О романе Карстена Йенсена «Мы, утонувшие».
В детстве я обожал читать авантюрные романы про море и пиратов. История Джима Хокинса сразу отправилась в топку как чтиво для малолетних, а вот Сабатини и Жюль Верн перечитывались далеко не по одному разу. В старшей школе я прочитал «Моби Дика» и пришёл в неимоверный восторг, ведь в нём было вообще всё, что я любил: и море, и корабли, и приключения, и тонны рефлексии, и суровая правда жизни, и ихтиологический трактат, и даже пьеса. Сравнительно недавно я пробовал перечитать некогда столь любимый мной «Таинственный остров», и с сожалением был вынужден признать, что успел прочитать Жюля Верна в правильном возрасте. Я ещё не перечитывал «Капитана Блада», но боюсь, результат будет таким же. Я ещё не перечитывал «Моби Дика», но имею основания думать, что как более сложное и многогранное произведение, он меня не разочарует. Наверное, из большинства очаровывавших нас в детстве вещей мы вырастаем по мере накопления багажа знаний, эстетических требований к структуре текста и логике повествования. И это естественно, жаль только неповторимости былого очарования. Если изменившиеся мы и в состоянии испытать примерно тот же спектр эмоций, то и текст, который сможет их вызвать, должен быть более сложен/логичен/серьёзен/насыщен. Карстен Йенсен написал именно такой текст.
Этот роман с полным правом можно сравнивать с «Моби Диком». Не, боже упаси, как подражание (таким и не пахнет, забудьте, это совсем другая книга), и даже не по общей морской тематике (где бы мы были, если бы сравнивали все вообще книги, написанные в одной тематике между собой). А масштабностью повествования и… постмодернистской линией. Если Мелвилл беззаботно включил в традиционный роман части научного трактата и пьесу, то новаторство Йенсена не бросается в глаза так явно. Когда он переходит от бесславно сражавшихся отцов к первому поколению детей, у читателя возникает весьма смутное впечатление, что что-то не так. Ведь не могут же быть «мы»-одноклассники этого поколения Альберта теми же «мы»-моряками, поколением отца Альберта, моряками-свидетелями Первой Шлезвигской войны 1848 года. Но повествование так увлекает, что смотришь на такие «описки» сквозь пальцы. Однако потом возникают и «мы» поколения, пропущенного для Альберта (у которого не было родных сыновей), затем – «мы» второго поколения детей (которому принадлежал Кнуд Эрик, приёмный сын/внук Альберта), затем последнее «мы» раздваивается на тех, кто остался в Марстале, и тех, кто воевал во Вторую Мировую в разных морях всего света. Изредка автор в лоб указывает на конкретное, закавыченное «мы»:
За столом кают-компании они превратились в единое «мы» — сопротивляясь, неохотно. Отныне они были «мы», сообществом, в котором нуждается корабль, и даже Кнуду Эрику пришлось это признать.
Но большинство таких «мы» присутствует очень фоново, ненавязчиво, ведь главным считаются не рассказчики, а их истории.
У каждого жителя нашего города есть своя история, но не им она рассказана. У автора этой истории — тысяча глаз и ушей и пять сотен непрерывно строчащих перьев.
Иногда рассказчики и сами становятся участниками историй, только эти истории рассказаны уже не ими. Истории слагаются и передаются из уст в уста, из поколения в поколение. Годы наслаивают одно «мы» на другое, на третье. В конце романа, этой грандиозной марстальской семейной саги, все «мы», о которых шла речь в книге, все, кто жил в разное время такого неспокойного столетия, присутствуют на празднике выживших в мясорубке войны марстальцев.
Кстати, деревянные фигурки новопреставленных капитанов, которые у Йенсена вырезал каменотёс Петерсен, существуют на самом деле. Все фото Марсталя взяты отсюда.
Я не встречал подобных прецедентов в литературе. В «Мы» Замятина «мы» вынесено лишь в заглавие, но оно не несёт функции собирательных рассказчиков. Как бы Замятин ни хотел намекнуть на общность реального мира с изображённым в романе, создать такую общность читателя с рассказчиками и рассказчиков с героями книги, какую создал Йенсен, у него и не могло получиться.
Говоря о серьёзности текста Йенсена, я имею в виду разительное отличие его произведения от романов для невзыскательного неопытного юношества, увлекаемого исключительно приключениями. Во-первых, в тексте Йенсена встречаются такие достоверные подробности, каких не встретишь ни в одном приключенческом романе. Его моряки глохнут от многочасовой канонады, и отдавать команды голосом становится бессмысленным, это возможно делать только знаками или пинками. В произведениях же авантюрно-приключенческой литературы мы наблюдаем совершенно противоположную картину, когда посреди боя бравые офицеры как ни в чём не бывало продолжают отдавать приказания, а храбрые моряки как ни в чём не бывало прекрасно их слышат и исполняют.
Во-вторых, Йенсен не просто показывает оборотную сторону войны, он показывает трансформацию восприятия войны столь же неопытными мужчинами. Поначалу они не знали, что и как делать. Потом начали палить изо всех орудий, их захлестнула эйфория кажущейся власти и победы, иллюзия непобедимости. Потом немцы разрушили эту иллюзию, люди (в обычной жизни – мирные моряки, не военные) начали испытывать шок, сознавая приносимые ядрами с берега разрушения и смерти вокруг них на корабле. Вся эта рефлексия подробно описана Йенсеном, хотя само собой, деревенские парни 1848 года, практически не получившие никакого образования, не были способны на такую рефлексию. Их профессии вообще не располагали к самокопанию. Тем не менее, Йенсен вербализовал чувства человека, не знавшего до определённого момента реалий войны, и уже одним этим заслуживает всеобщую признательность. Одна из главных причин того безобразия, которое у нас сейчас творится – это то, что люди не представляют, что такое война.
как далеки были наши чувства от благоговения! <…> Мы сражались бесславно. Потом нам наверняка расскажут, какие мы молодцы, и, может, когда-нибудь мы сами в это поверим, но пока еще свежи были воспоминания о страшном дне в Эккернфёрдской бухте, и они свидетельствовали об обратном. Мы сражались в растерянности, в страхе, в опьянении, наконец: ведь надо же было заглушить страх.
Но даже такие необычайно рефлексирующие «мы» 1848 года не являются вершиной эволюционной цепи. После этого война ещё не раз коснётся марстальцев, и мысли относительно её причин и способствующих ей факторов будут по-разному трансформироваться у разных представителей города.
— Единство, конечно, важная вещь, — сказал командор и задумчиво уставился перед собой, словно в ответе Альберта услышал ключевое слово, позволившее ему развить свою мысль. — Но единство надо созидать. Потому мы и нуждаемся в великом деянии, которое сплотит народ. Сейчас каждый думает только о себе. На протяжении многих поколений у нас не было войны, которая могла бы сплотить и направить молодежь. Нам нужна война.
Альберт бросил на него затуманенный взгляд:
— В войнах многие погибают, разве не так?
— Конечно, на то она и война.
В голосе командора послышалось сомнение. Он бросил на Альберта оценивающий взгляд, словно только что заметил своего собеседника и прикидывал, не ошибся ли в нем.
— А мертвых удостоят могилы и креста, так ведь? — невозмутимо продолжал Альберт.
— Конечно-конечно, а как же иначе.
Карстенсен явно почувствовал, что разговор уходит не в то русло.
— Сходите на наше кладбище, командор Карстенсен. Там лежит много женщин, есть дети. Найдете там и пару крестьян, одного-двух предпринимателей, может, судового маклера вроде меня. А моряков там совсем мало. Они остаются в море. Им не ставят крестов. Нет у них могил, куда могут прийти вдовы и дети. Они тонут в чужедальних краях. Море — враг, который не уважает противника. У нас в Марстале своя война, командор Карстенсен, и с нас хватает.
Действительно, об опасностях, подстерегающих моряков, в своей семисотстраничной книге Йенсен сказал с избытком. Дания сохраняла нейтралитет в Первой Мировой, пыталась сохранять нейтралитет в начале Второй Мировой, но её корабли ходили по тем же морям, что и корабли уже воевавших сторон, и их поджидали те же мины. Гидролокаторы подлодок не предназначались для разглядывания флага на судне, торпеды настигали датские корабли так же хорошо, как и вражеские.
И мы продавали суда. На кой их держать, если можно продать по цене, в три-четыре раза превышающей реальную стоимость? <…> Все мы с благочестивыми минами разглагольствовали об этой ужасной войне и высказывали надежду, что она окажется последней. Война и в самом деле была ужасной для миллионов, гибнущих на полях сражений. А для нас, стоявших в сторонке, она была прибыльной.
Йенсен поднимает такие темы, которые я не встречал ни в одном художественном произведении о войне. Везде, даже у Аксёнова, были правые, неправые, храбрецы, трусы, подлецы, воры-мародёры вроде Тенардье, но нигде не описывалось молчаливое согласие общества, которому это выгодно. Выгодно не в какой-то далёкой перспективе, а только здесь и сейчас, выгода выражается в наличных. То, что война влечёт смерти отдельных членов общества, никого не касается: пока есть деньги, пока людям тепло, сытно и даже нарядно живётся, каждый свято убеждён в своей неуязвимости. Несчастье случается с кем угодно, только не со мной – покажите мне человека, который бы так не думал. До определённой черты думать так – нормально и полезно, куда хуже быть умными Эльзами, но после черты такой образ мыслей скорее напоминает бегство от действительности. Однако марстальские моряки не могли сидеть дома, они отправлялись в рейсы тем более высокооплачиваемые, чем более опасными для жизни они были, и в конце концов известия о смерти стали приходить во многие семьи.
— Когда-нибудь придет конец этой ужасной войне? — вздохнула она, уже погруженная в привычное созерцание работы своего покойного мужа.
— Никогда. — Альберт внезапно почувствовал злость. Он сделал то, чего поклялся никогда не делать в присутствии семей погибших. Принялся разглагольствовать о войне. — Война не кончится, пока есть люди, извлекающие из нее прибыль.
— Да как кто-то может извлечь прибыль из этого ужаса и смерти?
— Пройдитесь по Киркестраде. Посмотрите на магазины. Город процветает как никогда.
— Вы же не хотите сказать, капитан Мэдсен, что жители такого маленького города, как Марсталь, приводят в действие страшнейшую в истории военную машину? Разве вы не видите, сколько горя принесла нам война? Да быть такого не может. Вы же, как и я, почти еженедельно разносите печальные вести.
— Да, фру Расмуссен, я вижу, сколько горя принесла война. Мы с вами это видим, потому что посещаем дома скорбящих. А прочие глазеют на витрины. Человеку свойственно поклоняться золотому тельцу, в этом кроется основная причина этой войны.
Состарившемуся Альберту снились сны о каждом погибшем. Он буквально сходил с ума от невозможности разделить эту боль ни с кем – ни со священником, служителем бога, которого у него не было, ни с другими марстальцами, – ибо у каждой семьи были свои мужчины в отлучке. На склоне лет Альберт остался один и на фоне очередной бессмысленной и беспощадной войны перестал видеть смысл в жизни.
Ты бесполезен, хорошо. Но лишь в твоих собственных глазах. Всегда есть люди, которым ты нужен. Вопрос лишь в том, чтобы отыскать их.
Ещё одна актуальная для каждого человека мудрость, вложенная Йенсеном в уста собеседницы Альберта. Она буквально навязывает ему воспитание мальчика-сироты, Кнуда Эрика. И поначалу страшно зажимающийся, Альберт вскоре начинает относиться к нему как к сыну или внуку. Это воспитание и вообще отношение к молодому поколению (как и к своим подчинённым, Альберт же капитан) создаёт явную параллель с ужасными манерами преподавания его собственного школьного учителя Исагера, красноречиво описанными Йенсеном в одной из первых глав. Этому мальчику Альберт мог рассказывать свои сны, ведь тот воспринимал их как сказки. Последний сон Альберта был о Второй Мировой – в Первой ещё не было таких страшных бомбёжек, и он знал, что посреди горящего океана находится его мальчик. Он понимал, что этот сон сбудется не завтра, а значит, нынешняя война не последняя. Больше у Альберта снов не было. С изложением этого сна для читателя горизонт событий как бы смыкается на той предстоящей бомбёжке, ведь все из снов Альберта умирали. Автор не показывает Альберту смерть Кнуда Эрика, будто старику и без того уже довелось слишком много смертей увидеть и перестрадать. Она словно бы подразумевается. Но автор ничего не делает просто так. И читатель, напряжённо ожидающий часа икс, вдруг начинает понимать, что это отнюдь не час, и даже не конкретный какой-то день. «Смерть» Кнуда Эрика начинается и длится, длится неопределённое количество времени. В каком-то смысле, война убивает всех. «Мёртвого» Кнуда Эрика будет ещё достаточно на страницах. Оставшиеся на берегу марстальцы, не нюхавшие войны вплотную, не могут не заметить этой разницы между ними и побывавшими на войне:
Никто из спасенных с «Одиссея» не произнес ни слова. В глазах у них появилось такое же выражение, какое Гуннар Якобсен видел у немецких детей и надеялся никогда не увидеть у своих собственных. Он знал о войне только то, что писали в газетах. Слышал, как гремят взрывы на юге, когда бомбили англичане, видел пламя на горизонте — горели Гамбург и Киль. А тут он за один миг узнал больше, чем за последние пять лет, и то же он переживал всякий раз в последующие месяцы, когда встречал людей, во время войны находившихся за пределами Дании. С ними что-то было не так, только он не мог объяснить что. И дело было не в том, что они рассказывали, потому что они не рассказывали ничего, как будто хором поклялись ревниво хранить страшную тайну, но только лишь потому, что ее бесполезно было раскрывать другим. Их объединяло что-то жуткое, и никто другой не мог войти в этот круг, а они не могли из него выбраться.
Мальчик плакал. Он ничего не видел, но все равно понял, что произошла беда.
— Мы больше никогда не увидим Антона? — спросил он.
— Да, — ответила женщина, судя по всему его мать. — Антон умер. Он больше не вернется.
Как жестоко, подумал Гуннар Якобсен, который никогда бы не стал такое говорить собственным детям. Но в глубине души он признал ее правоту. Детям войны говорят правду.
Тем не менее всё познаётся в сравнении. Мне думается, что такой гуманист до мозга костей, как Йенсен, отнюдь не случайно вписал в траекторию возвращения марстальцев домой сцены с гамбургскими беженцами. У меня было впечатление, будто я вновь читаю Зебальда – настолько бесстрастно и прямо описывались те же самые детали, о которых он писал в «Естественной истории разрушения». Потерянность беженцев, стремление делать рутинные дела, стремление ехать – неважно куда, но главное ехать – потому что ехать некуда, и признать это значило бы лишить себя пусть мнимой, но цели. Женщина, роняющая чемодан, из которого выпадает обгорелый трупик ребёнка. Глядя на них, на пострадавших мирных жителей страны воплощённого зла, марстальцы понимают, что они сами на море почти и не видели разрушения как такового. Не оказывались в той пропасти, в которой сейчас находятся все эти люди. Да и кому как не марстальцам понимать, каково это, когда твою личность и поступки приравнивают к образу и политическим решениям руководства твоей страны?
Бывало, они сидели в пабах Ливерпуля, Кардифа или Ньюкасла, пытаясь заглотить как можно больше «Гиннесса» между двумя воздушными тревогами. И каждый раз находился кто-нибудь, кто, услышав акцент, спрашивал: «Where are you from, sailor?»
Вот в такие моменты они чувствовали себя нагими.
Они быстро учились. Нельзя было говорить только одно: правду. Как только вы отвечали: «Из Дании», наступало молчание, сразу чувствовался холодок или откровенное презрение. Их звали «полунемцами».
В пабе «Салли Браун» у Бреверс-Уорф к Кнуду Эрику подошла девица в платье с глубоким вырезом и ярко-красными губами. Он предложил ей выпить. Они чокнулись, девица посмотрела ему в глаза поверх края бокала. Не новичок, он понимал, как закончится вечер. И не имел ничего против. Ему это было нужно.
И тут прозвучал роковой вопрос. К тому моменту Кнуд Эрик еще не успел усвоить, какой эффект производит правдивый ответ: из Дании.
— Why aren’t you in Berlin with your best friend Adolf?
Кнуд Эрик просто захлебнулся от ярости. Он, черт побери, был здесь, в баре с выбитыми стеклами, в городе, который бомбили, рисковал жизнью за мизерное жалованье, отрезанный от семьи и друзей! Он мог валяться на перине в Дании! А вместо того, в уплату за готовность поскорее расстаться со своей жалкой жизнью, проводит дни среди всевозможной взрывающейся чертовщины.
Уходя, она виляла задом, обтянутым узкой юбкой.
Пусть знает, чего лишился из-за того, что приехал не из той страны.
Когда пришло сообщение об оккупации Дании, все: судовладельцы, правительство — все призывали датских моряков идти в нейтральную гавань. Они же поступили наоборот. От всего отказались. Не помогло. Ни вам, полунемцы, бесплатного «Гиннесса» от бармена, ни нежных объятий декольтированных дам с красными губами.
Порадуйтесь-ка лучше удачам других. Вот, в другом конце бара, стоит малолетний парнишка со светлым локоном на лбу и голубыми глазами. И нет конца дружеским похлопываниям по плечу, шаловливым взглядам, бесплатному пиву и предложениям оплатить тур на американских горках в каморке с продавленным пружинным матрасом, готовым скрипеть всю ночь напролет.
Да он даже по-английски не знал ничего, кроме одной-единственной фразы: «I come from Norway!»
Норвежцы сражались, король и правительство находились в изгнании в Лондоне. Тридцать тысяч норвежцев ходили в союзном флоте. И, самое главное, ходили под собственным флагом. Норвежский торговый флот перешел к государству, и король был теперь его официальным владельцем.
Скандинавы были популярны повсюду. Но в устах англичанина «скандинав» означало «норвежец». Дания исчезла с карты мира, и, если моряк открывал рот, желая сказать, что он прибыл именно оттуда, все воспринимали его слова как позорное напоминание о том, чего больше нет. Девятого апреля команда «Данневанга» лишилась отчизны.
«— Why aren’t you in Berlin with your best friend Adolf?» — примерно такие же фразы писали мне некоторые случайные партнёры по шахматам после 24 февраля. «Tell Putin this and that, etc». Так что добрая половина страны прекрасно понимает чувства датских моряков (хотя важно другое, если перевернуть фразу, то получится, что чувства датских моряков прекрасно выражают состояние нашего общества). Однако датские моряки, пусть и без своего флага, боролись. Кроме того, общество, извлекающее свою выгоду из агрессии одних стран по отношению к другим, не равно обществу, попускающему агрессию своей собственной страны по отношению к другим. Не датчане, жители Гамбурга — часть такого общества.
В августе 1943-го датчане взбунтовались и вышли на баррикады в Копенгагене и в других городах. Правительство прекратило сотрудничество с оккупационными властями Германии и подало в отставку. Офицеры флота затопили свои корабли в акватории Копенгагенского порта.
Как я смог понять из довольно поверхностного изучения темы, корабли были затоплены немцами из опасения, что Дания может передать их союзникам. В то же время новый госаппарат пришлось формировать из следующих по старшинству за министрами датских чиновников, неофициально, с согласия подавших в отставку министров (поскольку таки Дания не являлась захваченной вражеской страной, и Германия до последнего слала инструкции своим людям, что у них нет права принуждать датский кабинет что-либо делать). А возрастание народного гнева было порождёно не столько неприемлемым ультиматумом Германии (ввести смертную казнь за саботаж), сколько накапливающимися удачами союзников. Думаю, Йенсен произносит эти слова как значимые для датского движения сопротивления, хотя не разобравшись, истолковать их можно совершенно превратно. Мне не вполне ясно, почему после этого бунта датчанам вновь было позволено плавать под своим флагом, ведь по факту германская оккупация с Дании была снята лишь 5 мая 1945.
Женщина пыталась изменить порядок вещей в марстальском образе жизни. Клара Фрис, получившая наследство Альберта, обратила его на разорение морского дела в Марстале, руководствуясь соображением, что если в Марстале перестанет присутствовать корабельный быт, то мужчины перестанут уходить в море, а мальчики – быть похожими на своих отцов.
Однако моряки стали наниматься на чужие корабли, мальчики тянулись вслед за отцами. Клара Фрис проиграла. Большинство улиц в городе таки вело к морю.
В конце книги читателей ждёт неожиданный сюрприз: автор выкатил огромный список использованной при создании романа литературы, на полторы страницы сплошного текста.
ПыСы. А вы знали, что блютуз — это калька с имени датского и норвежского короля Гаральда I Синезубого? Эту технологию назвали в его честь разработавшие ее датчане...
