Как пережить своё и чужое горе при помощи театра — читайте в рецензии Валентины Шатылович.
Год назад Центр Вознесенского показывал play-book спектакль «Рана» режиссерки Элины Куликовой «на стыке тотальной инсталляции, постдраматического театра, поэтического и аудио-визуального перформанса» по одноименному травелогу писательницы и поэтессы Оксаны Васякиной, здесь же презентовавшей свой автофикшн-роман годом ранее.
Шестнадцать зрительниц провели через конвенциональный театральный зал в экспериментальный. Все заняли две противопоставленные скамьи. Обе зрительские группы смотрели по сторонам, иногда пересекаясь взглядами, как бы переспрашивали одна другую: «А вы точно зрительницы, а не актрисы? — или — Вы тоже ранены?»
Не было ни сцены, ни зала – только черная, запаянная комната с низким потолком и тусклым освещением, как будто в гробу. Пол устилали клочья серого войлока: многие сразу догадались, что этот войлок символизирует прах, и старались ступать осторожно, другие почувствовали, что сами оказались в погребальной урне, частью этого праха (ибо из праха пришли и во прах возвратимся). Тема смерти витала в воздухе.
В замкнутом пространстве мониторы выполняли функцию окон на стенах и открывали небо с пророческими птицами. Из «Раны» сочились строки, тематические стихи Оксаны Васякиной, «Ода смерти», в продолжение поэтического сборника «Ветер ярости». Мимо нас проплывали ельники, поля и озера во льду – знакомые россиян(к)ам пейзажи. Поезд жизни проносил мыслящую урну сквозь вечную зиму в Сибирь, в Усть-Илимск, к корням (языческим?). При этом из динамиков доносилась заплачка, собранная из фрагментов романа со срывом, улетанием закадрового женского голоса в литургию, отпевание. От тусклого освещения казалось, что спектакль проходит, как во сне. Иногда голос раздваивался – тогда из другого динамика шепот подхватывал или перебивал основной поток сознания лирической героини. Так метафорически озвучивалось спутанное, как войлок, нелинейное движение мыслей. Оксана Васякина возвращалась в родной сибирский город хоронить мать, зрительницы причащались чужой скорби и давали волю личной и общей.
На входе всем пришедшим на спектакль разрешили чувствовать себя наедине со своими мыслями и чувствами: помещение достаточно темное. Многие зрительницы плакали во время спектакля по-настоящему, а не как вошедшие в трагическую роль актрисы. К тому же в программе была заявлена только одна перформерка – Алёна Старостина. А значит, все шестнадцать зрительниц были настоящими. Исполнительница тоже не играла, но проживала опыт утраты вместе с лирической героиней «Раны», выборочно останавливая долгий пронзительный взгляд на зрительницах, невольных соучастницах в иммерсивном спектакле жизни. Все становились частью перформанса молчаливой актрисы в полифоническом пространстве без формального и содержательного деления на смотрящих и действующих.
С общим трауром контрастировали розовые клеенчатые сумки, в которые перформерка медитативно собирала войлок, прокладывая себе белую дорогу памяти и забвения, боли и пустоты: двенадцать или тринадцать шуршащих сумок – возможно, месяцев горя. В такой неуместно яркой сумке лирическая «Я» везла серую урну с прахом своей матери. Так ощущался диссонанс сильного потрясения и радости мелочам жизни. В сочетании несочетаемого отчасти проявляется «борьба и единство противоположностей»: любви и смерти, памяти и забвения, немоты и речи… Розовый цвет, должно быть, символизировал любовь, черный – смерть. Розово-наивная, как сумки, любовь противопоставлена разверзшейся тьме, как бы пасти смерти, но даже любовь, как её спутница-красота, дышащая в стане перформерки, её движениях, тщится спасти ускользающий мир.
С действиями перформерки пространство тотальной инсталляции оживало и говорило разными голосами со зрительницами, но больше – слушательницами. Неожиданно разрытое в войлоке и незаметно включенное радио полифонило, нашептывая обрывки новостей или стихотворений. Так выражалась автодокументальность, исповедальность повествования. Серый войлок на полу представлялся одновременно как свалявшиеся седые волосы, предзимняя трава, наполнитель пуховиков, сигаретный пепел, прах в урне – многозначный символ выгоревшего тепла.
Во всех этих траурно-прозаических образах выражалась метафора старения и умирания. Белый клеенчатый пол обнажался при сборе праха, как пустота, которую ощущала героиня после смерти матери. Белый цвет отражал и поглощал все цвета, как забвение – чувства и мысли. Черный цвет остального пространства выражал отсутствие или перенасыщение цвета, возможно, как в ритуальном автобусе, в котором героиня романа ехала в крематорий. Зеркальная стена с наклеенными на рамке фотопленками олицетворяла двое- или даже многомирие объемного, аудиовизуального повествования или нарратив, в котором писательница проговаривала переживания утраты, заново изобретая язык для выражения травматичного опыта. Малейшая попытка однозначного прочтения спектакля спектрально расходилась на множество трактовок и параллельных миров. Время текло нелинейно, разрывалось ретро- и проспекциями.
Строчка из динамика «я повернула голову» заставила некоторых также обернуться и увидеть что-то свое, товарку по несчастью, прочитать на антиковидной маске случайной зрительницы-соседки: «Что не так с этой реальностью?». Возможно, разгадка кроется в том, что реальность до сих пор лишь обретала язык. Предметы заново учились говорить на новом или хорошо забытом старом наречии, знакомом поэтическим, пророческим душам. Как В.К. Тредиаковский изобретал язык чувств в переводном романе «Езда в остров любви», так и Оксана Васякина помогала себе и другим проговорить, прогоревать свалявшиеся в потаенных «чердаках» саморефлексии.
Кусочки пленки, розданные на входе, с диафильмом и подписью про другой («не лучший и не худший») язык, символизировали потаенные мысли, которые надо проявить с помощью ручного проектора. Всем пришедшим доверили проникнуть во внутренний мир лирической героини. Безмолвная перформерка в черном комбинезоне подошла и протянула руку, приняла осторожно поданную ей пленку – частицу скорбящей души. Пленку вверили проектору – и на холстине проявились пугающие изображения в негативе: огромный паук с тонкими белыми лапами возвышался над человечками, единорог уносил Персефону в Аид (готический сюжет из графики А. Дюрера, художника эпохи Северного Возрождения)... Одна из последних надписей в диафильме о новом языке, искреннем и откровенном, которым только можно выразить боль утраты, испытать катарсис, очиститься.
В финале женский голос несколько раз повторил: «ты услышишь и поймешь». Первая зрительница встала и вышла в открытую дверь, впустившую свет в наше пространство траурной памяти. Остальные медленно следовали примеру женщины, познавшей горе, чужое и своё. Рана из личной стала коллективной.
Текст: Валентина Шатылович
*радиостанция, признанная Минюстом РФ иностранным агентом