Бойкина вытирала любимую тарелку, когда дверь распахнулась, и в прихожую ввалилась соседка по площадке Шнуркова.
–Хряпнулась! хряпнулась! – кинулась она к Бойкиной, но зацепившись ногой за ногу, уронила своё худое тело на пол. Бойкина от неожиданности всплеснула руками, тарелка выскользнула из рук и разбилась вдребезги.
– Чтоб тебя сатана забодал! – ругнулась Бойкина и перекрестилась на черневший в углу образ.
Шнуркова резво вскочила, словно упала не на пол, а на раскаленный лист железа.
– Ой, Пелагеюшка, хрен с ней, с тарелкой этой! – топнула она тапочкой по осколкам. – Я тебе свою с позолотой отдам! Новость! Новость-то, какая! Дворничиха только что обрадовала. Глафирка, стерва языкатая, хряпнулась!
Шнуркова глотнула холодной воды из крана. У неё всё горело внутри от волнения.
– Услышал, видно-то, Бог твои молитвы! Услышал! Напилась, говорят, как свинья, и под машину шасть! А та ее – хрясть! И остались от Глафирки: ножки да рожки! Побегу, мужу на работу брякну, пусть порадуется.
Бойкина не успела дошептать молитву, как на пороге снова появилась Шнуркова. На неё было больно смотреть. Вид такой, словно, кипятку глотнула.
– Жива, оказывается, Глафирка, жива стерва окаянная! – Шнуркова всхлипнула и опустилась на стул. – Нет, Пелагеюшка, не Бога надо, видно, просить, а беса, чтоб он её к себе прибрал. На кой она Богу-то, политура языкатая.
Шнуркову душила обида. Она всей своей кожей ненавидит пенсионерку Глафиру Занозкину. Муж Шнурковой заведует отделом в строительной фирме. Однажды Занозкина попросила его достать ей по сходной цене ванну. Цену назвала – крышка от унитаза дороже стоит. Муж посоветовал Занозкиной спуститься с небес на землю, походить по магазинам, цены посмотреть. Глафира обозвала мужа рвачом и спекулянтом. Шнуркова, услышав перепалку, вышла из квартиры и вставила свои пять копеек, заклеймив Глафиру сочным словом – политура! Эх, знать бы ей тогда, какую цену она заплатит за это выкрикнутое слово, прикусила бы себе золотыми зубами язык.
Как-то под вечер сидела Шнуркова с соседками на лавочке у подъезда. Мужики рядом за самодельным столиком резались в домино. Болтали об Украине, о финансовом кризисе, о коррупции. Подошла Глафира, угостила всех семечками, рассказала анекдот, Упал мужик с балкона двенадцатого этажа. Спастись – никакой надежды. Вспомнил о Боге! Взмолился! Брошу пить, курить, людям буду помогать. И что?.. Упал на клумбу. Весь целехонький. А бутылка водки с ним была, разбилась! Купить другую – денег нет. Обидно стало мужику, стал бранить Бога!..
– Вот так и живем, бабоньки! – вздохнула Глафира. – Нужда прижмёт, Бога вспоминаем, отпустит – имя его забываем.
Соседки заохали, заахали, а Глафира спросила Шнуркову:
– А что, Елизавета Ивановна, правду бают, что вам унитаз по индивидуальному проекту из Москвы изготовили?
– Что-о-о! – поперхнулась семечкой Шнуркова. – Какой унитаз? Кто говорит? Чушь собачья!
– Ясно! – Глафира встала. – Брешут, выходит, сукины дети! Издеваются! Жилы, так сказать тянут! Нет, вы только посмотрите! – развела она руками. – Ведь это надо такое придумать – из Москвы! Нет, Елизавета Ивановна, я хоть и не испытываю к вашему супругу большой симпатии, не позволю на своих соседей напраслину возводить, впутывать в разные штучки-дрючки, ишь распустились! Дай им волю, так они любого готовы в грязь носом. А мы не позволим! – топнула она ногой. – Ишь, под монастырь, говорят, подведем! А за что?.. Так вы, Елизавета Ивановна, как на духу говорите, что не в Москве?
Глафира попыталась обнять Шнуркову за плечи.
– Да нет же, нет! – дернула Шнуркова плечом. – Какая Москва? Что за бред вы несёте? Какая грязь? Какой монастырь, объясните, чёрт возьми!
Шнуркова вертела головой, словно, кого-то искала.
– Какой монастырь?! – передразнила её Глафира. – Один у нас, милая вы моя, монастырь! Тюрьма! Но, вы не волнуйтесь, Елизавета Ивановна. У них этот номер не пройдёт. Не на таких напали! Мы им покажем монастырь, за город до ветру ходить будут, а не на унитаз! А то всё терпим, терпим! Доля, говорят, наша такая. А я говорю: хватит, натерпелись, настрадались! Пора и честь знать!
Женщины при этих словах завздыхали, стали поддакивать Глафире. Мужики перестали долбить в домино, затаились, как перед пенальти на последних минутах ответственного футбольного матча.
– Спасибо, Глафира! – пожала вяло плечами Шнуркова. Она, конечно же, была согласна с тем, что натерпелись, но причём тут унитаз, понять не могла, а Глафира не давала ей сосредоточиться.
– Не беспокойтесь, Елизавета Ивановна, – обняла она Шнуркову за плечи. – Надо будет, общественность поднимем, редакцию подключим! Мы им устроим мягкую посадку! Ишь, доля наша такая! Как бы ни так! Мы тоже люди! Тоже человеки, хоть и с женским лицом! Мы – как говорил поэт, лучшая половина человечества! А они нас – унитазом! Да за такое мы их самих под монастырь, а, то и дальше загоним. Правильно я говорю, бабоньки?.. Вот-вот! А вас, Елизавета Ивановна, не дадим в обиду, костьми ляжем, а не дадим! Только вы, родная наша, с размерами-то не тяните. К утру постарайтесь всё организовать! Мы им покажем, где раки зимуют, объясним – кто в доме хозяин!
–Хорошо, хорошо, Глафира! Я постараюсь! Раз такое дело. К утру, так к утру! Только какие размеры? Чего, извините? – округлила глаза Шнуркова, силясь понять, чего от неё хотят.
– Как это чего? – округлила глаза Глафира. – Задницы вашей!
– Что? – побледнела Шнуркова.
– Задницы, задницы! А то с вашими габаритами и ежу понятно, что всякий раз справляя нужду, задница у вас в унитаз соскальзывает. Всем домом подпишемся, чтобы унитаз вам по индивидуальному….
Дальше слов уже никто не слышал. Мужики, наблюдавшие за разговором женщин, гоготали так, словно им сам чёрт под мышки залез.
С тех пор Шнурковой проходу во дворе не дают. Стар и млад норовят про унитаз поинтересоваться…
…Глафира не хотела ложиться в больницу, но врачи настояли, наложили гипс и прописали постельный режим. В больнице скучно, питание отвратительное, да и того дают с гулькин нос. В палате шесть человек, но никто практически друг с другом не общается, яблоком не угощает, душу не изливает.
Глафира вспомнила прожитые годы. Стало обидно. Прожила жизнь, а в итоге! Стакан воды не кому подать.
Через два для ближе к обеду медсестра Олечка тронула её за плечо. Глафира съёжилась. Олечка хрупкая, но рука у неё тяжёлая. Инъекции делает так, словно, шилом орудует. Но вместо укола, Олечка поставила на тумбочку целлофановый пакет. Глафира переспросила её, не ошиблась ли? Олечка пожала плечами и пожелала приятного аппетита.
В пакете лежали четыре пирожки с картошкой, три яблока и бутылка кефира. Перекусив, Глафира призадумалась: кто же ей принёс передачу? С работы? Вряд ли. Третий год, как она на заслуженном отдыхе, а никто с прежней работы ни разу о ней не вспомнил.
Тридцать лет проработала она кассиром на железнодорожной станции. Не любили её в коллективе за колкости. Бывало, так вставит свои пять копеек в разговор, что неделями с ней потом никто не общался по душам. Плакала, умоляла, просила прощение, клялась, что больше не повторится, сама верила в свои клятвы, но в неподходящий момент снова ляпала такое, что у самой челюсть отвисала.
Через месяц после проводов на пенсию, заглянула в родной коллектив, поточить лясы. Не получилось. Дали понять, что зашла не по адресу. Такие принесут – разевай рот.
Из новых друзей? Нет, нет, отмахнулась она от этой мысли, как от назойливой мухи. Два года на пенсии жила домоседкой. Читала, вязала, смотрела телевизор, а потом, как сдурела. Зашёл к ней как-то дворник Васька Васич, стакан попросил. Жалко ей стало мужика, усадила за стол. Он и ей немного плеснул. Через день Васька Васич пришёл с другом Кирькой, мужиком лет шестидесяти пяти. Хотела турнуть, но почему-то не турнула. Весело посидели. С тех пор и пошло и поехало. Сильно не привечала, но и красный кирпич не вывешивала. Эти могли бы навестить. Но пирожки – не их профиль!
Соседи милосердие проявили? Вяло мелькнула надежда. Нет у неё закадычных соседок, не сложилось. Шнуркова! Отравленные! А так? Смешно!
Соседка по площадке Пелагея Бойкина! Эта богомолка, скорее свечку в церкви поставит, чтобы Глафира в больнице навечно осталась, чем пирожок принесёт. Да и правильно сделает. За что ей её любить! Глафира часто зло подшучивала над богомольной соседкой. Не так давно довела её до слез. Выпили с Кирькой, стало скучно, решили развеяться. Всклокочила Глафира свои седые волосы и пошла к Пелагее. Едва та открыла дверь, Глафира заголосила:
– Пелагеюшка, голубушка, выручи! Я знаю, что я мерзкая баба, но убийцей не хочу стать. Христом Богом молю, помоги!
Бойкина смотрела на Глафиру с презрением и недоверием. Глафира пустила слезу.
– Какая же ты христианка? Ладно, приму грех на душу. А ты, Пелагешка, спи спокойно! Видно, Христос велит бросать в беде ближнего, раз так поступают истинные христианки! – всхлипнула она уже на площадке.
Минут через десять Пелагея пришла, спросила, что нужно делать.
– Ничего-то тебе делать, Пелагеюшка, не надо, – засуетилась Глафира, подмигнув Кирьке. – Походи, милая, по комнате, подыши глубоко, молитву пошепчи, может, оно всё и образуется.
И Пелагея, божий человек, стала ходить по комнате, креститься и читать молитву.
– Спасены! Спасены! – закричала через минуты три Глафира. – Смотри, Кирька, одна скопытилась, а другая вот-вот Богу душу отдаст.
– Кто скопытился? – устало переспросила Пелагея.
–Муха, язви ее! – хлопнула себя по ягодицам Глафира. – Ты дыши, милая, дыши, они от твоего нутренного запаха все поздыхают. И убивать их не треба будет, грех на душу брать.
Глафира с Кирькой захлебывались от смеха, а по щекам Пелагеи текли слёзы…
Теряясь в догадках насчёт передачи, Глафира уснула, решив утром все выяснить у медсестры. Но утром медсестра снова поставила на тумбочку пакет с провизией.
– От кого? – буркнула Глафира.
– От сестры!
– Вы, что издеваетесь? – вспылила Глафира.
– Много чести! – вспыхнула Ольга. Она недолюбливает Глафиру. Пожилая женщина, а по пьяному делу попала под машину. Лечи её теперь тут, корми. И язва добрая. По её милости к Ольге прилипло прозвище «Шило».
– Пусть войдёт эта сестра, или заберите эти продукты! – Глафира швырнула пакет на пол.
Медсестра, ничего не сказав, ушла.
«То-то, – подумала Глафира. – Сестра! Какая сестра? Отродясь никого у меня не было. Сама, поди, таскает, чтобы «Шилом» не называли!».
На следующее утро в палату вошла нянечка и торжественно произнесла:
– Глафирочка, к вам сестра пожаловала, встречайте!
Не успела Глафира и слова сказать, как в проёме дверей появилась Бойкина. Она вошла в палату как-то боком, виновато улыбаясь.
– Так вот ты какая моя сестра?! Сестра, сестричка! Божий ты мой одуванчик! – Глафира пыталась говорить насмешливым тоном, но голос предательски ломался.
– А… Бог-то как же?.. Разве «черта в юбке» должна ублажать раба Божия!?. Ну, ты… Я ведь… Вон оно как…
Глафира отвернулась к стенке, чтобы никто не видел, как из её серых глаз закапали огромные слезинки на застиранную простынь.
– Господи! – шептала она сквозь слёзы. – Господи!..
Фёдор Вакуленко
