Из очерков к книге "Тень смертная"
Прошло 437 лет со времени, когда в России была отлита Царь-пушка. Сделал это Ондрей Чохов (Андрей Чехов) (ум. 1629) — выдающийся русский мастер-литейщик, специалист по отливке артиллерийских орудий и колоколов. Великая пушка, которая изначально называлась Дробовик российский, была им отлита в 1586 году. Это самое крупное по размерам действующее орудие всех времён и народов. Калибр её — 890 мм, длина ствола 5,34 м, вес 2400 пудов (40 т). Орудия Андрея Чохова широко применялись русской армией не только в XVI—XVII вв., но даже в Северной войне 1700—1721 гг.
Для начала я попытался отыскать все документы, которые могли бы засвидетельствовать подлинную жизнь замечательного русского мастера. Сведений таких оказалось очень немного. Это обидно, конечно. Все строго документальные сведения об Андрее Чохове уместились на страничке из сообщения выдающегося московского историка Ивана Забелина в авторитетном научном издании девятнадцатого столетия «Чтения в Обществе истории и древностей российских при Московском университете». Вот эти сведения.
Чохов был придворным литейщиком в царствование Ивана Грозного. Потому и сведения о нём остались только в дворцовой расходной книге. Оттуда и сделаны эти выписки.
В 1617 году «марта в 14 день по государеву указу дано государева жалованья пушечному мастеру и литцу Ондрею Чохову, да ученикам его, Дружинке Романову, Богдашке Молчанову… а пожаловал государь их за то, что слили они новую пищаль “Ахиллеса”…». «1621 года июля в седьмой день по государеву указу дано государева жалованья пушечному и колокольному мастеру Ондрею Чохову, а пожаловал государь его за то, что он лил на Иван Великий 4 колокола…»
«Колокол Реут в 2000 пудов с надписью: “…повелением царя и в. к. Михаила Фёдоровича слит сей колокол… лета 7130 (1622 г.), делал колокол пушечный мастер Ондрей Чохов, весу в нём не назначено, а по примечанию имеет 2000 пудов, а пожаловал государь их — Дружине да Василью в Приказ, а Тараса Григорьева с товарищи за то, что они с мастером с Ондреем старый большой колокол перелили”».
«Того ж дни по государеву указу дано государева жалованья пушечному мастеру Ондрею Чохову… А пожаловал государь его за службу, что он перелил старый большой Реут колокол… 4 аршина сукна лундышу, маковый цвет, цена полтора рубли аршин, да 10 аршин камки куфтерю червчатого, цена по рублю аршин, да 40 куниц, цена 12 рублев».
Лундыш (стар.) — название английского сукна (или лундского). Лучшими цветами Л. были червчатый, желтый, светло-зеленый и синий, а дешевыми — черный и лазоревый...».
Из записей этих можно сделать первый отрадный для наших заметок вывод. Чохов был, пожалуй, единственный на Руси литейщик, славный и как великолепный пушечный мастер, и как замечательный специалист колокольного литья.
А вот и свидетельство о главном его деле. Из литой, сделанной с чрезвычайною художественной тщательностью надписи на средней части ствола Царь-пушки мы узнаём, что: «Повелением благоверного и христолюбивого царя и великого князя Фёдора Ивановича государя самодержца великия Росия при его благочестивой и христолюбивой царице великой княгине Ирине слита бысть сия пушка в преименитом царствующем граде
Москве лета 7094 в третье лето государства его. Делал пушку пушечной литец Ондрей Чохов».
«7094 лето» от сотворения мира — это и есть 1586 год по летоисчислению от рождества Христова.
Высший же тогдашний балл был, конечно, в том, чтобы попасть в летопись. Чаще всего оставшиеся безвестными, необычайно чуткие к событиям величайшего значения древние писатели безошибочно отмечали в скупых своих записях факты, которые позже становились главным содержанием нашей истории. Вот и автор так называемого «Пискарёвского летописца», отметил отливку колоссального артиллерийского орудия как событие чрезвычайной важности: «...повелением государя царя и великого князя Феодора
Ивановича... слита пушка большая, такова в Руси и в иных землях не бывала, а имя ей “Царь”».
Тут, кстати, мы совсем близко подошли к тому, чтобы попытаться угадать, откуда взялось это название, так замечательно подошедшее к грандиозной пушке. Я больше склоняюсь к тому, что пошло это вот откуда. На дульной части ствола мастер Чохов, опять же с тщательным и продуманным мастерством, поместил великолепное литое изображение скачущего всадника — с булавой и в короне. Отлитая здесь же надпись поясняет, что всадник этот — «божиею милостию царь и великий князь Фёдор Иванович государь и самодержец всея великия Росия». Кстати, тут и второй отрадный для наших заметок момент, это литое из меди изображение ещё и первый портретный барельеф в истории русского изобразительного искусства. Это царственное изображение немедленно стало символом самой пушки, вошло в прочную, неразрывную с ней ассоциацию. Но со временем эта связь между царским изображением и имперскими размерами орудия стала забываться. И ныне, произнося имя Царь-пушки, мы думаем, конечно, прежде всего о грандиозных размерах этого небывалого орудия.
Других документальных данных о жизни и работе мастера нет. Есть зато далеко не полное собрание его произведений, которое обо многом может поведать человеку любопытному и знающему, как надобно читать и допрашивать артефакты.
В разных музеях сохранились четырнадцать отлитых Андреем Чоховым артиллерийских орудий. В коллекции музеев Московского Кремля находится пять образцов его работы, в том числе и та знаменитая Царь-пушка. В Ленинграде в Военно-историческом музее артиллерии, инженерных войск и войск связи хранится семь пушек, отлитых Чоховым во второй половине XVI века и в начале XVII века. Две пушки московского мастера находятся в Швеции, в замке Грипсгольм. Это трофеи, добытые шведами ещё во время славных исторических бранных разборок Петра Первого и Карла Двенадцатого.
Тут настала пора сказать несколько слов о неоднозначном нашем, но величайшем при том державном деятеле Иване Грозном. Это был прирождённый и решительный воин-государственник. Именно такой человек нужен был тогда стране. Русское средневековье в очередной раз требовало от России сосредоточенности и напряжения сил, чтобы выжить. В конце XVI века Русь опять одолевали татары. Войско крымского хана Казы-Гирея становилось главной угрозой для стольного града Москвы. Царь Иоанн обладал стратегическим мышлением. Составной частью этого мышления явилась ставка на артиллерию. В то время, когда историю востока и запада вершил всадник на боевом коне, русский царь задумал опереться на грозную силу ядра и пороха.
В нашей стране первые артиллерийские орудия появились в XIV веке. Первый залп русских пушек прогремел с крепостных московских стен в 1382 году при обороне Москвы от орд татарского хана Тохтамыша, а уже два столетия спустя русская артиллерия стала самой грозной в Европе. Летопись рассказывает нам, что царь Иван Васильевич Грозный велел «пушки болшие Кашпирову да Степанову да Павлин да Орёл да Медведь и весь наряд стенной и верхней поставити близко городских ворот». В Москве возникло крупнейшее для тех времён литейное производство, приспособленное к военному делу. Построены были громадные Пушечные дворы и самый крупный из них на Москве реке. Впоследствии именно здесь он, Андрей Чохов, и стал одним из самых известных русских мастеров меднолитейного дела. На этом Пушечном дворе Андрей Чохов стал первым учеником знаменитого немецкого гастарбайтера Кашпира Ганусова и вскоре отлил орудия, превосходящие по качеству и размерам изделия своего учителя. А потом уже под руководством Чохова прошли школу литейного искусства его талантливые русские ученики — Проня Фёдоров, Микита Провоторов, Дружина Романов, Богдан Молчанов, Игнат Максимов и многие другие, также ставшие впоследствии известными мастерами.
Так что во второй половине XVI века посланник австрийского императора в Москве сообщал, что у московского царя имеется больше двух тысяч пушек и что «некоторые из этих орудий так велики и глубоки, что взрослый человек в полном вооружении, стоя на дне орудия, не может достать его верхней части».
В 1588 году Андрей Чохов ещё раз подтвердил репутацию лучшего артиллерийского мастера своего времени, отлив целую огневую систему в сто стволов, стрелявшую ядрами размером с гусиное яйцо. Возьму на себя смелость назвать её прообразом сегодняшних систем залпового огня, которыми славны на весь мир наши Мотовилихинские, например, оружейные заводы. Ничего подобного не имела в то время ни одна страна в мире.
Ещё один любопытнейший факт. Рассказывают, что в 1880-ом году немецкий пушечный «король» Фридрих Крупп, увидев чоховскую скорострельную пушку в Военно-историческом музее артиллерии в Санкт-Петербурге, предлагал за неё баснословные деньги, хотел, во что бы то ни стало, приобрести именно этот экспонат. Пушку не продали, но причина такого неотступного желания тогда же и разъяснилась: изобретение пушки с особым клиновидным затвором приписывали Круппу, такой затвор на Западе и теперь называют «крупповским». А чоховские пушки с таким именно затвором были отлиты ещё два столетия назад. Мог выйти некоторый конфуз законодателю европейского оружейного дела. Интересно, чтобы спаси своё реноме, уничтожил ли бы Крупп эту драгоценнейшую для истории русского оружейного искусства реликвию, если бы сделка ему удалась?..
И, наконец, в 1629 году Чохов отливает последнее из известных нам его орудий — пищаль «в 4 гривенки».
Свои отличные боевые качества русская артиллерия XVI века подтверждала не раз. К примеру, во время Ливонской войны только трёх её залпов хватило, чтобы обрушить сильно укреплённые стены Полоцка, тогда еще польско-литовского. В 1480-ом году артиллерийские орудия с успехом были применены в войне против ордынского хана Ахмата. А во время нашествия крымской орды хана Кази-Гирея на Москву в 1591-ом году огонь русской артиллерии навёл на крымских ордынцев такой страх, что они в панике бежали и больше уже никогда не появлялись под стенами первопрестольной. Из пушек, как можно узнать опять же из летописи, стреляли без перерыва — «без опочивания, день и нощь». От артиллерийского гула дрожала земля — «бе бо ядра у болших пушек по двадцети пуд, а у иных пушек немногим того полегче».
Царь-пушка в это время стояла в Китай-городе, на Красной площади — у Лобного места. Здесь она должна была оборонять главные кремлёвские ворота и переправу через Москва-реку. Так что Царь-пушка уже тогда занимала вполне ответственное боевое место в обороне Москвы. Она не была декоративной отливкой на потеху, как дружно утверждают сегодняшние скороспелые историки из троечников, сочиняющие свои паскудные байки на потребу новой дикой орды, затеявшей поход на русское духовное поле. Так считаю не только я. Вот, например, авторитетный военный историк Н.И. Фальковский. Он так же полагает, что, в постоянном ожидании очередного нашествия татар и, сооружая новые укрепления, москвичи того времени, вряд ли занялись бы изготовлением бутафорской пушки, потратив на это целых сорок тонн драгоценнейшего стратегического металла, каковым была медь. Такого же мнения придерживается и ряд других авторов.
Тот же историк военной техники Н.И. Фальковский в 1946-ом году предпринял тщательные обмеры Царь-пушки. Длина её, как подтвердили обмеры, составляет 5 метров 34 сантиметра. Наружный диаметр ствола — 120 сантиметров, диаметр узорного пояса у дула — 134 сантиметра. Как оказалось, размерами своими она значительно превзошла сделанные упоминавшимся учителем Андрея Чохова Кашпиром Ганусовым крупнейшие до того «Кашпирову пушку» и другую пушку, названную «Павлином». Так что выдающиеся по своему времени достижения опытнейшего заграничного мастера Кашпира Ганусова были превзойдены его замечательным учеником более чем вдвое.
Понятно, что информационное поле того времени заполнялось не так просто, но вести о русском чудо-оружии мгновенно проникли даже и за границы Руси.
О больших пушках, лежавших на Красной площади, сообщили своим правительствам многие иностранные резиденты и просто бдительные землепроходцы и путешественники, побывавшие в Москве в конце XVI — начале XVII века. Все они были уверены, что сообщают не просто о технических курьёзах, но открывают своим правительствам глаза на серьёзные тайны и превосходство русского оборонного комплекса. Например, Дон Хуан Персидский, секретарь персидского посольства, проезжавший через Москву в 1600 году, писал, что он видел «большую площадь, которая была заставлена пушками такими огромными, что два человека могли входить в каждую для чистки её».
Стефан Какаш и Ябель Георг фон Тектандер, посланные в 1602-ом году в Персию императором Священной Римской империи Рудольфом II-ым и также проезжавшие через Москву, засвидетельствовали, что «на площади, у ворот замка (т.е. у Кремля. — Ред.), стоят две громадные пушки, в которых легко можно поместиться человеку».
Польский шляхтич Самуил Маскевич, бывший в Москве в 1609—1612-ых годах, удивляясь силе и мощи русской артиллерии, рассказывал о «бесчисленном множестве осадных и других огнестрельных орудий на башнях, на стенах, при воротах» Московского Кремля. «Среди рынка я видел мортиру, — доносил он, — сев в неё, я на целую пядень не доставал головою до верхней стороны канала. А солдаты наши обыкновенно влезали в это орудие человека по три и там играли в карты под запалом, который служил им вместо окна».
Понятно, что грандиозный муляж, хотя бы и выполненный из натуральной меди, такого ажиотажа в мире не вызвал бы.
К тому же оказалось, что Царь-пушка и не пушка вовсе. Если строго следовать профессиональной классификации армейских вооружений, то её следовало бы назвать мортирой. Особенности этого вида артиллерии в том, что средневековые мортиры стреляли чаще всего даже не ядрами, а «дробом», как называли мелкие специальным образом выделанные боевые заряды из мелких камней. Этот то заряд и может быть весом до двадцати пудов. Ствол мортиры расширен к выходу, потому «дроб» разлетается широким смертоносным веером и не даёт противнику шансов на обширнейшей территории. Выстрел даже самым тяжёлым ядром по живой вражеской силе не даст такого эффекта. Он может проделать узкую просеку в чужом войске, но никак не сможет уничтожить большинство живой боевой силы этого войска. Так что Царь-пушка являла собой оборонительное летальное оружие новой неслыханной ещё степени, жестокую грозу, которую обещала уже одним видом своим…
В упомянутых здесь и многих других славных победах русского оружия немалая заслуга принадлежит и Андрею Чохову, отдавшему пушечному делу шестьдесят лет своей жизни.
Оставим с тем славного мастера Андрея Чохова и продолжим о Царь-пушке, продолжавшей безмолвствовать и удивлять. Очень хочется мне узнать, например, стреляла всё же эта пушка или нет?
Оказывается, не меня одного живо интересовал этот вопрос. И есть уже ответы.
Так, в книге А. Позднева «Творцы отечественного оружия», изданной в Москве в 1955-ом году (Воениздат), высказана мысль о возможности вполне действенного участия Царь-пушки в обороне Москвы. «В 1591 году при приближении к Москве завоевательных полчищ Казы-Гирея, — пишет А. Позднев, — в боевую готовность была приведена вся московская артиллерия, и в том числе Царь-пушка Чохова. Её установили в Китай-городе для защиты главных кремлевских ворот и переправы через Москву-реку».
Точку в споре, стреляла ли Царь-пушка, поставили в 1980-ом году специалисты из военной Академии им. Дзержинского. Они современными безошибочными средствами исследовали канал орудия и по ряду ясных признаков, в том числе по наличию частиц сгоревшего пороха сделали вывод, что из Царь-пушки стреляли, по крайней мере, один раз.
Крупнейший знаток тайн русского средневековья Лев Гумилёв объявил со всей определённостью, что этот единственный выстрел Царь-пушки был необычайно значимым для дальнейшего развития русского государства и русской истории. Она выстрелила прахом польского ставленника на русском престоле Лжедмитрия Первого. Не в тот ли день это произошло, в который празднуем мы теперь новый всероссийский праздник освобождения от иноземного засилья — День национального единства?
Так что Царь-пушка должна бы стать самым значимым национальным символом. С национальными символами у нас, однако, никогда не бывало просто. У всякого национального сознания, надо думать, есть ненужный и неумирающий, способный вдруг болезненно воспалиться нравственный аппендикс, таящий угрозу всему здоровому организму. И у нас в России всегда неистребимым оставалось засилье нравственных вырожденцев с болезненной, до остроты полового извращения, тягой марать наши национальные символы. У нас явилась однажды странная должность властителя дум. Для определённого рода никчемных личностей, не освоивших настоящего дела, эта негласная должность была желанной до сумасшествия. Часто это и были свихнувшиеся недоучки и пациенты жёлтых домов вроде Дмитрия Писарева, буйного провозвестника русского либерализма, нигилизма и прочих измов, с маниакальной настойчивостью противопоставляемых здравому смыслу. И они, эти властители дум, в самом деле добивались и добились своего, подстрекая столь же одержимые массы. Впрочем, времена той беснующейся России исчерпывающе описал ещё Фёдор Достоевский, так что мы эту тему оставим ради другого.
Царь-пушка, никого не трогая, стояла на Красной площади — безмолвная и всё-таки, как оказалось, страшная нашей внутренней иноземщине. Неразумным дитятей характеризовал Александр Пушкин эту и поныне неистребимую отечественную иностранщину, сладко присосавшуюся к кормящей её груди. Присосавшуюся и больно кусающую материнскую грудь из злобного неразумного озорства.
В те пушкинские времена около неё, Царь-пушки, часто останавливался некий безликий субъект, каковых в России тогдашней были тысячи. Он не был примечателен ничем, этот человек в сером сюртуке, с серым лицом и бесцветною душой. Пепел покрывал его душу. Сжигала её лютая ненависть к Отечеству. Нет, не к укладу жизни, не к устройству, которым управлялось это Отечество. Он ненавидел народ, ненавидел всякую попытку этого народа сохранить себя в истории. Ненавидел язык этого народа. Считал вселенским недоразумением само появление этого народа на белом свете. Достоевский их опишет потом, этих неприметных субъектов, делающих в тайне своё кромешное дело, и это описание ужаснёт Россию. Он, серый человек, постукивал французскою тростью по бронзовому лафету, забавлялся тем, что ловчился забросить в необъятное жерло прибившийся с наветренной стороны мусор. И шептал вполголоса слова, которые, как окажется потом, также омерзительны были, как налипшая на подошву его английских штиблет уличная собачья дрянь.
Его заподозрят в сумасшествии потом, заставят проходить ежемесячные специальные обследования. Я не стану разделять возможную эту напраслину. Считаю только, что два лишь чувства одинаково сильны, чтобы сделать человека свихнувшимся — любовь и ненависть. Для любви люди выдумали стихи, ненависть отливает словесные пули.
Серого человека, тяжко страдающего злокачественным пороком ненависти, звали Петром Чаадаевым. К Царь-пушке он часто приходил потому, что рядом с ней вызревал в нём неясный вначале, но становившийся всё более определённым захватывающе ёмкий образ.
Говорят, что Чаадаев заплакал даже, когда образ этот отстоялся, наконец, в нужной ему простоте и ясности подобный жалу.
Вот тогда и стал он со старанием отливать свинец, которым выстрелит сначала в Царь-пушку: «В Кремле стоит пушка, которая никогда не стреляла, и колокол, который никогда не звонил». Первая отливка показалась ему незначащей. Он поднатужился отлить другую пулю, чтобы звону стало больше: «В Москве каждого иностранца водят смотреть большую пушку и большой колокол. Пушку, из которой стрелять нельзя, и колокол, который свалился прежде, чем звонил. Удивительный город, в котором достопримечательности отличаются нелепостью; или, может, этот большой колокол без языка — гиероглиф (тут он, вероятно, хотел употребить слово «символ», да решил придумать нечто позаковыристее, — Е.Г.), выражающий эту огромную немую страну, которую заселяет племя, назвавшее себя славянами, как будто удивляясь, что имеет слово человеческое».
Первый подлый выстрел раздался. И в пушку, и в русский народ был он нацелен. Народ русский был объявлен впервые со всей определённостью бессловесным и бессмысленным. И не иностранцем каким, а своим, отечественным ненавистником Отечества.
Чаадаев также претендовал на место властителя дум. Писанину свою именовал он «философическими письмами». Размеры его дарований, однако, тут же ясны стали многим здравомыслящим людям. Не русским, и даже не московским мыслителем окрестили его после выхода этих эпохальных посланий. Имя его стало «басманный философ». Так назывался крохотный городской район, в котором обретался заподозренный в нездоровье мыслитель. Это был, конечно, намёк на истинные размеры его дарований.
Чаадаев со странным болезненным упорством продолжал интеллектуальные разминки у Царь-пушки. Он уже не мог без этого. И вид её, и собственное представление о бесполезности пушки и полной никчемности того народа, который создал эту грандиозную чепуху, диктовали ему новые откровения. Такие, например: «ни одна полезная мысль не родилась на бесплодной почве нашей родины; ни одна великая истина не вышла из нашей среды; мы не дали себе труда ничего выдумать сами, а из того, что выдумали другие, мы перенимали только обманчивую внешность и бесполезную роскошь».
Этой своей безаппеляционностью содержание письма возмутило даже друга Чаадаева, Александра Пушкина, всегда относившегося к нему как к неокрепшему разумом заигравшемуся ребёнку. Но другие этого ждали, оказывается. Одним из них был мелкий чиновник и литератор, подхвативший ту же ненависть к России, Александр Герцен, рождённый от дворовой девки сын какого-то крупного вельможи. Судя по поддельной фамилии, которую определил вельможа нежданному своему отпрыску, был он, вельможа, не лишён доли мелодраматизма. С немецкого имя Герцена можно перевести как «плод сердечный». Плод оказался с червоточиной. Сбежав за границу, этот Герцен, как известно, организовал печатный орган с названием «Колокол». Опять какое-то литейное название. Финансировал издание небезызвестный Ротшильд. Обезопасив себя со всех сторон, Герцен из своего сытого и охраняемого далека, стал подстрекать русскую бесшабашную молодёжь к опасным затеям. Подлость заключалась в том, что, поставляя на виселицы империи других, сам Герцен никак не рисковал, наоборот, смерти эти щедро ему оплачивались названным Ротшильдом, имевшим во взбаламученной России свои захребетные цели. Впервые в Росси посеян был террор. Чаадаев выстрелил в пушку и рикошет этого выстрела обернулся зачатками опасного неостановимого хаоса.
Выстрелом, между прочим, письмо Чаадаева назвал сам Герцен.
«“Письмо” Чаадаева, — писал он, — было своего рода последнее слово, рубеж. Это был выстрел, раздавшийся в тёмную ночь. Тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, — всё равно надобно было проснуться... “Письмо” Чаадаева потрясло всю мыслящую Россию”».
Позже он дополнит этот не до конца оформившийся отрывок своих заграничных дум следующим: «Чаадаев и славяне равно стояли перед неразгаданным сфинксом русской жизни, — сфинксом, спящим под солдатской шинелью и под царским надзором; они равно спрашивали: “Что же из этого будет? Так жить невозможно: тягость и нелепость настоящего очевидны, невыносимы — где же выход?”».
Это уже было похоже на программу. Выход отыскался в трижды неблагословенном семнадцатом году. Россия захлебнулась в собственной крови.
Так что ленинскую формулу русской трагедии надо бы поправить следующим образом. Чаадаев своим выстрелом в Царь-пушку нечаянно разбудил Герцена, Герцен подлым подстрекательством своим расшевелил одержимую бесами (Достоевский) часть России, та обработала и засеяла русскую почву беленой либерализма и — готовое дело — одурманенная масса не заметила, как оказалась под большевиками. А потом пошло и поехало вплоть до наших дней.
Странное дело, цепная лютость к тому, что осталось ещё и что продолжает называться Россией, всё не кончается. Масса хорошо оплачиваемых новыми ротшильдами людей, чьё призвание ненавидеть Россию, не уменьшилось. Ненависть их конкретна. По некоторой ущербности дарований они не могут выдумать ничего нового для своей злобы, и как прежде продолжают глумление над её символами и её славой.
Считается верхом интеллигентности и образцового свободомыслия продолжать тыкать нашему народу в глаза пушкой, которая не стреляет и колоколом, который не звонит. Эти и другие символы русской славы и научно-технического первенства стали для «новых русских просвещенных людей» как бельмо в глазу, «подлинному интеллигенту» неприлично даже и подумать о том, что у этого народа может быть первенство и слава. Так что интеллигентность у нас ещё со времён Чаадаева активно противостоит здравому смыслу и выступает в союзе с агрессивным невежеством. И неважно теперь уже, что Царь-пушка, отлитая мастером Андреем Чоховым, и вправду, одно из самых старинных и крупнейших орудий в мире, чудо русского литейного и художественного мастерства.
Стоп, погодите, у нас ведь есть и ещё нечто безмерно громадное и гораздо более страшное, но тоже безмолвное. Мы ни разу не пустили в дело, в отличие от некоторых, свои ядерные заряды, например. Осмелитесь ли вы посмеяться и над этим примером русской ограниченности и национальной несостоятельности?
А Царь-пушка и сегодня готова к бою — хоть сейчас заряжай и пали. Хорошо бы в один из дней, когда в очередной раз будем отмечать мы праздник нашего национального единства, взять, да и пальнуть из неё. Да и сделать бы эти салюты традиционными. Да ещё какого-нибудь тряпичного Лжедмитрия затолкать перед выстрелом в жерло. Чтобы напомнить, чем кончается иногда в России неукротимая ярость злых пришельцев и тех, кто готовит их пришествие.