VI.
Было утро. Потому только было утро, что Микола ушел и пришла Оксана, уборщица-украинка, и стала неторопливо убирать комнату. Утро ли, вечер ли был, пятница, воскресенье ли было — все было все равно, все было одно и то же: ноющая, ни на мгновение не утихающая, мучительная боль; сознание безнадежно уходящей, но все еще не ушедшей жизни; надвигающаяся все та же страшная ненавистная смерть, которая одна была действительность, и все та же ложь. Какие же тут дни, недели и часы дня?
Убрав комнату, Оксана ушла. Минимович, оставшись один, застонал не столько от боли, как она ни была ужасна, сколько от тоски. «Все то же и то же, все эти бесконечные дни и ночи. Хоть бы скорее. Что скорее? Смерть, мрак. Нет, нет. Все лучше смерти!»
Через час вернулся Микола и стал помогать Минимовичу умываться. С перерывами на отдых Минимович умыл руки, лицо, почистил зубы, стал причесываться и посмотрел на себя в зеркало. Ему страшно стало: особенно страшно было то, как его остатки волос плоско прижимались к бледному лбу. Когда Микола помогал ему переодеваться, он знал, что ему будет еще страшнее, если он взглянет на свое тело, и не смотрел на себя. Но вот кончилось все. Он надел халат, укрылся пледом, сел в кресло и стал пить принесенный Миколой чай. После умывания он почувствовал себя освеженным, но, как только стал пить чай, опять тот же вкус, та же боль. Он через силу допил и лег, вытянув ноги. Лег и отпустил Миколу.
Все то же. То капля надежды блеснет, то взбушуется море отчаяния, и все боль, все боль, все тоска и все одно и то же. Одному ужасно тоскливо, хочется позвать кого-нибудь, но он наперед знает, что при других будет еще хуже. «Хоть бы опять обезболивающее — забыться бы. Я скажу ему, доктору, чтоб он придумал что-нибудь еще. Это невозможно, невозможно так». Час, два проходит так. Но вот звонок в передней. Видимо это доктор. Точно, это доктор, свежий, бодрый, жирный, веселый, с тем выражением лица — что вот вы там чего-то испугались, а мы сейчас вам все устроим и все будет хорошо. Доктор знает, что это выражение здесь не годится, но он уже раз навсегда надел его и не может снять, как человек, с утра надевший пиджак и отправившийся на бизнес-переговоры. Доктор бодро, утешаюше потирает руки. Затем, откинув игривость, он начинает с серьезным видом исследовать больного, пульс, температуру, и начинаются опросы, постукивания, прощупывания, прослушивания.
Входит Киндзмараули и тотчас же начинает оправдываться, что она была занята неотложным и важным делом и только поэтому ее не было тут, когда приехал доктор. Минимович смотрит на нее, разглядывает ее всю и в упрек ставит ей ее пухлость, и чистоту ее рук, шеи, глянец ее волос и блеск ее глаз. Он всеми силами души ненавидит ее, и каждое прикосновение ее заставляет его страдать от прилива ненависти к ней. Ее отношение к нему и его болезни все то же. Как доктор выработал себе отношение к больным, которое он не мог уже снять, так она выработала одно отношение к нему — то, что он не делает чего-то того, что нужно, и сам виноват, и она укоряет его в этом, — и не могла уже снять этого отношения к нему.
— Да ведь вот он, не слушается! Не принимает вовремя лекарства. А главное — ложится в такое положение, которое, наверное, ему вредно — ноги кверху.
Она рассказала, как он заставляет Миколу держать себе ноги. Доктор улыбнулся презрительно-ласково: «Что ж, мол, поделать, эти больные выдумывают иногда такие глупости; но их можно простить».
Доктор уехал, Киндзмараули вышла. Минимович на какое-то время забылся. Потом очнулся, взял ноутбук и начал искать и смотреть в Интернете видеофильмы на тему смерти. Его заинтересовал научно-популярный фильм о том, что происходит с трупом на третий, пятый день после смерти, через две недели и так далее. Когда увидел, как научный работник с помощью одного пинцета отгибает веко у трупа и, с помощью другого пинцета, осторожно достает из под века жирную желто-белую личинку мухи или червя – захлопнул ноутбук и застонал. Взгляд его упал на триптих из фото его и Киндзмараули под колонной со статуей комичного Исуса. Минимович яростно взмахнул рукой и смел со столика фото. Триптих отлетел в угол комнаты. На шум вошла жена, спросила что с ним. Он, ничего не ответив, повернулся лицом к стене. Киндзмараули заметила фото-триптих, подняла, вернула его на место и вышла.
Вечером Киндзмараули зашла к нему в комнату и объявила, что она пригласила знаменитого доктора, и они вместе с Збигневом Возняком (так звали обыкновенного доктора) осмотрят и обсудят.
- Ты уж не возражай, пожалуйста. Это я для себя делаю, — сказала она с иронией, давая понять, что она все делает для него и только этим не дает ему права отказать ей. Он молчал и морщился. Он чувствовал, что ложь эта, окружающая его, так путалась, что уж трудно было разобрать что-нибудь. Она все и всегда с ним делала только для себя и говорила ему, что она делает для себя то, что она точно делала для себя как такую невероятную вещь, что он должен был понимать это обратно.
На следующее утро, в половине двенадцатого, приехал знаменитый доктор. Опять пошли опросы больного и прощупывания и важные разговоры при нем и в другой комнате о почке, о слепой кишке и вопросы и ответы с таким важным видом, что опять вместо реального, вопроса о жизни и смерти, который уже теперь один стоял перед ним, выступил вопрос о почке и слепой кишке, которые что-то делали не так, как следовало, и на которые за это вот-вот нападут Збигнев Возняк и знаменитость и заставят их исправиться.
Знаменитый доктор простился с серьезным, но не с безнадежным видом. И на робкий вопрос, который с поднятыми к нему блестящими страхом и надеждой глазами обратил Минимович, есть ли надежда на выздоровление отвечал, что ручаться нельзя, но возможность есть. Взгляд надежды, с которым Минимович проводил доктора, был так жалок, что, увидав его, Киндзмараули нахмурила брови и помрачнела. Подъем духа, произведенный обнадеживанием доктора, продолжался недолго. Опять та же комната, те же картины, гардины, обои, склянки и то же свое болящее, страдающее тело. И Минимович начал стонать; ему сделали инъекцию, и он забылся.
Когда он очнулся, стало смеркаться; ему принесли обедать. Он поел через силу куриный бульон; и опять то же, и опять наступающая ночь. После обеда, в семь часов, в его комнату вошла Киндзмараули, одетая в пышное и безвкусное вечернее платье. Она вошла довольная собою, но как будто виноватая. Присела, спросила о здоровье, как он видел, для того только, чтоб спросить, но не для того, чтобы узнать, зная, что и узнавать нечего, и начала говорить то, что ей нужно было: она ехала на представление в “Польском театре”, главном театре города. Ехала не одна, а с Алексеем Пущиным, который ждал ее внизу, на улице. Она говорила, что ни за что не поехала бы, но ложа взята, а Алексей Пущин еще никогда не был в местном познанском театре, а это необходимо этому молодому человеку для культурного развития. Говорила, что она посидела бы с Минимовичем, но в театре дают нашумевшую постановку и играют известные артисты и пропустить такое нельзя.
Когда она ушла, Минимовичу показалось, что ему легче: лжи не было, — она ушла вместе с женой, но боль осталась. Все та же боль, все тот же страх делали то, что ничто не тяжело, ничто не легче. Все хуже. “Зачем я женился на ней?” - думал Минимович, - “Если бы я ходил к проституткам то это было бы в итоге дешевле... И не было бы этой фальши, ужасной фальши, все время, от самого начала до самого этого конца... Может быть мне было бы легче? Наверное... Черт, вот оно... Куколд... Я, шляхтич, Марк Минимович, – куколд...” Минимович зло, надрывно засмеялся, затем его смех перешел в протяжный жалобный стон...
Опять пошли минута за минутой, час за часом, все то же, и все нет конца, и все страшнее неизбежный конец.
Продолжение следует...
Виктор Шеметов.