Я этой минуты каждой своей жилкой ждал... Пятнадцать месяцев в болоте стыл, всю кровь в гнилую воду спустил... Ждал наступления, как счастья своего ждут...
"День в день 80 лет назад".
Переворачивая листы истории невольно ловишь себя на мысли, что история развивается по спирали. И те, затаённые обиды, запертые в пыльных шкафах на западе, передаются с генами потомкам. Теперь они ищут реванша сегодня...
Статья опубликована в газете КРАСНАЯ ЗВЕЗДА 19 февраля 1943 г., пятница.
Солдатская душа
Я ехал с Волховского фронта в Москву. На станции Санково к нам в вагон подсела большая группа выздоравливающих раненых бойцов. Они только что выписались из госпиталей и сейчас направлялись в долгосрочный отпуск домой. У кого рука на перевязи, кто волочил ногу. Взобраться на верхнюю полку смогли только немногие, но настроение у всех было веселое в предвкушении близкой встречи с женами и родными местами.
Когда поезд тронулся, на площадку вскочил человек в засаленном полушубке. В руках он держал чайник, плеснувший крутым кипятком, три черных лепешки и несколько старых газет. Отпускники радостно загалдели. Никто из них впопыхах не озаботился прихватить ни кипяточку, ни бумаги для курева.
— Эх, вы, инвалиды, — сказал человек, делясь своим -добром,—- разве ж так можно, — солдатик должен себя любить...
- Да мы домой едем, — объяснили ему.
- А я куда? - обидчиво сказал человек. — Отпущен домой, как есть тяжело пострадавший от многих ран. Человек скинул полушубок, и на правой стороне его груди все увидели четыре красных и две золотых полоски. Он провел по ним узловатым пальцем, как по клавишам: — Четыре верхних за год, а последних две— за один бой. Два месяца в госпитале провалялся. Встал - будто здоров. А врачи говорят: много крови потерял — и дают мне отпускную, через три месяца притти на пересмотр. Я бумажку получил, и не знаю, на что она мне. А они говорят: домой, к жене своей поезжай. Я, прямки, очумел: полтора года не виделись, забыл, чего с женой и делают... — И человек счастливо захохотал.- обнажив желтые от махорки, острые зубы.
— У тебя, парень, на груди цельная история твоей фронтовой жизни, — сказал здоровенный связист с черной повязкой на глазу. — Он ткнул в верхнюю красную полоску, этой вот как сподобился?
— Эту я не уважаю, — охотливо ответил человек—ему понравилось определение связиста, - я тогда дураком был — третий день всего на фронте был.- Меня сержант в поиск взял. Ползли мы пластуном по ничейной земле а немец нас из миномётов накрыл. Я с непривычки вжался в землю, сержант на меня орет, а я словно прирос...
— Трус, — он говорит, - не русская душа! — И пополз один.
Меня чуть слеза не прошибла. Я встал во весь рост и пошел. Сержант меня кроет, а я думаю — раз такие слова пошли, нет мне интереса жить! Ну, меня и стукнуло по плечу. Да чепухово — царапина, только шубу зря порвало. Но в поиск и с царапиной неважненько итти. А пришлось. Зато умней стал.
Открытая манера человека привлекла внимание бойцов. Сверху свесились головы. Люди, слушали, курили и сбрасывали толстый пепел на пол.
— Ну, а эта? — спросил связист про другую ленточку.
— Эта тоже по дурости — окопался плохо. Меня и чиркнуло. Вот здесь уж серьезный разговор был: мы взводом против батальона оборону держали. У нас только один не ранен остался. И всё-таки дождались до подкрепления. У меня бедро до кости задело. За это меня после госпиталя на три дня в тыл отпустили. А как в тыл пришел, так сразу и этой украсился, - указал он на последнюю красную ленточку.
— Это как же? — удивился связист.
— Есть тут кто с Волховского?—спросил человек и пристально оглядел своих слушателей, словно думал по глазам определить волховчанина. Но все, кроме меня, были с соседнего, Северо-Западного. — Если кто был, то, верно, слыхал про горловину?
— Которая у Мясного бора? — сказал я. Человек радостно осклабился и закивал головой. — Она самая. — И, не удержав радостного чувства, что встретил «земляка», он достал табакерку и поднес мне.— Угощайтесь, товарищ лейтенант! Так вот, шел я в отпуск. Прошел горловину, так у нас дорогу звали, ее немец под огнем держал. Вышел к реке, а там машины с боевым грузом стоят. Шофера ехать боятся. У. них двое гробанулись, народ был молодой, необстрелянный, заробели. Что было делать — сел я за руль головной машины. Прорвались, ничего, да только меня царапнула слегка немецкая кукушка, Так с завязанной рукой и проходил в тылу...
— Ну, а золотенькие?..
— Это вот сознательная вещь. Я тогда уж в артиллерии был,- Наши отбросили немца за Волхов, а он в контратаку пошел. Мы его пустили на середину реки и дали из наших дивизионные по льду прямой наводкой. Наломали дров — может их цельный батальон под лёд ушел. Но немец упорный, дьявол. Шесть раз лез, шесть раз мы его топили. Понял он, что так не пройдет, и пустил на нашу батарейку восемь пикировщиков. Проснулся я в госпитале. Живого места на мне нет. Но сок во мне густой, я в два месяца опять на ноги встал. Думал обратно итти. Нет. Врачи говорят: мало в тебе крови осталось, езжай домой, наполняйся. Я и поехал...
— Как же, парень, тебе ордена не дали? — спросил кто-то с верхней полки.
— А за что? — удивился человек. -— Я — средний солдат. — Он достал табакерку и свернул козью ногу. Скрутил он ее ловко, бывало, в три. движения, и закурил.
— Да ты но скромничай, сразу видать — настояший солдат, — сказал связист, наблюдательный парень. Он сказал как бы в шутку, но, видно, затронул в человеке какую-то чувствительную струну. Прочистив мозги глубокой затяжкой и выпустив отработанный дым через нос, человек сказал с жаром:
— Ошибаешься! друг. Настоящий солдат — в наступлении. Тогда каждый солдат становится лучше. Сам-то я не сподобился, полтора года в обороне лежал. Но чувствую, да и ребята с юга были, рассказывали. В наступлении руки к пулемету прикипают, бьешь — так насмерть. И легкость в солдате-тогда, ни смерть, ничего не страшно. А я тяжелый солдат — оборонительный... Все полтора года ждал сразиться в наступательном бою, и вот дождался — к бабе своей сражаться еду. — Он вздохнул, затянулся, так что огонек добежал до пальцев, и тут только заметал, что группа его слушателей поредела.
Поезд подходил к местам, знакомым большинству отпускников. Кое-кто собирал вещички, кто, за неимением багажа, увязывал самого себя потуже, а другие припали к окнам.
За мутным стеклом лежал милый, немудреный, среднерусский край. Ровный белый простор с темной полоской леса на задах. Недавно здесь кружилась поземка, расчертив снег, словно огромной метлой, но теперь стихла, и простор лежал умиротворенный и чуть усталый, как море после шторма. По косогорам лепились черные деревеньки. Отставая от поезда, в белесом воздухе висела большая воронья стая. Всё было, как всюду в России, но люди узнавали особые милые черточки родных мест и застенчиво радовались. Крошечная деревушка возникла впереди, с низкими, стелющимися дымками.
— Кузминки! — воскликнул паренек с забинтованной головой. Он побледнел, лицо его дёрнулось не то в усмешечке, не то в всхлипе, и бросился к выходу. Поезд на секунду пристал к потонувшему в снегу полустанку и тронулся дальше. Мы видели из окна, как паренек бежал прямо по целине к деревушке.
— Неужто козельские Кузминки? — забеспокоился человек. — Я ж сюда в 18-м ездил с отцом за хлебом. Отсюда до нас верст ввести. Да вон и часовенка, я её враз узнал... — С этого момента человек не мог успокоиться. Как будто только сейчас до его сознания дошло, что он едет домой. Он стал то и дело справляться, какая станция, сколько еще осталось. А на остановках бегал к паровозу и на чем свет ругал машиниста, что тот пар жалеет и медленно везет.
— Ведь полтора года не был, —твердил он без конца,— а на войне это все пятнадцать. Я ведь, по совести сказать, и не верил, что взаправду домой попаду. Всё думал: обязательно какая-нибудь помеха выйдет, то ли паровоз с рельсов сойдет, то ли пару нехватит... А как. знакомые места увидел — верю. Будто детское сердце в меня вложили...
Потом он вдруг погрустнел.
— Отвык я от мирной жизни. Раньше за женой жил, а теперь сам привык всё делать. Может, жена и не узнает меня. Хорошая женщина, а только, знаете, что время делает. Другой я стал, обносился, и кровей во мне мало. Как думаете, товарищ лейтенант? — спросил он меня с доверчивостью, как своего, волховчанина.
На вид ему было лет 35—36, худое лицо с большим, чуть крючковатым носом, на коже побелевший загар, глаза небольшие, чистые, весь он сухой, жилистый, чем-то похож на старого коршуна. Такие не приедаются в жизни, и женщины их долго любят, а жены так не устают любить до самой смерти. Я сказал об этом человеку. Он повеселел.
— Я с женой ласковый.
За окнами, как всегда в январе быстро сгущались сумерки. Но люди всё не отходили от окон, кроме тех, кому далеко ехать, за Москву, на Волгу, в Сибирь. Те тихо и терпеливо курили в сторонке, не мешая чужому чувству. Поезд шел, останавливался у маленьких полустанков, оставляя на каждом из них горстку людей. Переволновавшись, человек задремал и проснулся инстинктивно, когда поезд почему-то надолго встал на каком-то разъезде.
— Был бы наш машинист у меня в отделении, я б ему пять суток вкатил, — сказал человек, открыв глаза. Сбегай, узнай, чего мы застряли! — обратился он к связисту, и его просьба прозвучала, как приказание. Связист быстро, вскочил и кинулся к двери. Вернулся он скоро. Мы услышали его еще в дверях. Он радостно и будто пьяно орал:
— Где тут волховец? Подать сюда волховца!.. Ну, друг, радуйся, пока мы тут костями трясли, в мире-то что сотворилось: ленинградская блокада прорвана! Волховцы и ленинградцы у Ладоги друг другу ручки жмут. Полное наступление!..
Человек несколько секунд остолбенело глядел на него, затем рот его злобно дернулся, он развернулся и схватил парня за душу.
— Ты что со мной—шутки шутишь?..
— Да кто шутит, — парень виновато заморгал глазами. — Радио объявило. Весь народ знает...
— Ты стой,-— злобно прохрипел человек. — Я этой минуты каждой своей жилкой ждал... Пятнадцать месяцев в болоте стыл, всю кровь в гнилую воду спустил... Ждал наступления, как счастья своего ждут... А ты...
— Да чего ругаться, господи боже мой! Туг радоваться надо.
— Радоваться... — человек отпихнул парня. — Много ты в солдатской душе понимаешь!
Он стащил с полки свой тощий мешочек, сунул в него чайник, захлестнул петлей и забросил за спину.
— Да тебе ж далеко еще... — растерянно сказал связист, нисколько на него не обиженный.
Человек ничего не ответил и подтянул ремень.
- Послушайте, — сказал я на правах «земляка». — Заглянули бы хоть на день домой.
Грустная тень, скользнула по лицу человека.
— Нельзя, — сказал он тихо. — Я сердцем могу раскиснуть. И. Жену жалко будет...
Козырнул и стал пробираться к выходу. Он уже приоткрыл дверь — клочок неуютной, смутно шевелящейся темноты возник за его спиной —-затем обернулся и сказал прежних веселым и добрым голосом:
- Прощайте, товарищи! Я к своим! — ВОЛХОВСКИЙ ФРОНТ. (Юрий НАГИБИН)
Ну и где, Ольга Любимова, Министр русской культуры - авторы, способные донести пером и интеллектом суть происходящего? Если нет среди окружения вашего подобных, обратитесь хотя бы к мастерам ЛГБТ. Пусть они, как смогут, отработают ваши преференции и гранты. Почему от Министерства культуры вот уже целый год круглый ноль?
Несмотря на то, что проект "Родина на экране. Кадр решает всё!" не поддержан Президентскими грантами, мы продолжаем публикации проекта "День в день 80 лет назад". Фрагменты статей и публикации из архивов газеты "Красная звезда" за 1943 год. Просим читать и невольно ловить переплетение времён, судеб, характеров. С уважением к Вам, коллектив МинАкультуры.
