5 июня 1937 г. народный комиссар внутренних дел Союза ССР Н. Ежов направил секретарю ЦК ВКП(Б) тов. Сталину спецсообщение о литераторе А. Веселом.
В нем Ежов, запрашивая у вождя санкцию на арест Артема Веселого, уведомлял «усатого горца», что А. Веселый, член ВКП(б) и союза советских писателей, написал контрреволюционную повесть «Босая правда»
Эту «контрреволюционную повесть» (в терминологии Ежова) сам автор квалифицировал как «полурассказ», имея ввиду, что предполагается 2-я часть.
Веселый стилизовал свой литературный эксперимент под письмо бывшего красного партизана на имя некоего Михаила Васильевича (вероятно, Фрунзе).
Партизан перечислял в послании все свои беды, проводя мысль о том, что реальная ситуация в стране мало чем похожа на тот идеал, за который он и другие красные партизаны сражались.
Кстати сказать, если Вы потрудитесь прочитать одно из писем Шолохова на имя Сталина, выдержки из которого я приводил в статье: "Как Сталин Шолохова приручал. | Дзен", убедитесь в том, что Шолохов писал Сталину ровно тоже, что посмел публично заявить в своем полурассказе Артем Веселый.
Поэтому мне, да и моим читателям, конечно же тоже, неудивительно, что в одном из своих приватных писем Шолохов написал:
«Верно говорит Артем: „Взять бы их на густые решета…“ Я тоже подписываюсь: надо на густые решета взять всех, вплоть до Калинина; всех, кто лицемерно, по-фарисейски вопит о союзе с середняком и одновременно душит этого середняка…».
Надо сказать, что информация о «Босой правде» для Сталина откровением не была.
7 мая 1928 года его секретарь Иван Павлович Товстуха отправил Кагановичу записку:
«Лазарь Моисеевич
Сталин просит прочесть рассказ Артема Веселого „Босая правда“ — завтра он хочет переговорить о нем»
На другой день после разговора Сталина и Кагановича о «Босой правде» состоялось Постановление Секретариата ЦК ВКП(б) «О „Молодой гвардии“». 8 мая 1929 г.
а) Объявить строгий выговор редакции «Молодой гвардии» за помещение в № 5 «Молодой гвардии» «полурассказа» Артема Веселого «Босая правда», предоставляющего («полурассказ») однобокое, тенденциозное и в основном карикатурное изображение советской действительности, объективно выгодное лишь нашим классовым врагам.
Получив «ФАС», Иосиф Уткин публикует в «Молодой Гвардии» стихотворение «Босая правда. Артему Веселому», которое заканчивалось словами:
Так вот:
Если, требуя
Долг с Октября,
Ты требуешь графских прав —
Мы вскинем винты
И шлепнем тебя,
Рабоче-крестьянский граф.
На полях журнальной страницы со стихами Уткина Артем Веселый написал: «Ишь, чекист нашелся!», а в редакцию «Молодой Гвардии» отправил письмо:
... тявкающим на меня из подворотни отвечаю словами Данте: «От меня, шуты, ни одного плевка вы не дождетесь»
Василий Иванович Кочкуров со слов самого Артема рассказывал:
«Кто-то из вхожих в Кремль литераторов сказал Сталину, что-де Артем Веселый во второй половине рассказа напишет ответ командира, и тем самым осветит проблему с правильных позиций, на что Сталин ответил: „Этот — не напишет“».
А еще Ежов информировал Сталина, что Веселый в 1934 году в беседе с Воронским заявил:
«Я бы поставил пушку на Красной площади и стрелял бы в упор по Кремлю»
, и что Веселый вместе с контрреволюционно настроенным писателем Багровым намеревается писать поэму, восхваляющую расстрелянных участников троцкистско-зиновьевского центра, («Гибель славных»), намечавшуюся ими к изданию за границей.
Надо сказать, что фамилия "Воронский", фигурирующая в большинстве писательских дел 1937-1938 года, была, как теперь сказали бы, токсичной.
Кто такой этот Воронский, и почему он оказался для Сталина своеобразной "красной тряпкой", я расскажу в одной из следующих публикаций.
Не забудьте подписаться на канал.
На этом ежовском спецсообщении Сталин своим фирменным карандашом кроваво красного цвета резюмировал: «За. Ст.»
По делу писательской антисоветской террористической организации были арестованы Куйбышевские писатели Артем Веселый, Виктор Багров, Влас Иванов-Паймен, Арсений Рутько, Иосиф Машбиц-Веров и самый молодой из них – Лев Финк.
Александр Завальный, главный библиограф Самарской областной универсальной научной библиотеки рассказал:
«Следствие считало, что самарские писатели якобы готовились приехать в Москву, заложить в букет цветов бомбу и во время первомайской демонстрации взорвать на трибуне Мавзолея Вячеслава Михайловича Молотова. С этим обвинением был ознакомлен Сталин, его реакция была беспощадной. Артема Веселого и Виктора Багрова расстреляли. Льву Правдину расстрел заменили на восемь лет лагерей, затем срок увеличили, он провел в лагерях восемнадцать лет».
Лев Финк был приговорен к 8 годам исправительно-трудовых работ. В 1951 году Особым совещанием при МГБ был осужден на вечное поселение в Печоре. В 1955 году Финк полностью реабилитирован, вернулся в Куйбышев.
Он приоткрыл некоторые подробности этого дела:
«Я был арестован по обвинению в активном участии в правоэсэровской боевой организации. Когда уже после окончания следствия я читал свое уголовное дело, не мог скрыть возмущения. На первой странице – докладная записка в Москву, заместителю наркома внутренних дел Фриновскому. Было написано, что я родился в 1896 году. Мне приписали 20 лет. Было написано, что еще до Октябрьской революции я участвовал в правоэсэровской боевой организации и позже сохранял с ней связь. Это было приписано, чтобы сделать обвинение более достоверным».
Машбиц-Веров (советский литературовед и литературный критик, доктор филологических наук) говорил, что допрашивал его в НКВД его бывший ученик-филолог. Этот молодой парень попросил его положить ладони рук в открытый ящик стола. Сапогом он ударил по ящику, сломав Иосифу Марковичу фаланги пальцев.
С этими изуродованными пальцами реабилитированный в 1955 году в 1956 году Машбиц-Веров восстановился в партии.
Правда, до этого, в 1942 году его, отбывающего наказание в одном из лагерей Коми АССР, как недобитого врага, приговорили к высшей мере наказания, но не расстреляли.
Вернувшись из ссылки, Машбиц-Веров начал писать автобиографическую книгу. Узнав, что Солженицына выслали из страны, он уничтожил свою рукопись.
«Я еще долго вздрагивал от каждого звонка в дверь»,
– признался как-то Машбиц-Веров своим близким.
Что-то со слов Машбиц-Верова воспроизвели потом его коллеги по преподаванию.
Сергей Голубков, доктор филологических наук:
«Их было пятеро в камере. Один ушел на расстрел, за ним другой, третий, четвертый. Остался он один. Открывается дверь, конвоир немного другим голосом говорит: «На выход с вещами!» В такой ситуации человек чутко улавливает малейшие нюансы. Машбиц-Верова вводят в кабинет. Следователь говорит: «Тут бумага поступила, много профессоров расстреливаем. Будешь жить, а жаль!»».
Еще одним выжившим из этой группы литераторов был Арсений Рутько.
Я не обнаружил его воспоминаний, но я не могу отделаться от ощущения, что его рассказ «Суд скорый» является автобиографическим.
Внезапно погас свет.
Какие-то доли секунды нити угольных лампочек в люстре под невысоким потолком еще красновато светились, потом погасли. И сразу в тревожной тьме возник строгий четырехугольник окна, пересеченного толстыми прутьями решетки. За ними — призрачные, снежно-синие сумерки.
В наступившем мраке члены суда и прокурор словно по команде вскочили, судорожно ощупывая карманы. Рванулся, зазвенев наручниками, сидевший в нескольких шагах от судей Якутов. Звякнула упавшая из рук конвойного шашка — заскрежетала о камень сталь. Кто-то угрожающе захрипел: «Но-но, балуй!», послышались сопенье и шум борьбы.
Но по тюремному коридору уже грохотали подкованные каблуки, перекликались испуганные голоса. В распахнутую дверь канцелярии вбегали тюремщики, неся перед собой зажженные керосиновые лампы.
Стоя у своего кресла за столом, исполнявший обязанности председателя суда расслабленно освободил из кармана правую руку. Ладонь противно запотела, и он брезгливо вытер ее батистовым платком.
И, только спрятав платок, покосился на подсудимых, прижатых конвоирами к стене. Потом болезненно поморщился: не выносил запах керосина. Это сулило головную боль, обессиливающие приступы тошноты, слабость и болезненную раздражительность.
Иван Илларионович сердито махнул рукой помощнику начальника тюрьмы:
— Свечи! Свечи!
И когда через несколько тягостных минут перед каждым членом суда, перед прокурором и по обе стороны подсудимых были зажжены белые стеариновые свечи, председатель облегченно перевел дух.
Но несмотря на то что лампы унесли, керосиновый смрад плотно наполнял помещение — угрюмую квадратную комнату с серыми, безрадостными стенами. На одной из стен, над столом суда, составленным из нескольких столов и накрытым зеленым сукном, висел портрет царя.
Якутов сидел ближе других подсудимых к столу суда, стиснутый с обеих сторон конвоирами: его считали наиболее опасным преступником.
Председатель всматривался в его лицо с провалами на висках, с распухшими, разбитыми губами и горящими, глубоко запавшими глазами.
Необычная обстановка суда мешала председателю сосредоточиться на подробностях дела, нарушала привычную обстановку суда, к какой он привык за тридцать лет своей судейской практики. Последние два года из высших государственных соображений приходилось судить прямо в тюрьме, в одной из комнат тюремной канцелярии. Сейчас пришлось судить тоже в тюрьме, потому что Уфа, как и два года назад, в декабре 1905 года, была готова взорваться бунтом, восстанием.
Пляшущие тени, отбрасываемые свечами на стены и потолок, уродовали и смещали, переносили в какое-то иное измерение привычные вещи. Это лишало покоя и уверенности.
Что-то смутно шевельнулось в памяти, когда председатель, пытаясь взять себя в руки, еще раз оглядел комнату. Но он не успел додумать мелькнувшую в глубине сознания мысль: сидевший у стены напротив арестант громко и с отчетливо слышимой усмешкой сказал:
— Средневековое судилище!
В памяти председателя смутной чередой пронеслись виденные около десяти лет назад в Мадриде картины и рисунки Гойи, полные боли, ужаса и, пожалуй, ненависти. Одна из работ, кажется, так и называлась: «Заседание трибунала инквизиции». Сейчас невозможно вспомнить, были ли там нарисованы свечи, но сама обстановка суда действительно повторяла что-то из Гойи.
Но откуда этому сиволапому, не то машинисту паровоза, не то слесарю, знать хотя бы по репродукциям Гойю? И откуда у него этот пренебрежительный тон по отношению к суду, убежденность в собственной правоте, отсутствие страха перед смертью?
По долгу своей деятельности председатель знал, что только в прошлом году в России повешено и расстреляно за преступления против самодержавия и существующего правопорядка около двух с половиной тысяч таких вот Якутовых, — должны бы, кажется, устрашиться! Так нет, ничего не боятся.
Вспомнилась фраза из английского еженедельника о том, что в России казнят теперь в тридцать раз больше, чем во всей Европе и Америке, вместе взятых. И все равно не унимаются.
Внезапная, как взрыв, волна гнева и ненависти к криво улыбающемуся Якутову неожиданно для самого председателя суда заставила его подняться и крикнуть:
— Встать! Какое средневековье?! Молчать, пока не спрашивают!
Конвоиры заставили Якутова встать, и он, через силу усмехаясь разбитыми губами, поднялся, — снова звякнули наручники. Во время борьбы с конвоирами в минутной темноте наручники сильно сдавили кисти рук, и сейчас было видно, как кисти наливаются кровью.
Председатель хорошо знал, что по закону кандалы и наручники могли быть надеты только на тех, кто по суду лишен всех прав состояния. Но в тюрьме так боялись Якутова, временами он казался таким исступленным, что, в обход закона, тюремщики применили наручники.
И председатель, в глубине души презирая себя за это, делал вид, что не замечает нарушения закона.
Советская власть не обошла своим вниманием ни жену, ни дочку Веселого.
Его дочь позже опубликовала свои воспоминания.
Я была уверена, что отец не враг народа, читала и любила его книги, но, вопреки предположениям следователя, у меня — ни сразу после ареста отца, ни в дальнейшем — не возникло враждебности не только к советской власти, но даже к органам НКВД: с детства усвоила бывшую тогда в большом ходу поговорку лес рубят — щепки летят. И не было сомнений в том, что лес рубить необходимо: с октябрятского возраста знала и про капиталистическое окружение, и про обострение классовой борьбы, с волнением в груди читала со сцены на школьных утренниках стихи Михалкова про пионеров, которые поймали шпиона и диверсанта. Шпионов и диверсантов надо ловить и сажать в тюрьму. А моего папу посадили по ошибке: лес рубят…
Маму арестовали в начале сорок восьмого года.
После войны мама работала медсестрой в поликлинике, подрабатывала уколами и как-то раз по телефону, висевшему в коридоре нашей коммуналки, сказала своему пациенту, чтобы тот постарался достать американский пенициллин: он, мол, гораздо лучше нашего.
Сосед услыхал — донес куда следует.
Мать обвинили в антисоветской агитации, припомнили старое, приговорили к десяти годам лагерей. (Мама пробыла в заключении восемь лет, до 1956 года.)
О своем аресте Заяра Артемовна Веселая вспоминала так.
В бумаге говорилось, что как дочь врага народа Кочкурова Николая Ивановича (он же — Артем Веселый) и осужденной по статье 58–10 Лукацкой Гиты Григорьевны я обвиняюсь по статье 7—35 (СОЭ).
СОЭ расшифровывается, как социально опасный элемент. 7-й статьей УК определялась категории лиц, в отношении которых «применяются меры социальной защиты», а в 35-й — эти меры перечислялись.
Интересен эпизод допроса Заяры, в котором следователь реагирует на приведенное ей высказывание Сталина о том, что сын за отца не отвечает.
Мельников тем не менее принялся отвечать очень обстоятельно, призывая меня понять, что, хотя сын за отца, безусловно, не отвечает, в данном случае наша с сестрой временная изоляция — вынужденная мера, так надо.
Не помню дословно его доводов, но они сводились к следующему. Поскольку я, вероятно, сочувствую репрессированным родителям, у меня в этой связи могут быть («а в душу не заглянешь!» — присовокупил следователь) обида, недовольство — словом, антисоветские настроения.
— Допустим, у тебя их нет, — говорил Мельников. — Допустим. Но ведь могут быть? В принципе?
И я сказала:
— В принципе — да.
— Вот видишь! А теперь сама посуди: что, если эти настроения будут использованы вражеской агентурой? Ты же должна понимать, какая сейчас сложная международная обстановка!
«Выходит, так надо… — думала я. — Конечно… Кто же станет спорить против очевидного: общественные интересы важнее личных!»
«Времена не выбирают,/ В них живут и умирают…» Александр Кушнер.
А так, да, спору нет, и в войну победили, и атомную бомбу создали.
Так что - все правильно! Или все-таки нет?
Не забудьте поставить "лайк" и подписаться на канал.