить давнюю мечту, к которой его подталкивал в детстве отец – стать великим, знаменитым художником. Не столько ради денег и славы, сколько ради и благодаря огня, который неизменно вел его по пути борьбы и тяжелых испытаний.
Он выкупил небольшую уютную студию, в которой стал жить и работать. Большую часть времени Гай проводил за холстом. Сначала он накидывал широкие мазки, а затем аккуратно и кропотливо, словно стратег из штаба, конструирующий театр боевых действий, творил неявную гармонию своих полотен. В них была боль, но в них была и небесная легкость.
Гай спал на старом матрасе у маленького окошка под самой крышей своей мастерской. Засыпая, он слышал воркующих голубей, мышиные шорохи и попискивания, завывания ветра или шум дождя, просыпался же он обычно от нежного прикосновения солнца. Денег, заработанных за восемь лет службы, хватило бы на жизнь в достатке, однако Гай довольствовался только самым необходимым.
- Художником?! – удивлялись поначалу его немногочисленные приятели в баре – Ну ты, блин, даешь! – в ответ на это Гай пожимал плечами, а на следующее утро возвращался к работе.
Он посещал мастерские, брал уроки у именитых художников, приглашал их в свою студию - это было его самой большой статьей расходов. Лучшим из учителей Гай почитал Вольфганга Гатца, мастера из Германии, который рисовал минималистичные, наполненные огромной силой, цветом, экспрессией, работы. Гай почитал его Мастером с большой буквы.
Вольфганг же всякий раз смеялся над его амбициями, и после каждой встречи Гай чувствовал, словно его окунули в чан с холодной водой. Между делом Мастеру давал несколько советов, которые виделись Гаю озарением и экономили ему месяцы, а может и годы на пути к овладению мастерством.
Прошло время, мастерство Гая выросло, он успел организовать несколько персональных выставок, его работы стали продаваться, а несколько картин попали в престижную коллекцию музея современного искусства. Но Гай не чувствовал удовлетворения – напротив, он ощущал себя обманутым. Он хотел большего, признания, полета, не столько ради личной славы, сколько ради полноты, интенсивности жизни, которую он чувствовал, пожалуй, лишь в моменты смертельной опасности на поле боя.
Победа. Завершение. Успех. Он всем сердцем желал этого, к этому стремился огонь в его груди, к этому стремилось все его существо и вся наполненность его картин. Но каждый раз после выставки он чувствовал только усталость и раздражение.
Солнце однажды неласково ударило Гаю в глаз ранним весенним утром. Он нехотя встал, сварил себе чашку черного как смоль, пахнущего землей и кенийскими шлюхами, кофе, спустился в мастерскую, оглядел свои холсты, прихлебнул ядовитый напиток, и испытал невероятное отвращение. Чашка полетела в холст, растянутый на треноге, брызги кофе расплескались по полотну. Гай схватил нож, располосовал несколько готовых картин, опрокинул ведерко с ульрамариново-синей краской, выругался и выбежал прочь – на свежий воздух.
Он сделал несколько глубоких вдохов и выдохов, поглядел на старую мастерскую и решил спалить ее, как требовал его внутренний огонь; если сегодня же до вечера не найдет ответа на свой вопрос: как достичь той полноты, что ему так желанна. Если это невозможно, то будет лучше вернуться на поле боя и там встретить свою смерть.
Весь день Гай бесцельно шатался по городу, испытывая то отвращение, то раздражение, и нигде – ни в отражении водной глади каналов, ни в лицах прохожих, не мог найти ответа на свой вопрос. Уже вечерело. Гай решил вернуться домой и исполнить задуманное, но случайно заметил Мастера Вольфганга, который увлеченно фотографировал голубей. На лице старика, покрытом смеющимися морщинками, застыло выражение огромной серьезности и благоговения, словно он стоит в храме перед иконой, а вместе с тем – бескрайней простоты и легкости, словно все происходящее - всего лишь игра. Голуби ворковали, ходили переваливаясь по каменному парапету, а Мастер все ждал.
Гай остановился. Голуби раздражали его. Что интересного в этих грязных птицах? – подумал он – Вертятся, снуют туда-сюда, это совершенно обычная вещь. Разве этим должен заниматься человек искусства? Однако, Гай не стал уходить, а дождался, пока Мастер, наконец, сделает снимок. Ждать пришлось очень долго.
Гай подошел, когда Вольфганг, наконец, сделал снимок и повесил фотоаппарат на шею.
- Извини, что заставил ждать – сказал Мастер - я не мог позволить себе упустить этот чудесный момент. Надеюсь, ты никуда не торопишься.
- Не тороплюсь – покачал головой Гай, однако при этом он испытал некоторое раздражение - Не проблема. Я тут случайно увидел вас, и...
- Решил подойти.
- Да.
- Что ж, поздравляю! Ты поймал удачный момент.
- Может быть – понуро ответил Гай – Скажу вам прямо, как своему учителю. Я хочу сжечь работы. Мои работы.
- Да? – старик поднял одну бровь - Тогда сделай это.
- Но…
- Ты хотел спросить моего разрешения? Если да – то я разрешаю. Жги.
Гай не нашелся что ответить.
- Значит еще сомневаешься – улыбнулся Мастер – хорошо.
- И всё же…
- Если это еще один вопрос про твои картины, а я чувствую – это снова он, то я уже все сказал. Получится красивый костер.
- Вот вы опять смеетесь надо мной – насупился Гай – как над мальчишкой.
- А ты и есть мальчишка, уж извини за прямоту. Впрочем, ничего постыдного в этом нет. А насчет картин твоих. Они хороши. Ты видишь цвет, ты знаешь цвет, но не владеешь им. Ты уперся в свой холст и не видишь ничего дальше собственного носа.
- На что мне тогда смотреть?! Я – художник, и холст – это мой… мой мир, моё всё.
- Посмотри на город вокруг, например – Мастер развел руками.
- Город как город – пробурчал Гай – ничего интересного.
- А ты присмотрись-ка получше. Ну, чего так на меня смотришь как на пророка? У меня нет скрижалей с заповедями для тебя. Попробуй лучше поглядеть по сторонам.
Гай огляделся. По старинной мостовой гуляли нарядные молодые люди, пары, подростки в кислотных футболках, пожилые джентльмены с усиками, в старомодных шляпах и очках в роговой оправе. Старинные трех-пятиэтажные нарядные домики смотрели на движение толпы по-доброму, но с безразличием. Деревья дышали, тянулись к небу, на котором уже зажглись первые звезда, и где-то, невидимый, догорал закат.
- Все это напоминает мне Ван Гога – сказал Гай – “Ночную террасу кафу”, не сюжетом, а вообще, цветом, ощущением.
- Во-о-от - протянул Мастер - А ты еще присмотрись.
Гай попытался всмотреться в детали, но его взгляд не мог ни за что зацепиться. Он пытался сконцентрироваться на парочке в полосатых футболках, но их футболки вдруг начали рябить и казались ему чем-то пошлыми, поверхностным, недостойными внимания. Гай поморщился и перевел взгляд на маленькую собачонку, которая метила ножку старого чугунного фонаря. И собачка, и ее необъятная хозяйка в парусиновых штанах, снова вдруг вызвали отвращение. Гай ощутил запах мочи, запах потных подмышек и переваливающихся жировых складок парусиновой тетки, как если бы засунул туда нос. Он чихнул.
- Не получается – сказал Гай, поморщившись.
- Почему?
- Они все, это всё кажется мне противным, мелочным, недостойным моего внимания. Где тут полет? Где тут хоть что-то интересное?
- Во-о-от - протянул Мастер – Вот! А теперь позволь тебе кое-что еще показать. Смотри – вон на крыше. Полосатая кошка крадется. Гляди.
Гай уставился туда, куда указывал мастер. Зрение его было острым, но никакой кошки ни на этой, ни на любой из соседних крыш не было. Вдруг резкой хлопок оглушил Гая. На секунду он как будто вернулся на поле боя. Страх. Всплеск адреналина. Все становится горячим, затем холодным, проясняется. Гай упал на землю, по-звериному озираясь по сторонам. Нет. Это всего лишь город, мостовая. Вокруг слышен гул людских голосов, откуда-то льется музыка. Гай поднялся, отряхнулся и сконфуженно посмотрел на Мастера.
- Что вы сделали? Издеваетесь надо мной зачем? – обиженно спросил он.
- Я? Глянь – он указал на испуганного ребенка, который держал в руках использованную хлопушку, повсюду вокруг него, и в его волосах, были разбросаны конфетти, но сам малыш, казалось, готовый заплакать, насуплено глядел на Гая. Гай отвел взгляд.
- Я вас про картины спрашиваю – сказал он Мастеру - а вы со мной какие-то шутки дурацкие шутите.
- Я ничего не сделал.
- Бросьте валять дурака, вы видели, что этот малец собирается взорвать хлопушку и специально отвлекли меня, чтобы выставить идиотом.
- Ты его напугал.
- Кого?
- Мальца.
- Это вы меня напугали.
- Послушай, Гай, я хочу только, чтобы ты кое-что понял. Не в холстах дело, не в тех, которые там у тебя стоят. Они неплохи, они в чем-то даже мудрее тебя самого, в них есть жизнь. Но ты её в упор не замечаешь – вот в чем твоя беда.
- А что мне эта жизнь-то? – вздохнул Гай – Мне нужны холсты.
- Ты говоришь, и не слышишь что говоришь.
Вдруг лицо Мастера расплылось в широкой улыбке: он увидел жонглера на ходулях в ярком разноцветном клоунском костюме. Жонглер шагал, нелепо расставляя длиннющие ноги, и ловко балансируя на грани падения, а в руках у него сверкали, прыгали, переливались серебряные шарики. Мастер замер на секунду в восхищении перед этим чудом, Гаю показалось, что он сложил руки в молитве, но только на секунду, потому что на самом деле Мастер потянулся за камерой и сделал снимок. Жонглер улыбнулся ему и зашагал дальше собирать восторженные взгляды детей и взрослых.
- Не стой, как истукан! - Мастер хлопнул Гая по плечу - Лови момент! - навел объектив и сделал фотографию накуксившегося, потерянного лица Гая, который, остолбенел на секунду, а затем вдруг разозлился.
- Все это очень забавно, Мастер, но, если бы я не знал, что вы – это вы, я бы за такие фокусы в морду двинул. – сказал Гай с холодной яростью в голосе – А теперь мне пора идти.
- Как скажешь - усмехнулся Мастер - Если буду нужен, ищи меня в “Золотой Кроне” в Пятничном переулке. Там сегодня выступает Ли Томпкинс, будет отличный джазовый вечер.
Гай ничего не ответил, развернулся и зашагал прочь в сгущающиеся сумерки, по улице, мимо зажигающихся волшебных витых фонарей, по мостовой, сквозь полноводный поток нарядной разноцветной шумной толпы. Его грызли мысли, он не понимал, как же, как же достичь реализации художника, как стать полезным, таким, чтобы его работы нашли отклик в сердцах тысяч людей, изменили мир к лучшему. Разве не ради этого он садится за полотно? Размышляя об этом, Гай начинал злиться на людей, которые не понимают и не принимают его.
Зачем-то он встал в очередь к цветастому ларьку, где продавали молочные коктейли, украшенные сверху взбитыми сливками, цветными шариками, вафлями, земляникой или шоколадной крошкой. В очереди стояли влюбленные парочки, мамы и папы с малышами, которые тянули ручки к невиданной невероятной сладости.
Когда очередь дошла до Гая, он унесся мыслями совсем далеко.
- Что будете? – донесся издалека голос продавца. Это был турок с огромными черными усищами в красной тюбетейке с желтым помпоном.
- Что? – моргнул Гай.
- Коктейль какой будете?
- Любой – хмуро ответил Гай.
- Нет, сэр, так не пойдет. – ответил турок.
Гай посмотрел на него удивленно и с раздражением.
- Это важно. Вам нужно выбрать!
- Почему это важно?! Я же сказал – любой.
- Потому что это моя лавочка, я очень стараюсь делать бизнес, придумывать коктейли, искать рецепты. Мне важно, чтобы все получили именно то, чего хотят. Это мое дело.
- Ладно - вздохнул Гай, хотя ему хотелось двинуть турку по морде и сжечь ларек дотла – дай мне, э-э, “шоколадный курорт” - он ткнул в цветастую, заляпанную жирными разводами брошюру.
- Корицу добавить?
- Не надо – процедил Гай, стараясь скрыть раздражение.
Гудящий аппарат наполнил стакан сладкой пеной, сверху турок украсил его лихо закрученной сливочной спиралью, добавил цветных шариков, воткнул несколько вафельных завитушек. Он двигался быстро, пританцовывая, каждое движение его было отточено, но делалось с удовольствием.
- Пожалуйста, сэр! – сказал продавец и протянул Гаю стаканчик в цветной обертке – Наслаждайтесь вечером, в такой вечер нельзя быть таким грустным! Я серьезно. – и он подмигнул.
Гай поморщился, и побрел по улице, сжимая злосчастный “курорт”, которого ему и не хотелось вовсе. Он брел, почти не глядя вокруг, и все думал и думал о том, как отправится жечь картины. Вместе с этим у него в памяти вспыхивали сцены сражений, запахи мочи, крови, песка. Жар солнца, казармы, галлюцинаторные городки из белого камня в пустыне. Пепел. Автоматные очереди. Вот он вонзает широкий нож под ребра какого-то чернявого малого, вот рядом падает Антуан, его друг, старый забытый друг. Все как в замедленной съемке. Гай тянет руки к пистолету на поясе. Малой с ножом в животе падает, падает, медленно оседает на пол. А тот, кто убил Антуана, медленно-медленно наводит черное дуло прямо Гаю в лицо. Это не страшно. А затем раздается выстрел, и…
Гай врезался в девушку. Все молочно-шоколадное великолепие коктейля обрушилось прямиком в декольте, испачкав синюю блузу цвета сумеречного неба. Гай опешил от такого резкого возвращения в реальность, и не смог вымолвить ни слова. Будто два мира столкнулись. Она растерянно глядела на свою грудь, и Гай глядел туда же, совершенно забыв о черном дуле вражеского автомата, горящих картинах и всем прочем.
- Я, это… – начал, наконец, он. Девушка вздрогнула, как испуганная птичка, и Гай замолчал.
Через секунду ее взгляд прояснился, она улыбнулась, достала из бюстгальтера вафельную трубочку и съела её.
- Вкусно – с истеричной ноткой в голосе сказала она.
- Ага – ответил Гай - Там вафли, шарики, шоколадная крошка, и всякое такое дерьмо.
Они оба рассмеялись.
- Извините - сказал Гай со смущенной улыбкой – Я тут задумался, и тут вы...
- Мне тоже стоило быть внимательнее – серьезно ответила девушка – мама говорит я в облаках витаю. А вы кто? То есть, извините, как вас зовут? – спросила она.
- Я художник, в прошлом – военный. Гай. Меня зовут Гай.
- А меня Лили.
Гай только теперь посмотрел ей в глаза. Красивые. А вот лицо, пожалуй, нет. Немного выпяченная нижняя губа, чуть неровно посаженный нос, круги под глазами, и ростом не вышла... Гай резко одернул себя на том, что снова испытывает раздражение. Почему ему все так сильно не нравится? Девушка, голуби, клоуны, эту улица, выходки Мастера Вольфганга, вообще весь мир – все не такое, глупое, даже не глупое, а несовершенное, с изъянами. И весь этот чертов несовершенный мир смотрел на него карими глазами Лили здесь и сейчас.
- Я должен все исправить - сказал Гай, отмахнувшись от мыслей.
- Нет, нет, не стоит. Я все вытру и пойду…
Но Гай не слушал. Он уже приметил витрину сувенирного магазинчика, увешанного красными китайскими фонариками, на которой стояли манекены в восточных нарядах. Никаких других магазинов с одеждой поблизости не было.
- Пойдем – сказал Гай, ухватил Лили за руку и потянул её за собой, прежде чем она успела опомниться.
- Куда мы идем?! – пыталась докричаться до него девушка сквозь гвалт и музыку – Мне нужно домой!
- Есть идея! – крикнул Гай, разрезающий своим телом, словно ледокол, потоки людей. В какой-то момент Лили доверилась его силе. Гай почувствовал это по ослабевшему напряжению теплой руки. Когда они протиснулись к витрине нужного магазинчика, Гай сказал:
- Жди тут. Я мигом. Принесу тебе что-нибудь переодеться.
Девушка только кивнула. Она достала из сумочки салфетки, чтобы, наконец, вытереть крем.
Гай толкнул стеклянную дверь с бамбуковой ручкой, и вошел в магазин. Здесь было уютно, играла приятная восточная музыка, немногочисленные посетители разглядывали тонкие чашечки с изящными узорами, грубые чашечки с грубыми узорами, изящные чашечки с грубыми узорами, и грубые чашечки с изящными узорами, глиняные свистульки и китайские куклы с двойными иероглифами.
Гай оглядел кимоно. Может быть и не кимоно это было вовсе. Гай не знал, как называется эти шелковые костюмы. Первый был белый с аистами и красным солнцем, второй – красно-желтый с зелеными листьями бамбука, третий – сине-белый, украшенный веточками акации. В комплекте к нему шла изящная рисовая шляпка.
Гай подозвал продавца, пожилого азиата в очках-половинках, и указал на третий наряд.
- Это беру – сказал он.
- Правда? – удивился продавец – Чудесно! Чудесно! Превосходный выбор. Лушаньская синева. Вот видите. Этот цвет символизирует море, только не водяное море, а небесное. Море неба – и он задумчиво поглядел в потолок.
- То что нужно – сказал Гай с раздражением.
- А для кого этот подарок, если, конечно, не секрет?
Гай оглянулся в проход, за которым синела, темнела, искрилась многолюдная улица. Ему подумалось, что эта чудная девушка, Лили, которая стоит там и ждет его. Может быть, судьба свела их? Голова Гая наполнилась всевозможными фантазиями на эту тему.
- Для подруги – коротко ответил он.
- Для подруги? - усмехнулся китаец – А знаете ли вы, что в Лушане, в моей родной провинции, это свадебный наряд? Шелка для невесты… - он улыбнулся и коснулся одеяния - …и шляпка в комплекте. Совсем бесплатно!
- Пусть так - вздохнул Гай, и беспокойно поглядел в дверной проем: вдруг девушка уже ушла, пока он болтает здесь с этим китайцев? - для невесты.
- Вот так, вот так лучше, превосходно, чудесно! - затараторил китаец - Это очень, очень хорошо, хороший знак, большое счастье вам будет оттого, что зашли ко мне!
Продавец засуетился, стал аккуратно и невыносимо медленно упаковывать платье, болтая себе под нос что-то о невероятном счастье, судьбе и удаче. Гай не слушал его, но и не торопил. Он видел, что мастер делает свое дело с любовью и каким-то даже благоговением, уделяя внимание каждой складочке.
- Точно говорю, ваша невеста будет самая-самая красивая в таком платье! Это не обычное платье – приговаривал он, упаковывая его в третий слой рисовой бумаги – Вот обычные платья у нас все красного цвета. И только в моей провинции принято надевать такие цвета. Это потому, что наши предки ведут свой род от небесного дракона… - Гай в какой-то момент перестал слушать. Ему стало уютно, как дома у дедушки, когда за окном шел дождь и можно было часами слушать истории о войне. Тогда эти истории поражали воображение, а сейчас. Гай выстрелил. Человек в маске упал, и черное дуло, грозящее и манящее, исчезло. На время. Рано или поздно оно придет за ним. Автомат брякнулся о пол. Гай стоял один в комнате с тремя мертвецами - … вот и всё – услышал он слова продавца, который протягивал ему красивый шёлковый узел из золотистой ткани, покрытый рисунками - сдвоенными красными иероглифами “счастье”.
Гай расплатился. Он даже не стал смотреть, сколько стоит наряд – просто приложил карточку к терминалу и ввел код. Кивнув продавцу на прощание, он выбежал из магазина, предвосхищая как сделает этот глупый и удивительный подарок. Сердце его трепетало. Быть может, судьба? Или по крайней мере романтический вечер сегодня?
Но девушки нигде не было. Она не дождалась его. Гай выругался. Вокруг только кружилась, кипела в спокойном хороводе разноголосая толпа. Почему-то стало больно. Гай осознал себя брошенным и совершенно одиноким. Это чувство навалилось огромным бременем, точнее, он ощутил сейчас очень остро это бремя, которое на самом деле было с ним всегда: в его мастерской, на войне, дома, до службы. Он не помнил даже, когда оно появилось. Быть может это всегда было с ним.
Гай почувствовал себя маленькой сверкающей песчинкой, одинокой в таком большом, странном, страшном кипучем море песка, одним в огромном иссиня-черном небесном просторе, тем, кто всегда стремится найти что-то, кого-то где-то там, где-то тут, рядышком, словно забившийся в дыру потерявшийся котенок, заглядывающий в глаза всем прохожим и вопрошающий: “Это ты, это ты, наконец, это ты, кто поможет, кто спасет, кто накормит и согреет меня во веки веков?”
К горлу подступил ком, и Гай едва не расплакался. Ему показалось, что каждый: эти продавцы, эти разноцветные люди, мастера и зеваки, все находятся на своем месте. А он – нет. От этого стало еще больней и обидней.
- Как же так... - проговорил Гай, глотая слезы. Глупые, мальчишеские слезы. Вот он, ветеран, побывавший на войне, заработавший себе состояние, стоит как дурак с этим платьем и готов разрыдаться оттого, что от него сбежала девчонка!
Раздражение Гая по поводу всего, что он видел вокруг, сменилось разочарованием. Лавочки, лица, люди, чужие, незнакомые, которым нет до него дела, разве только он не был бы их покупателем. А разве должно? По большому счету и тем, кого он считал своими друзьями, братьями по оружию, никогда не было до него никакого дела. Врагам было, но и то лишь по долгу разделившей их линии фронта.
- Почему так? – спросил себя вслух Гай - Почему никто не любит меня?
Даже эта девушка, с огоньком в карих глазах, похожих на океан, все его женщины, даже его мама и папа, которые жили далеко-далеко в прошлом, почему никто не любил и не любит его за то, что он есть, не любит его картины, ведь он так старается, чтобы только дать им донести им, доказать им самого себя.
Гай побрел по улице, сжимая в руке нелепый сверток. У него был вечер глупых покупок, неслучившихся приключений и неподаренных подарков. Гай вышел к набережной, где по аллее, под светом витых фонарей, гуляли редкие парочки. Здесь было спокойнее. Гай выдохнул, поглядел грустно на огни высотных зданий, сияющие с другой стороны реки, на скученные темно-синие облака, на зарево заката, где-то тлеющего вдали, бросающего синие, зеленоватые, алые проблески на небесное полотно.
"Ты - нелепая кисточка в руках нелепого Бога" - прозвучало где-то в мыслях, и Гай грустно улыбнулся сам себе. Он остановился, глядя в темную воду.
- Почему? - спросил он её – Неужели мой узор так безнадежно глуп? Видимо, я неудачник, видимо, у меня все так плохо. Видимо, зря меня не пристрелил кто-нибудь там, на войне.
И ответом ему был звук скрипки откуда-то издали, плывущий, разносящийся по воздуху и по воде. Гай прислушался к мелодичному звуку и побрел на него медленно, не спеша. Он вышел к освещенному амфитеатру, устроенному здесь для уличных музыкантов, и увидел, как юноша с длинными волосами, в холщовой рубахе, играет какую-то печальную мелодию. Музыкант прикрыл глаза, чувствовалось, что он был напряжен и сосредоточен до предела, но при этом в нем была легкость вольного осеннего ветерка. Вокруг собралось совсем немного слушателей: несколько старичков, опершихся на тросточки, молодая пара и бородатый бродяга в ободранном сюртуке. Все они замерли, слушая мелодию, и на секунду лишь встретившись, стали одним целым. Каждый слышал песню о самом себе, музыку своей души, поднимающуюся из глубины и пробужденную скрипкой.
Замер и Гай. Он долго так простоял с закрытыми глазами, слушая, глядя, как утихают в его голове волны мыслей и воспоминаний о войне, о детстве, о холстах. Его история, все, с чем он привык себя отождествлять, ускользало, исчезало, и он почему-то был не против. Гай видел всю свою жизнь, словно бы записанную на пленку, это была его история, его трагедия, и она стремительно разворачивалась, исчезая в пространстве. Он тихо расплакался, и пустота обняла его.
Лишь спустя вечность Гай заметил, что музыка прекратилась. Он открыл глаза, и увидел, как юноша убирает свою скрипку в чехол. Слушатели разошлись, только бродяга уснул на скамье, обнимая себя и бормоча что-то бессвязно.
Гай подошел, ощущая редкую для себя нерешительность и почти даже страх. Не перед юношей. Перед тем, что ему открылось.
- Дружище - сказал он - спасибо тебе. От сердца. Правда.
Юноша поднял взгляд.
- За твою музыку – сказал Гай – Это. Это оно. Правда.
- Не стоит – покачал головой музыкант - я играю для себя, потому что люблю это.
- Но ты все-равно прими мою благодарность. Это мне помогло вспомнить о чем-то важном.
- О чем?
- Даже и не скажешь – Гай улыбнулся - Я безнадежен. Все уже позабыл. А слушаешь тебя - и как будто все-все на свете знаешь. Будто и войны никакой не было. Да, я солдат. Бывший. Будто ты все знаешь, и ничего этого нет, а это знание, что ничего нет – это и есть оно. И тебя самого тоже нет, есть только происходящее.
- Ага - улыбнулся юноша - Поэтому я и играю.
Они помолчали, музыкант улыбнулся, и перекинул чехол через плечо.
- Слушай, друг, а у тебя есть девушка, невеста? - спросил Гай.
- Может быть – неуверенно ответил юноша.
- Может разное быть. Так есть или нету?
- Есть.
- Ты ее сильно любишь?
- Сильно.
- Тогда вот, возьми - Гай протянул ему сверток - Это шелковый наряд из провинции, да хрен бы с ней, не помню из какой провинции. Но его мне продал очень хороший китайский мастер. Это у них такой свадебный наряд.
- Мы как-то не думали о свадьбе - сказал юноша, но в голосе его чувствовалось сомнение и какое-то тепло. Гаю самому стало тепло оттого, что перед ним есть этот человек, и есть у него там где-то возлюбленная.
- Тогда подумайте - сказал Гай.
Они на какое-то мгновение встретились взглядами. Поколебавшись, юноша принял сверток.
- Подумаем - он кивнул, улыбнулся и опустил взгляд.
- Ну, бывай друг - попрощался Гай, развернулся и зашагал прочь.
Гай направился обратно, на мостовую вечного карнавала. Он чувствовал себя чище, свободнее, и размышлял: так ли он одинок на самом деле? Безусловно, он все еще был потерянной во времени и пространстве песчинкой, но ведь только что, буквально только что, слушая волшебную музыку, расхаживая тут, рисуя глупые и святые узоры своей жизни,
разве он не был един с вечностью, с тем, по кому так долго скучал, разве не было его разбитое сердце вдруг, в один момент исцелено одним лишь звуком волшебного инструмента?
Все эти мастера - подумал Гай - собираются здесь, чтобы делиться тем лучшим, что у них есть. Да, это деньги, да, в каждой вещи есть символика, смысл, содержание и все это важно. Но на самом деле все это - прекрасный радужный мыльный пузырь. Прекрасный. Он вдруг сам ощутил себя таким радужным пузырем, ощутил хрупкость своих границ, хрупкость вещей, хрупкость всего, что, казалось, держится на тончайшем волоске. И вдруг волосок тоже исчез. Осталась только звездная ночь.
Гаю стало легко и весело с этой ночью, он шел, улыбался прохожим, глядел по сторонам и восхищался всем. Он видел, какие нелепые и потрясающие, болезненные. запутанные и освобождающиеся затем в игре, узоры сплетаются вокруг: в обрывках фраз, в запахах духов, в страхе и презрении, в вожделении, в желании, в любви и азарте.
Ему не нужен был фотоаппарат. Все цвета, звуки, все вихрем врывалось в его распахнутые настежь врата восприятия. Все - невероятной глубины, качества, остроты, необычайного объема. Гай чувствовал кожей ветерок, шершавую поверхность своих джинсов, слышал ушами, как голоса и звуки сплетаются в мелодию бесконечной надежды, глазами различал тончайшие переливы света и тени, цвета и глубины, и замирал в восхищении над тем, как голубь снует туда-сюда, не ведая о собственном совершенстве, лавируя между ног, рискуя быть раздавленным в самоубийственной попытке выхватить, склевать семечко подсолнечника, которое все время ускользает у него прямиком из-под носа. Гай глядел на сухощавого торговца виниловыми пластинками, разочарованного тем, что никто их покупает – это было написано у него на лице, это стекало с его косматых усов, но он все равно продолжал размахивать альбомами Beatles и Doors и горланить что-то в толпу, и звук его голоса смешивался, терялся, сплетался с всеобщей симфонией и исчезал в пустоте. Мужик ведь не знал о том, насколько красив, даже сейчас в момент своей печали и неудовлетворенности, когда считает себя лишь обиженной маленькой пылинкой. Гаю хотелось подойти, что-то сделать, но ведь он и сам был таким же печальным странником. Гай подумал об этом немного, и вдруг ни с того ни с сего расхохотался прямо посреди улицы, надрываясь и держась за живот. Люди косились на него и обходили стороной, но Гая это больше не заботило, он не хотел и не должен был им ничего объяснять.
Ни-ко-му ни-ка-ко-го дела! Вот умора! Вот потеха! И этот факт вдруг тоже перестал казаться ему личной трагедией. Как будто туго натянутая, взведенная до предела пружина в его голове начала вдруг расслабляться, разматываться, а то и вовсе становиться прозрачной. Отсмеявшись, Гай отошел с дороги и уселся на лавочку под витым фонарем. Рядом сидела полная дама, лицо которой было густо, ярко, вызывающе накрашено красной помадой, румянами, тенями и блестками. Вокруг дамы пламенела прошибающая нос аура из всевозможных цветочных ароматов, одеколонов и туалетных вод, которыми она обильно умастила себя.
Гай вытер слезы с уголков глаз, выдохнул, улыбнулся. Ему становилось грустно, его резкий, истеричный скачок в экстаз и прозрение, теперь готов был качнуться маятником в обратную сторону.
Женщина смерила Гая высокомерным взглядом, и вдруг изрекла:
- Все мужики – козлы. – И замерла, ожидая реакции.
Это отвлекло и снова развеселило Гая, он и не подумал как-то отреагировать, но решил согласиться.
- Да, именно – ответил он.
Дама подняла бровь.
- Я полностью с вами согласен – уточнил Гай.
- Надо же! - удивилась тетка, булькнула и замолчала. Что-то шло не так, она пыталась встать на привычные рельсы, но они обрывалась в сверкающую бездну настоящего момента. Дама нахмурила брови, поежилась, пробурчала что-то себе под нос, уж никак не этого она здесь искала.
- Да - повторил Гай – Я согласен, всем мужикам нужен только секс, вы это хотели сказать? А еще, чтобы их кормили, любили, чтобы кто-то принимал и лечил их, когда они возвращаются после своих сражений, или хотя бы после ночного кутежа. Вот чего мы хотим. Нам может стать скучно с одной женщиной, и мы пойдем искать другую, или еще десять – Гай хохотнул.
- Ну надо же быть таким нахалом! – задохнулась от возбуждения тетка.
- А вот что женщине надо тогда? – спросил её Гай.
- Женщине - она нахмурила жирные складки на лбу - чтобы за мной ухаживали красиво, чтобы мужик был надежный, верный, чтобы я могла положиться на него, чтобы дом был, машина, бизнес…
- А самое важное что?
- Самое важное - чтобы любил такой, ну, вот, вот меню всю, целиком чтобы хотел! – она вдруг осеклась, и Гай увидел, как настоящий румянец пробился сквозь все десять слоев косметики на ее щеках.
- Так и да! В этом вся фишка.
- В чем это?! - спросила тетка, надувшись – Я хочу чтобы меня любили, а они…
- Хотят, чтобы их любили – Гай засмеялся в голос.
- И что мне теперь, на коленях перед ними, козлами, ползать?
- Только если хочется.
- Нахал!
- Да, нахал, ночка такая. Все мы этого хотим, и мы не одни, даже когда одиноки.
- Не понимаю вас, молодой человек.
Гай вздохнул, потом ему в голову вдруг пришла идея.
- Хотите вот, я на танец вас приглашу?
- Это еще куда? - удивилась тетка.
- Да куда угодно, где здесь танцуют?
Она замерла, размышляя. На секунду размякла.
- Я... - она зарделась еще сильнее, готовая на секунду довериться, но потом все же взяла себя в руки, и приняла прежний суровый вид - Ну уж нет, это слишком. Никуда я с вами не пойду.
- Жаль – пожал плечами Гай - Как хотите. Знаете, а я ведь правда вас очень сильно люблю.
Тетка нахмурилось, по ее лбу пробежала грозовая туча, затем туча сменилась обидой, затем Гай на секунду увидел в ней маленькую растерянную девочку, которая хочет, очень хочет этой любви, хочет, но не может довериться. Под слоями макияжа, под масками девы бурь и дамы мечей, за свирепой пылающей аурой дешевых одеколонов, промелькнула эта девочка и спряталась снова.
- Извращенец! - крикнула тетка пискляво, наморщилась - Странный тип, козел! - бросила она, поднялась с лавки, и, чинно подняв гордую голову, зашагала прочь, и складки и подбородки её тряслись от злости, сожаления и чувства самодовольства.
Гай вспомнил, что именно такие обидные слова он все время боялся услышать от женщин, за которыми ухаживал, и потому, особенно во время службы, сам стал груб и озлоблен. Но сейчас эти слова пролетели сквозь него пустым эхом и исчезли, как и все исчезает. Зачем за это цепляться, если вокруг столько невероятных вещей?
Столько грусти.
Гай вдохнул воздух, в котором смешались запахи пирожков, венских вафель, кофе. пота, духов, выхлопных газов и свежей речной рыбы, полной грудью и выдохнул. Он все еще чувствовал печаль, все еще чувствовал себя одиноко и скованно, но вместе с тем появилось что-то широкое, просторное, неотделимое от кривизны его и других потоков сознания.
- Это ты? – спросил Гай пространство – Это они? Или это я?
Он выдохнул. Грусть, радость, все мысли горячей волной вышли наружу прямо через пространство и стали улицей, людьми, фонарями, всем, затем Гай вдохнул все это обратно – и оно превратилось обратно в чувства, ощущения, мысли, в него самого. Это было просто. Он не был тем, кем себя считал, он представлял собой нечто вроде черной дыры или звезды – в зависимости от точки зрения, но в любом случае он был средоточием, где встречались материя и дух.
Кисточка.
Кисточка Бога,
Инструмент, радиоприемник.
Очень тяжело было выдержать это, чистое наполненное небытие, лишенное границ.
Слишком много всего вливалось, проходило сквозь него – и внутрь – и наружу. Он сам был потоком и был свободен творить этот поток, как ему вздумается: грубо или изящно, ярко или тускло. Любыми красками.
Но Гай все еще чувствовал себя слабым. Как использовать этот холст? Как хотя бы вынести это? Если все всё выбирают сами, если все чувствуют себя одиноко, если все уже не одиноки, если все и так являются художниками?
И почему Гай ждал, что они его полюбят за что-то? Почему они должны полюбить его картины? Ведь он привык конструировать боль, мыслить в рамках тактических операций, держа кисть словно автомат калашникова. Столько глупого бахвальства было в его планах стать великим художником.
А ведь на самом деле все эти картины не более ценны, чем мятые салфетки, голуби и все прочее. Гай чувствовал настолько сильное и почему-то смешное разочарование, будто сел голым задом в лужу. Ему больше не хотелось ни сжигать свои картины, ни выставлять где-то ради собственной славы, они просто были, и он теперь не понимал, что ему с этим делать.
Гай побрел к Пятничному переулку, в бар “Золотая Крона”, в надежде, что джазовый концерт еще не закончился. Вход в заведение украшала увитая плющом вывеска из грубого сколоченных досок, на которую была прибита медная бляха с пентаклем.
Гай толкнул дверь, и оказался в просторном, пропахшем кислым пивом, уставленным от края и до края колченогими массивными столиками, помещении. Под приглушенным светом единственного прожектора на сцене стоял полный джазмен в темных очках. Он играл заунывно, протяжно, весело-долго, перепрыгивая с такта на такт в хаотичном порядке. Он играл свою боль.
То же чувство, только иначе.
Гай услышал в своей груди зов огонька.
Он знал, что должно быть сделано, и знал, что в этом нет никакого смысла.
Гай огляделся, среди пьяных праздных настороженных, навостривших уши посетителей таверны, отыскал одиноко сидящего за столиком у окна Мастера, погрузившегося в созерцание. Гай заказал бокал вишневого эля на стойке, и медленно, стараясь не тревожить людей, сквозь тихие шепотки и разговоры, сквозь звон кружек и бокалов, преодолевая волны музыки, пробрался на другой конец зала и, не издав, не единого звука сел рядом с Мастером.
- Ты пришел – сказал Вольфганг спокойно, не открывая глаз. Гай удивился, ведь он не издал ни звука. Как Мастер смог узнать? Гай промолчал. Какое-то время они слушали заунывную песнь степей и дюн, сменявшуюся вдруг диким разнузданным, но таким же тягучим, ритмом пляски дикарей у пылающего огня, у капища древних богов. Тоска по диким временам, печаль и вечность, игра и сожаление – вот что слышал Гай в этой музыке.
- Помнишь Стивена Кинга? – спросил вдруг Мастер.
- Стивена Кинга? – удивился Гай – что-то читал.
- Я целюсь не рукой: тот, кто целится рукой, забыл лицо своего отца. Я целюсь глазом.
Я стреляю не рукой: тот, кто стреляет рукой, забыл лицо своего отца. Я стреляю разумом.
Я убиваю не оружием: тот, кто убивает оружием, забыл лицо своего отца. Я убиваю сердцем – процитировал Мастер.
- Стрелок, Роланд из Гилеада, да?
- Он самый - кивнул Мастер.
- Когда я был подростком, я хотел быть похожим на Стрелка.
- И стал, как думаешь?
- Не знаю…
- Расскажи, что ты видел сегодня?
- Я видел много людей, много мастеров своего дела, много зевак и прохожих. Это все бессмысленно, но хорошо. Я хотел нарисовать себе узор приключений, но все ниточки обрывались и никуда не вели. Это нелепо, но хорошо. Правильно как-то.
- Хорошо – одобряюще кивнул Мастер.
- Только вот, я все еще не знаю – сказал Гай грустно – Что мне делать с картинами? Я не хочу теперь их сжигать, но зачем они есть, если все так бессмысленно, если то, что я пытаюсь донести до людей, все и так уже без меня прекрасно знают?
Неожиданным резким ударом мастер отвесил хлесткую затрещину Гаю, который не успел среагировать. Или его бойцовские рефлексы дали сбой, или Мастер в совершенстве владел Кунг Фу. Лицо запылало не столько от удара, сколько от стыда.
- Ты же был на войне? – Мастер, наконец, поднял веки и посмотрел Гаю в глаза.
- Да.
- Вот там тебе и стоило остаться еще лет на десять. Что я тебе только что говорил?
- Что?
- Я целюсь не рукой… - начал Мастер с раздражением, а Гай задумался и отхлебнул пива, которое прокатилось по глотке миллиардами вишнево-солодовых бомб ковровой бомбардировки.
- Я и не знал никогда толком своего отца… - вдруг сказал Гай - …он оставил нас. Я и правда не помню его лица. Наверное, я пошел на войну, чтобы доказать ему, что я сильный, что я могу, что я – настоящий мужчина. Найти его там. Где-то в окопах. Стать им самому. Он был морпехом Но я не нашел его там. Поэтому я решил стать художником. Чтобы доказать. Понять. Доказать. Я живу здесь, а на самом деле будто и не возвращался с войны.
- Продолжай – сказал Мастер.
- Что продолжать? – криво усмехнулся Гай – Ты хочешь, чтобы я признал, что стреляю только лишь рукой, и не могу вспомнить лицо моего отца. Да, да. Это так!
Еще одна затрещина последовала за этим ответом. Теперь у Гая пылали обе щеки. Он, большой крепкий мужчина, вдруг почувствовал себя маленьким беспомощным мальчишкой, над которым нависала грозная черная фигура отца, лица которого он не мог разглядеть.
Мастер вдруг нагнулся к нему через столик и прошипел яростно:
- Тогда вспомни лицо своего отца, прямо сейчас или убирайся отсюда.
- Я…
- Ну же, кто он, твой отец?!
- Он ублюдок, который бросил меня!
И снова затрещина.
- Он подлец, который бил мою мать!
И снова затрещина.
Гай не выдержал и расплакался, обхватив голову руками. Долго навзрыд выходила из него черная горечь под музыку саксофонных переливов. Никто не замечал его слез, да ему и не было до этого никакого дела. Он чувствовал себя очень нежным, ранимым как девочка. Мускулы, шрамы от пуль и осколков лишь скрывали эту правду о нем. Ведь на самом деле он всегда был нежным ребенком, ребеночком, мальчишкой, почти девочкой.
И только когда Гай ощутил, это, он почувствовал в себе и присутствие чего-то другого, сильного, большого, твердого, бесстрашного, на что можно опереться. Отца. Впервые Гай почувствовал силу, не силу ума, который придумывает новые и новые тактики причинения боли и ухода от неудобных вопросов, не силу мышц и рефлексов, не только её. Это была древняя, мужская сила, сила его предков и потомков, уходящая в бесконечность. Гай вспомнил лицо своего отца, теперь без злобы и без отвращения, таким, какой тот был на самом деле, каким редко бывал на самом деле. Настоящим. Гай почувствовал поддержку, и то, что он тоже обладает, уже обладает этой силой, всегда ею обладал. Он поднял заплаканные глаза и посмотрел прямо на Мастера.
- Я помню лицо своего отца – сказал.
- Хорошо – кивнул и спокойно улыбнулся седой Мастер. Очки его блеснули в свете теплых огней, и они оба замолчали, слушая музыку. Гай сделал еще несколько глотков вишневого эля. На сердце у него стало легко и спокойно, появилась опора, которой там все время не хватало.
Гай вдруг понял, что Мастер делал, когда фотографировал клоунов и голубей, даже не что, а как он это делал.
- Я убиваю сердцем – тихо сказал он.
- Именно – так же тихо ответил Мастер.
Они дослушали концерт, выпили еще по нескольку бокалов пива, и вышли из “Кроны” смеясь и обсуждая выставки, картины, море, закаты, женщин, эту ночь и эту улицу. Многоголосая толпа бродила, смешивалась, играла на просторной мостовой. Небо стало уже совсем черным. Была ночь. Отовсюду разливалась, лилась музыка, но ритм её стал другим – спокойнее, медленнее. Это был ритм затухания, ритм окончания пьессы, ритм предстоящего расставания, перемежающийся еще взрывами пьяного, но искреннего, смеха. Краски стали другими – густыми, плотными, более настоящими, физически ощутимыми. Что-то заканчивается, что-то начинается. Здесь не о чем грустить, ведь кто владеет красками, приливами и отливами?
- Спасибо – сказал Гай Мастеру, когда молчание их затянулось.
- Меня не благодари – ответил Вольфганг – я просто глупый старик. Но, если ты вдруг решишь не сжигать свои полотна, то приезжай. Буду рад видеть тебя на выставке в моей берлинской галерее.
- Хорошо, подумаю – ответил Гай, и они разошлись. Каждый – в свою сторону.