Новая короткая проза известной писательницы и поэтессы Светы Литвак — это рефлексия вокруг самых разнообразных конфликтов: от провинциальных разборок до столичных протестов, от Отечественной войны 1812 года до СВО.
Света Литвак (р. 1959) — поэт, художница, акционистка. Окончила Ивановское художественное училище. В 80-х посещала литературную студию Кирилла Ковальджи, была членом клуба «Поэзия». Автор нескольких поэтических книг, среди которых «Агынстр» и «Опыт вечного безделья». Живёт в Москве.
«Никополь»
Мне было лет пятнадцать. Я ехала в поезде «Москва – Кривой Рог». К бабушке с дедушкой в Никополь. На всё лето. Проезжали уже Запорожскую область. Я вышла в тамбур, дверь была открыта, ветерок освежал после вагонной духоты. Паренёк, немного постарше меня, тоже вышел, сразу начал знакомиться, он ехал в Николаев. Это следующая остановка после Никополя. Много болтал, ёрничал, пугал, делая вид, что хочет столкнуть меня с подножки. Шутки такие подростковые. Я, тем не менее, испугалась, но старалась не подавать виду. А он разливался соловьём, видя, что я простодушно верю всему, что он говорит.
«Вот, знаешь, сейчас я приеду в Николаев, а меня там встретит вся компания: ребята, дивчата. Ждут меня! Я выйду такой, а пацаны все в джинсе, девки накрашенные, намалёванные губы, на ресницах тушь толстым слоем, на солнце тает, знаешь, сигаретки… И все меня обступят, и пойдём гулять, базарить, знаешь…»
Я верила, удивлялась, уважала даже.
Жара. Изобилие фруктов. Сады.
В Никополе однажды наблюдала такую сцену. В соцгороде (район в центре) стоял овощной киоск. Вроде бы я там что-то покупала. Ту же кукурузу, наверное. А что ещё? Стояла на автобусной остановке неподалёку. Был вечер, киоск закрывался, время работы кончилось. Две тётушки внутри ларька, продавщица и её приятельница, собирались домой, разговаривая. Тут в окошко к ним сунулся мальчишка, тётка грубо, как полагалось в те времена продавщицам, отшила его: «Всё, ларёк закрыт, завтра приходи». Пацанёнок заныл: «Ну, тётеньки, ну, пожалуйста…» – «Нет, сказано тебе: закрыто уже». – «Ну, тётенька, мне же сегодня надо…» – «Иди, иди! Не видишь, сколько времени? Работа закончилась». – «Ну, тётеньки, у меня мама дома больная лежит. Я вот пришёл ей помочь, продуктов купить…»
Продавщица замешкалась: «Мама, говоришь…», – участливо посмотрела на пацана, глаза добрели, выражение лица смягчалось, наконец, губы раздвинулись в улыбку. «Надо же, какой заботливый сын! Молодец! Ну, давай, говори, чего тебе?» Пацан выпалил: «Кукурузы килограмм!» Тётенька засуетилась, завесила, сказала что-то ласковое на прощанье. Подпёрла щёку рукой в умилении: «Вот бывают же такие хорошие дети! Маме больной помогает. А то кругом такие сорванцы да грубияны!» Посмотрела на товарку: «Только чего это он кукурузу-то купил? Если мама больная…» Лицо у неё погрустнело, стало недовольным. Вздохнула обиженно: «Ну, ладно, давай закрываться».
В Никополе у меня был дружок Игорь. Встречались мы только когда его родители: врач Дора Григорьевна и шофёр дядя Миша – приходили в гости. Как-то раз (нам было лет по пять) он подначил меня срезать малюсенькую зелёную дыньку, которую мой дедушка любовно растил для меня в огороде. Я сопротивлялась, убеждала его, что она ещё невкусная, но у него слюнки текли, хотелось играть в садовых джунглях, добывать себе пищу. В общем, пришлось мне идти за ножом, Игорь срезал зелёный плод, впился зубами и отбросил разочарованно: «Фу, кислая!» И придумал другую игру. Я была расстроена, бабушка с дедушкой тоже были очень огорчены и на меня обижались. Вообще, разорять сады было любимым занятием никопольских подростков. Неважно, что в их садах росла та же вишня-черешня, а дички – абрикосовые деревья и шелковица росли на улицах, зачотно было воровать у соседей, лазить через заборы, убегать от собак и дразнить разгневанных хозяев. Впрочем, иногда слишком яростных дворовых псов на цепи забивали камнями.
В какой-то из моих приездов оказалось, что Игорь увлёкся шахматами. А я из всех известных шахматных стратегий знала только детский мат в три хода. И каждую из наших партий мгновенно выигрывала. Игорь был в шоке, рассказывал родителям, какая я виртуозная шахматистка. Однажды, в другой мой приезд, Игорь сел со мной играть и легко отбил эту атаку, обыграв меня довольно-таки легко. Разгадал мою хитрость.
Впоследствии Игорёк связался с плохой компанией: пили, курили, матерились, хулиганили, доставали его старшую сестру Жанну, когда родители уезжали в командировки. Ограбили киоск, сели в тюрьму. Дальнейшая судьба его мне неизвестна.
Была у моих дедушки с бабушкой ещё одна хорошая знакомая, очень ими уважаемая дама, растившая сына без отца. В сыне она души не чаяла, говорила почему-то, что он голубых кровей. Но кто его отец, никто не знал. Я его не помню, вполне возможно, что и не видела никогда, он был уже взрослым молодым человеком. В одно лето бабушка рассказала мне неправдоподобно страшную историю. Этот парень, сын той самой дамы, вместе со своим другом познакомились с девушками, пригласили их кататься на лодке. Отвезли на дикий островок на Каховском водохранилище, устроили пикник, а после стали приставать, само собой. Девушки были не согласны. Их стали принуждать, насиловать, они сопротивлялись, кричали, – бесполезно. Через какое-то время, когда пропавших девушек начали искать, обнаружили на острове расчленённые тела. Виновных вычислили, был громкий суд, приговор – расстрел. Бабушка рассказывала, как приходила, плакалась эта уважаемая дама. Кто бы мог подумать! Она продала сад и уехала жить в Днепропетровск, где никто не мог ткнуть в неё пальцем.
Но и это не всё. Был у нас ещё один знакомый в Никополе. Звали его Семён, друзья звали его Сэм. Друг моего дяди, крупный мужчина, всегда улыбающийся, добрый, весёлый. Дядя мой был капитаном городской команды КВН, компания его состояла из остроумных, творческих людей, одним из самых близких был Сэм. У Сэма была красавица-жена, обаятельная сексапильная женщина с обольстительно-грассирующей «р-р-р». И чудесная белокурая пухленькая трёхлетняя дочка, в которой они души не чаяли. Счастливая семья. Сэм, кажется, был инженером на заводе.
Как-то поздно вечером, засидевшись в компании до ночи, Сэм с приятелем возвращались домой по пустым улицам, их встретила компания молодых людей, если не подростков. Окружили, напали, издевались, угрожали кастрировать. Приятелю удалось вырваться и бежать. Как он потом оправдывался: чтобы иметь возможность позвонить в милицию из ближайшей телефонной будки. Что он и сделал. А Сэма кастрировали. Года два-три после этого он жил с женой и дочкой. Характер его, понятное дело, испортился. Начались депрессии, истерики. Жена встретила другого (настоящего) мужика и уехала с ним на Север. Никакие мольбы оставить Сэму любимую дочку, не помогли. Он остался один. Друзья, хоть и очень сочувствовали ему, но стали уже посмеиваться, сторониться. Он потолстел, голос стал тонким, характер вздорным, – толстый, смешной, никому не нужный больной человек. Он умер через несколько лет, после него остался чемодан, набитый стихами. Выбросили, наверное.
Ну, как вам сказать, Никополь по сравнению с таким же небольшим городом Ковровом, Владимирской области, где я жила с родителями, казался более цивилизованным, менее тёмным и дремучим. Более сытная там была жизнь, конечно: изобилие невиданных в нашей глубинке фруктов, в магазинах свободно продавалась колбаса (!). Искусственное море. Курортная аура. Более раскрепощённая молодёжь. Даже модное словечко «клёвый» я впервые услышала там от приятелей. А в Коврове оно появилось разве что года через три. Вот только здесь ни одной такой страшной истории с моими знакомыми почему-то не случалось.
«Натюрморт»
В 1981-82 годах я работала в городе Юхнове, Малоярославской области, преподавателем художественного класса при Детской музыкальной школе. В военном городке Саволенка, близ Юхнова, где я получила жильё и также занималась живописью, рисунком и историей искусств с детьми военнослужащих, я познакомилась со своим будущим мужем. Он-то и свозил меня осенью 1982 года в леса под Малоярославцем, который, по слухам, был буквально напичкан военными атрибутами времён боёв Великой Отечественной. Бои здесь были тяжёлые, полегло немало. С 16 по 18 октября 1941 года 4000 подольских курсантов, получив приказ не пропустить врага к Москве, сражались до последнего снаряда. 18 октября 1941 г. немцы захватили город Малоярославец. Он был полностью освобождён 2 января 1942 года.
Малоярославцу суждено было выполнить и значительную роль в ходе Отечественной войны 1812 года. Здесь 12 (24) октября 1812 г. русская армия остановила продвижение войск Наполеона, следовавших из Москвы в Калугу.
Пройдя совсем недолго по лесу, мы начали встречать следы боёв. Подобрали стреляные гильзы, целую пулемётную ленту, хвост авиабомбы и корпус 105-миллиметрового артиллерийского снаряда, очень тяжёлого. Чем дальше мы шли, тем гуще попадались остатки военного скарба. Возле землянки, как мы предположили, увидели человеческий череп. Чей: русского бойца или немецкого? Неизвестно. Неподалёку обнаружили и две каски: нашу и фашистскую. Обе пробиты насквозь. Причём наша сохранилась очень хорошо. А вот немецкая полуистлела. Металл был явно хуже.
Я была молоденькой художницей, для меня череп был удачной находкой. Мне тогда даже и в голову не пришло оценить свои действия как вандализм. Череп явно принадлежал молодому человеку. Все зубы были целы, крепко держались в челюсти. Пулевого отверстия, вроде, не было. Череп был скользкий, для дезинфекции я не придумала ничего лучшего, как обварить его кипятком. Как ни страшно это звучит, я положила его в кастрюлю и к ужасу своего мужа начала варить. После кипения оттёрла спиртом, и, к моему великому огорчению, нижняя челюсть отвалилась, и зубы начали выпадать. Я подклеила зубы, а нижнюю челюсть пришлось выбросить. Все находки сложила на полу в углу комнаты и нарисовала натюрморт гуашью. Назвала «Останки».
Вскоре мы переехали в Москву. Всё забрали с собой в маленькую комнатушку в коммунальной квартире. Прибавился ещё ствол ружья, изъеденный водой, неимоверно тяжёлый, спёкшийся, который отдал моему мужу кто-то из приятелей, выловивший его в реке Угре возле Юхнова. Навскидку датировал 1812-м годом.
Реликвии бережно хранились. Присутствие черепа в квартире меня всё-таки тяготило. И в один прекрасный день я решила избавиться от него – самым кощунственным образом отнеся на помойку.
Родились дети, через несколько лет мы получили трёхкомнатную квартиру. При переезде, ввиду своей тяжести, были оставлены – ружьё 1812 года и артиллерийский снаряд. Хотя было жалко. Когда детям исполнилось лет 5-6, муж настоял, чтобы пулемётная лента также была отправлена в мусорные баки, чтобы не произошёл несчастный случай, если ребята вздумают бросить её в костёр. Я поколебалась, но решение было разумным. Про хвост авиабомбы уже не помню. Сейчас дома хранятся только две каски.
«Георгиевский крест»
Мой дед воевал в Первую мировую войну. Был ранен в бедро. Вроде бы, пуля осталась в ноге, но это по моим детским воспоминаниям из бабушкиных рассказов. Сам дед молчал. Он практически всегда молчал. Ничего не рассказывал. Зато бабушка любила поговорить, много всяких историй осталось в моей памяти.
А дедушка часто и с удовольствием напевал:
«Соловей, соловей – пташечка,
Канареечка жалобно поёт!
Раз поёт, два поёт, горе – не беда,
Канареечка жалобно поёт!»
Бодрым мужественным баском. Так и представлялся взвод, марширующий в ногу. Нога у деда побаливала на погоду.
Бабушка уверяла, что сама императрица Александра Фёдоровна своею ручкой – где? может, в Екатеринославе, на плацу лично вручала отличившимся солдатикам награды. Так дед получил свой Георгиевский крест, которым очень гордился.
Конечно, он носил его, не прятал. И однажды в поезде к нему привязались хулиганы-бандюки, стали задирать, издеваться, мол, откуда у тебя крест, небось украл. И отобрали.
Очень дед переживал. Ну, сам он об этом не говорил. Бабушка рассказывала.
2022
«Страна за забором»
Моя дочь, Анна, работала года три в посольстве Франции в Москве. Там, на одном из приёмов, познакомилась с немецким журналистом Георгом из Кёльна и его бойфрендом Траяном. Они сказали, что собираются на Болотную площадь на митинг, Георг будет делать репортаж. Аня решила пойти тоже. Шла в потоке людей, видя интеллигентные, светлые лица, чувствовала единение и общую доброжелательность. В таком выборочном сообществе было гораздо комфортнее, чем в обычной московской толпе, где преобладали мрачные равнодушные лица усталых людей. Было ощущение причастности к общему прекрасному и смелому порыву. Поток вынес на площадь, где были поставлены рамки для прохода, чтобы избежать теракта. Толпа росла и стопорилась в узких проходах. Аня встретила Траяна, Георг был в эпицентре событий с камерой и по телефону предупредил Траяна, чтобы он увёл Анну подальше, потому что сейчас начнётся давка или, того пуще, разгон митинга. Траян подхватил Анну под локоть и стал пробиваться к переулкам. Толпа прибывала, полиция теснила её к рамкам, валились заграждения, началась заваруха, где-то пошли в ход дубинки. Траяну удалось вывести Анну в безопасное место и проводить до метро. Впечатления у Анны остались самые восторженные, романтические, чувство причастности к освободительной борьбе против жестокого режима. Впрочем, она всё-таки была не слишком политизирована и на другие митинги не ходила.
Георг с Траяном, кстати, оказавшиеся очень симпатичными людьми, и их друзья, тоже гомосексуальная пара из Германии, пришли к нам домой по приглашению Анны. Хотели посмотреть картины. Георгу очень понравилась одна из тех, что Аня показывала ему с телефона. Это небольшой картон-масло ещё времени учёбы в художественном училище. Решил подарить его своему Траяну на Новый год. Спросил: кто изображён на картине? Я ответила, что это автопортрет: фигура, любующаяся своим отражением в маленьком круглом зеркале, такое нечёткое изображение. Георг сразу приуныл, он-то был уверен, что это женоподобный мужчина. Но менять решение было уже неудобно, картину он приобрёл. Спросил ещё про картину, висящую на стене: кто там изображён. Это мой автопортрет за ресторанным столиком на фоне Кремля с поэтессой Натальей Воронцовой-Юрьевой. Услышав это, он снова опечалился. Потому что предполагал, что это моя пара, у него заранее сложилось ложное впечатление от моих работ, показанных ему Анной, о том, что я – лесбиянка. Он именно так трактовал некоторые сюжеты. В общем, немцы были разочарованы. Мужчина с очень чувственным порочным лицом из второй пары выхватил взглядом один из пейзажей и спросил, сколько он стоит. Выбор был очевиден. На пейзаже чёрной размытой тушью были изображены какие-то задворки города Иваново, где я училась в училище. В него попали три разных забора, мрачное, тюремного вида здание, корявое облетевшее дерево, серый с колеями и вмятинами снег. Очень мрачное, угнетённое состояние, которое, в общем-то, вызывал у меня этот город, недружелюбный, холодный, бесприютный. Видимо, именно эта картинка ассоциировалась лучше всего у немцев с образом России, как мрачной тюрьмы сталинского времени.
Где-то через полгода Георг и Траян пригласили Анну в гости, в Кёльн. Там как раз проходила акция в поддержку московской группы «Война», тех девочек, которые плясали в храме. Это было очень весело, продавались куклы, символизирующие участниц скандального перформанса – с поднятой рукой и повязочкой на голове. Одну из них Анна привезла домой. Так ненавязчиво привлекалась молодёжь в протестные акции.
Мой сын через фейсбук тоже был втянут в сочувствующие этому движению, посещал Болотную иной раз. Когда я спросила, чем Навальный лучше других кандидатов, он замялся и сказал: «Ну…, он разоблачает коррупционеров».
2022
«Донести на мать»
К ней подошли двое: девушка и оператор. Спросили, что она думает об СВО.
Она сказала им всё, что думала о России, русском народе, российской власти, о Донбассе, Луганске, наших военных на передовой. Лет на 10, наверное, сказала. Спросила, кто они.
Сказали: «Радио Свобода».
Наконец-то удалось донести до понимающих и сочувствующих СМИ все обиды на Родину, которые накопились на сердце. Хотя вслед за этим закралось противное липкое чувство страха, чего теперь ждать: ареста? допроса? публичного бичевания?
В раннем детстве мне приснился сон. Я за что-то обиделась на маму, да и на папу заодно, потому что он не вступился за меня в каком-то небольшом семейном конфликте, где я была несправедливо, как я считала, обижена. Вполне возможно, так это и было. В реальности. А ночью во сне я продолжила переживать жгучую обиду. И тут я встречаю человека, спокойного внимательного мужчину, который с пониманием выслушивает меня: я жалуюсь ему на маму, рассказываю, как несправедливо она поступила со мной, какие они равнодушные, жестокие, напрасно меня обидели. Он погладил меня по голове, кивнул, я почувствовала облегчение и удовлетворение, оттого что меня выслушали и посочувствовали, что справедливость восторжествовала. Мужчина сказал, что разберётся в этом деле, и ушёл. Вскоре во мне начала расти тревога. И вот, я увидела приближающееся чудовище: такой длинный многоногий дракон, похожий на гусеницу или поезд. Паровозом была огромная голова, разверзающая пасть, из которой высовывался тонкий язык и вырывалось пламя. Я начала догадываться, что моя жалоба возымела действие. И, о ужас, появилась моя мама. Она беспомощно стояла перед надвигающимся на неё чудищем, ожидая наказания за свой «проступок» передо мной. Она оглянулась на меня: любящий растерянный взгляд, совсем ещё молодая женщина, красивая, бесконечно мною любимая… Что я наделала! Как исправить, как спасти её от ужасной смерти. Смерти по моему глупому необдуманному доносу! Как уберечь самое дорогое, что у меня есть на свете?!! Где этот мужчина – его нет… Чудище пожирает мою маму. Я в бессильном отчаянии осознаю всю чудовищность моего поступка. Но поздно, свершившееся необратимо. Я эту маленькую обиду променяла на огромное невыносимое горе и позорный бесконечный стыд.
Сон этот, когда мне было лет 4-5-6, я запомнила на всю жизнь. Даже сейчас больно вспоминать. Поэтому одна мысль о предательстве Родины повергает меня в пучину отвращения, настолько это неприемлемо, настолько это гадко и насколько необратимыми могут быть последствия для того, кто накажет-предаст мать, и она погибнет от твоих рук или просто неразумных слов.
Чем отличается в этой ситуации от меня та молодая прекраснодушная обиженная на свою страну женщина? Тем, что она не видела результата своего поступка. Реальной, во всех красках, гибели Родины. Но, может быть, и её реакция на это была бы отличной от моей?
И она смогла бы возрадоваться отмщению за свою обиду и возмущение поведением своей «матери», пусть даже это недовольство несоизмеримо со значением существования породившего тебя, пространственной и временной сущности под названием «родина», любящей и прощающей своего неопытного ребёнка.
А кроме этого неискупимого стыда за содеянное, скорее всего, никакого другого наказания не будет. Когда-то давно, ещё в восьмидесятых, я написала такое шутливое стихотворение о преувеличенных ожиданиях:
*
Я всю жизнь жила с предчувствием,
Что со мною что-то сделают,
Или, может, изнасилуют,
Или, может, исковеркают,
Или выгонят с потравою,
Или вытравят последнее
И побьют рукою правою,
И добьют рукою левою.
Только я напрасно мучилась,
И предчувствием измаялась,
В ожидании соскучилась
И в сомнении состарилась.
Ничего со мной не сделали,
Никуда меня не сунули,
И таким вот равнодушием
Глубоко мне в душу плюнули.
2023