Утром немного прояснилось. Как потом выяснилось, «немного прояснилось» - это самая частая и обнадёживающая погода здесь, в Ленинграде. Если немного прояснилось вечером, значит, есть надежда на спокойное, без дождя и ветров, утро. Если немного прояснилось с утра то, возможно, на прогулке не понадобится зонт. Но существует закон: если зонт забыл дома, то дождь точно пойдёт, а если взял – нет.
Улица, где теперь я буду жить, называется Лодейнопольская. Дом 8 квартира 36, 4-й этаж. И вот. Я, малявка, пришла домой. С мамой, с Глыбой, уже забывшая про чемоданы и арбуз. Как входишь в квартиру – полумрак. Маленькая квадратненькая тёмная прихожая с сильным запахом чужого жилья, чужих одежды и еды, и протёртым ревматичным паркетом. В этой небольшой прихожей несколько дверей: сразу справа дверь соседской комнаты (там живёт БабПаня), дверь туалета налево в закутке, и прямо – кухни. Сейчас мы быстро проходим кухню, по обе стороны которой стоит по столу, в конце её дверка справа, через которую мы попадаем в узкий-преузкий коридор, и вот! Мы – дома! Коридор – наш. Там можно было не бояться, что на тебя кто-то смотрит, можно было спокойно раздеться, и повесить одежду на какой-нибудь из множества крючков. В конце этого коридорчика, перед самой комнатой, за занавесочкой находилась ниша с полочками, напомнившая мне дом в Самарканде. Туда ставились банки с вареньем, баклажанной икрой и всякими другими припасами. Рядом со стеллажом, на стене, крохотная дверка дымохода. Если заглянуть – темно и ничего не видно. За дверкой живёт маленький чёрный чёртик. Так сказал Иван Иваныч. Из этого коридорчика вход в две смежных комнаты, то есть, сперва в одну, а из неё насквозь в следующую. Это и называется «смежные». Они обе наподобие небольших узких трамваев, в кабине которых полагается окно. В первой комнате, оказывается, живут мои родители, мама и Иван Иванович, а во второй – теперь я. В моей комнате, как и в первой, как и в нашем коридорчике – пол из крашенных длинных досок. На полу стоят в некотором порядке: зашитое в белый чехол пианино, раскладушка и небольшой туалетный столик со старинным зеркалом в массивной раме. Раскладушку, наверное, специально, для меня купили. Или взяли у кого-нибудь на время. В любом случае, раскладушка говорит о том, что меня здесь ждали, и что у меня в новом доме есть своё место. Предметов в комнате не много, и с моим приездом добавился ещё один, совершенно несуразный и беспокойный, не вписывающийся во всю эту обстановку. Ну, это я о себе. Наверняка все предметы (кроме меня) общаются между собой. Включая старинную, из матового стекла, розовую, безумно красивую, всю в выпуклых узорах и цветах шкатулочку, находящуюся на столике перед зеркалом. Очень тихим шёпотом, чтобы я не услышала. Шкатулочку я, к несчастью, спустя время кокнула, и не только её, но сейчас всё только начиналось и было целым. Раскладушка оказалась ко мне добрее всех остальных, поэтому именно с ней я проводила больше всего времени. Она была маленьким островом, которому я доверяла себя и все свои игрушки.
Обе комнаты поклеены обоями. В Самарканде обоев я ни видела ни у кого, там стены у всех были побелены. У тёти Лиды поверх побелки (или краски) на стены был нанесён повторяющийся незатейливый узор из каких-то чёрточек и загогулек. Сами чёрточки не представляли из себя абсолютно ничего, но в количестве, покрывающем большое пространство стен, это была сила! Это была современность, креатив, и вообще, предел разнообразия оформления жилища, из всего, что я прежде видела!
В первой, родительской комнате – светло-серые обои с тонкими белыми полосками, и маленькими ромбиками с розовыми цветочками в корзинах, а во второй, в моей, желтоватые, тоже с полосками, тоже с цветочными букетиками и загогульками.
И ещё в моей комнате из-за стены почти всегда доносились голоса двух людей, живущих в неведомой соседней квартире. Мужской и женский. Это два пожилых человека, которые называют друг друга «мама» и «папа». Уж не знаю, куда они дели своих детей, чтобы те не мешали их насыщенной, яркой жизни: общению с голосами дома. Вживую я их никогда не видела, но нам всегда было слышно всё, что бы они не обсуждали. Им, соответственно, тоже. Они вели эмоциональные беседы с энтузиазмом спортивных комментаторов обо всём, что сами слышали из-за стен, в том числе, происходящее у нас. Они читали друг другу газеты вслух, и обсуждали, что на будет на обед, причём, не только у них самих, но и в квартирах вокруг. Тогда не существовало миньонов, но именно на миньонов они были похожи.
Окна всех комнат нашей квартиры выходили во двор, который называется колодец. В этот колодец выходило такое множество окон такого, как мне казалось тогда, невероятного множества квартир! Я не знала, почему «колодец». Возможно, потому, что там, как в настоящем колодце, ничего не росло, ни травинки, и туда не попадало солнце. Хотя, нет, немного попадало, и прямо в наши окна! Но ночью по потолку теперь не бегали квадраты света от проезжающих где-то вдалеке машин. И тишина была совсем другой. Небольшое окно в кухне единственное выходило не в колодец, а на территорию детского сада, в который со временем я буду ходить. Из этого окна я могла наблюдать броуновское движение крохотных фигурок в цветных пальтишках, и слышать их невнятный пронзительный писк.
Между рамами этого окна помещалось довольно-таки большое пространство, т.к. стены дома были толстыми. Мы использовали его вместо холодильника. Холодильник, конечно же, тоже был, и у нас, и у соседей. Но кое-что хранилось между этими рамами. Например, большая мамина кастрюля с маринованными баклажанами.
Иногда мы проводили время с мамой. Она не верила в то, что красивые колготки, купленные ею для меня, невозможно носить, потому что они сильно кусаются. Это моё недовольство отнесли к детским капризам. Ребёнка главное не избаловать, поэтому пусть немного почешется, и носит, что дали.
В один из последующих дней мы с мамой пошли прогуляться по магазинам. То есть она меня повела впервые не в магазин, а по магазинам. Мы ничего не планировали: здесь ведь всё было под боком, ходи, трать деньги хоть каждый день, если они у тебя есть, а люди в домах не были знакомы друг с другом. Так что обсуждать с ними совершенно нечего.
Этот город с множеством улиц, с скрытностью домов, с серыми лабиринтами дворов, мне пока не сказать, чтобы сильно нравился, но и неприятия не вызывал. Я его не понимала, и не чувствовала. Но я очень, очень рассчитывала, что он мне понравится. Разве могла моя мама привезти меня в такое место, где мне было бы хуже, чем прежде? Дошли до Большого проспекта. Я долго думала, а чем же Большой проспект так отличился от множества других улиц, что стал проспектом, да ещё и Большим? Но внятного объяснения не нашлось. Мы накупили всякой еды, и мороженного. Зашли в рыбный магазин на углу одного из домов, в котором размещалась и музыкальная школа. Музыкалка – на втором, рыба – на первом. Вот здесь у меня вопросов не возникло, это отлично укладывалось в голове: детское хоровое пение, льющееся со второго на первый этаж, прямо на божественный рыбный запах. Рай, не поспоришь!
Мама купила большую живую рыбину. До этого мы живых рыб никогда не ели. Но мама сказала, что живая – значит свежая. По дороге рыбина трепыхалась. Мама полезла в сумку – оказалось, что мороженое подтаяло и потекло к рыбе. И мама тихим, но раздражённым голосом отрезала «Чёрт побери». Я впервые услышала от неё это. Понятно, что ругательство, но как у этих взрослых всё глупо: как и кого чёрт может побрать? И вообще, что значит «побрать»? Необъяснимо глупое слово, но так уж у взрослых водится, что они могут и не задумываться над тем, что говорят. Зато они мгновенно замечают то, что говорим мы, дети. Чуть что: «Не коверкай язык!!».
И всё же. Какое странное чувство. Словно бы Самарканд с бабушкой, та наша жизнь, ТА моя мама – это что-то совершенно другое. Но об этом невозможно ей сказать. Это просто невозможно даже внятно сформулировать! «А ты, мама, была раньше другая.». «Что-то изменилось, ты не находишь?». Как не скажи, всё нелепица. Конечно же, всё, всё в этой жизни меняется. Хочешь ты этого, или нет. Просто я тогда ещё не знала об этом, меня ж не предупредил никто, что жизнь меняется быстро, поэтому оставалось лишь молчать и потихоньку подстраиваться под изменения. Как бы ни было, я очень люблю маму.
Дома рыбу пустили в таз. Она плавала кругами, потому что иначе плавать уже было никак. И я думала, как же мы будем её есть? Ведь для этого её придется убить! А как мы её убьём, если она плавает себе спокойно в тазу?.. Она проплавала до самого вечера, и я к ней привыкла. Мысль о рыбином убийстве была убийственна. Нарисовался тупик. Рано или поздно она, конечно же, сама умрёт в этом тазу, такие большие рыбы в тазах не живут. Но, когда мы этого дождёмся, мы не сможем её съесть, потому, что к ней уже привыкнут все. Да и вообще, это же будет неловко: стоим голодные, жалеем её, но ждём её смерти, а потом рраз – и есть её скорее? Нам придётся пойти и устроить ей похороны. Я знала, как устраиваются похороны. В Самарканде нам с подружками уже приходилось это делать, иногда мы находили мёртвых птенчиков, выпавших из гнезда, ну или там лягушек, или ещё кого-нибудь, жука какого… Нужно выкопать ямку, завернуть мёртвое животное в ватку, или тряпочку, или хотя бы в листики, положить в эту ямку, туда же можно положить красивых стёклышек, и камешков, в общем, драгоценностей. Если нет драгоценностей, можно и без них. Потом засыпать землёй, сделать холмик, в холмик воткнуть маленькую веточку в виде крестика, или связать нитками, а можно и травой, две палочки, чтобы получился крестик. Сверху могилку нужно украсить цветочками. Это будет очень, очень грустно и красиво… И уж точно такую рыбу, которой нужны похороны, мы есть не сможем. Слёзы мои уже не останавливались.
На следующий день рыба плавала, как и накануне. Мама начала сердится. Рыба, конечно, должна была перестать плавать ещё вчера. Мама сказала, что рыбу надо достать из воды, чтобы она могла умереть, а то нам так будет её не приготовить. Пусть она полежит какое-то время на столе, совсем не долго, а пока мне лучше уйти к себе в комнату, а когда рыба пожарится, мама меня позовёт. У меня началась истерика. Как можно съесть того, кому мы уже скоро смогли бы дать имя??
Я не помню конца всего этого, но история вышла тёмная и нехорошая. Больше мы уже такую свежую рыбу никогда не ели. Ну, то есть ели свежую, но не настолько. И вообще, какие всё же взрослые люди странные. А, может быть, странные не только взрослые, а вообще все люди? А может быть, странная я: ведь таких, как я меньше.
А вот что мне понравилось сразу: здесь шли частые дожди. То тихие и успокаивающие, то шумные и тоже успокаивающие.
