XXIV
ЖИЗНЕННЫЕ ТРАГЕДИИ
Стоял солнечный воскресный апрельский день. Я шел на станцию, чтобы успеть на поезд и встретиться с несколькими друзьями на званном вечере в саду, когда я внезапно остановился и, вопреки всем своим предыдущим намерениям, возвратился домой. Ибо, в то время, когда я шел, мне внезапно непреодолимо захотелось пойти домой и написать письмо своему самому дорогому другу, с которым я провел большую часть своей жизни с самых ранних дней своего детства.
Придя домой, я потратил почти два часа, составляя самое странное письмо, которое я когда-либо посылал ему. Когда письмо было закончено, оно оказалось, опять-таки совершенно непреднамеренно, обзором «с высоты птичьего полета» нашей дружбы — сколь много она значила для меня, каким изумительно преданным и верным другом он всегда был, и какой опустошенной была бы моя жизнь, если бы мне было суждено его пережить. Перечитывая свое письмо прежде, чем его отправить, я был поражен его глубоким и искренним тоном. Казалось, что я вложил в него все свое сердце и душу. Его почти что можно было бы принять за прощальное письмо.
Мне казалось очень странным и почти сверхъестественным, что я должен был написать такое письмо в тот солнечный апрельский день. «Однако, - сказал я сам себе, - оно ободрит его и поможет ему. Он был мне такой преданный, такой замечательный друг; у него есть многочисленная семья, много детей и много причин для беспокойства. Я рад, что я его написал».
Отправив письмо я больше о нем не думал.
Это случилось в воскресенье 21 апреля 1929 г. В пятницу 3 мая, две недели спустя, я получил телеграмму от его младшего брата, в которой мне сообщалось, что его больше нет.
Эта телеграмма в трех словах вскрыла трагедию — одну из многих подобных. И лишь эта трагедия заставила меня яснее осознать ту катастрофу, к которой идут многие миллионы людей. Это — одна из причин, почему я рассказываю эту историю. Другая причина заключается в том, что эта трагедия — один из моих главных мотивов при написании этой книги. Я должен говорить, потому что я уверен, что такова воля моего покойного друга — завещание, которое он передал мне самыми безошибочными способами после своей кончины. Мало того, многие из глав этой книги и моих будущих работ никогда бы не были написаны, если бы не его помощь и тот странный и удивительный способ, которым он вел меня к кладезю истины.
Я не видел его уже четыре года, когда я получил телеграмму, сообщавшую известие о его смерти. Вскоре после этого я узнал от его жены и родственников, что произошло. То письмо, которое я написал ему воскресным днем 21 апреля 1929 г., было получено им, по словам его супруги, во время обеда в следующий четверг 25 апреля. Это было последнее письмо, которое он получил на этой земле. Он положил его в карман, пошел после обеда в свою контору и прочитал его там — последнее письмо и последнее, что он когда-либо читал. Едва только он положил его обратно в карман, как у него начались мучительные боли в области желудка. Его быстро привезли домой, и его осмотрел главный медик района, который сказал, что это — почечный недуг. Затем, другой врач — молодой, недавно дипломированный бакалавр медицины, прибыл на «сцену» и диагностировал прободение язвы желудка. Мой друг страдал от язвы желудка в течение довольно продолжительного времени, как мне позже сказала его жена. Третий вызванный врач был его лечащий врач и главный медик города. Он фактически лечил его от язвы желудка много лет, но, тем не менее, теперь в своем диагнозе оказался на стороне главного медика района. Было известно, что он испытывает антипатию к недавно дипломированным врачам и, как говорили, поэтому всегда склонен выступать против тех мнений, которые они высказывают.
Я с тех пор спросил у нескольких врачей, некоторые из которых очень хорошо знали моего умершего друга и даже лечили его, что они думают об этом случае. Они все сказали, что они никак не могут понять, как два представителя их профессии, перед лицом того факта, что мой покойный друг уже страдал от язвы желудка, могли поставить любой другой диагноз, нежели тот, который был поставлен их младшим коллегой.
Моего друга следовало было бы конечно же сразу же прооперировать, ибо есть строгое правило, по которому перфорированную язву желудка или двенадцатиперстной кишки нужно прооперировать до заката солнца, иначе очень мало надежды спасти жизнь пациента.
В этом городе не было необходимых условий для операции. Моего друга держали ночь дома, чтобы два врача, которые диагностировали почечный недуг, могли понаблюдать за развитием событий. Но боль лишь увеличивалась, а мой друг корчился в страшнейшей агонии. На следующий день было решено послать его в ближайший провинциальный город — центр района, в двух с половиной часах езды по железной дороге. Здесь ему сразу же поставили диагноз — прободение язвы желудка. Его немедленно прооперировали, но операция оказалась — слишком запоздалой. С закатом солнца предыдущего дня навсегда закатилось и «солнце» его собственной жизни. Но у него было такое удивительное телосложение и такая большая сопротивляемость, что он пережил операцию, которая была сделана в пятницу 26 апреля и дожил до следующей пятницы — 3 мая, что очень редко случается в подобных случаях. Он боролся со смертью в присутствии своей жены, матери и брата в течение не менее целой недели, испытывая ужаснейшие муки.
Главный хирург больницы был в ярости. Он сказал, что не было бы ни малейшего сомнения относительно выздоровления моего друга, если бы его доставили туда немедленно первым же поездом после прободения его язвы. Но два ведущих врача города позволили поезду за поездом проходить мимо в тот день и на следующий день, не предпринимая никаких мер, позволяя ядам, которые лились в брюшную полость из открытой раны, создать невыразимое опустошение и вызвать общее воспаление всех окружающих оболочек и органов. Именно в этом состоянии мой бедный друг был прооперирован на следующий день.
Не может быть ни малейшего сомнения в том, что те два врача «убили» моего друга грубой небрежностью и явной неспособностью выбрать правильное лечение в одном из очевиднейших случаев, в котором, по мнению всех ведущих врачей этой провинции, ошибка в диагнозе должна была бы быть невообразимой.
Выдающийся хирург, который прооперировал моего друга, сказал его брату: «Скажите врачам города X, чтобы они немедленно направляли к нам любой серьезный случай, относительно которого у них есть сомнения, чтобы не терять времени и спасти жизнь больного, когда ее еще можно спасти, как несомненно и обстояло дело в данном случае».
Ни одна другая трагедия никогда не произвела более глубокого впечатления на мой ум и, в то же самое время, не сделала мою собственную жизнь более опустошенной. Я чувствовал себя так, словно ушла половина моей жизни. Солнце сияло, как и раньше, цветы, зеленые лужайки и ветки деревьев, колыхающиеся точно так же грациозно на ветру, как и всегда, были на месте, но солнечное сияние потеряло свое великолепие, цветы казались увядшими, несмотря на свою свежесть, и в шелесте листьев на ветру слышались ломанные нотки горестной мелодии. Мир был тот же самый, и интересы у него были те же самые, но я был отчужден от всего этого единственной телеграммой, в которой были три роковых слова. Прошли месяцы прежде, чем я снова вернулся на землю, и, пожалуй, ничто не помогло мне больше, чем некоторые очень странные события, которые невозможно раскрыть, и все же такие решающие и безошибочные по своему характеру.
Не могло быть ни малейшего сомнения относительно моего морального долга. Нужно предупредить тех, кто все еще ступает по этой земле, и кто находится на пути к подобному же несчастью, и помочь им. Исследование причин, которые привели к этому несчастному случаю со смертельным исходом, который произошел с моим другом, показало такое большое невежество с его стороны и со стороны его врачей, что я никак не мог более благородным образом отомстить за его смерть, кроме как записать их все.
Я знаю, что это — воля и желание моего покойного друга, и при их выполнении моя собственная жизнь приобрела новую цель и новое значение.
Он был самым здоровым из девяти детей. Я не думаю, что он когда-либо болел в своей жизни. У него было хорошее телосложение, он был закаленным и любил все виды спорта и вел очень активную жизнь. Это может объяснить его раннее увлечение сахаром, как легко переваривающейся пищей, дающей много тепла и энергии. Я помню, что у него в карманах всегда были куски белого сахара. Именно эта-то прискорбная привычка в конце концов его и погубила. Ибо употребление сахара испортило его аппетит к хорошей пище, в частности к хлебу из непросеянной муки грубого помола, которого в его доме всегда было много. Когда он вырос, он стал одним из самых прекрасных спортсменов своего города, считавшимся одним из лучших конькобежцев и лыжников, и был непревзойденным в парусном спорте. Я все еще помню, что он был жизнью и душой бесчисленных яхтовых гонок и экспедиций. Как моряк он был почти необъясним. Прямо в середине какой-либо гонки можно было увидеть, что он вышел из строя всех других соперников, повернув свою яхту в совершенно другом направлении без какой-либо очевидной причины. Затем, как раз тогда, когда все уже думали, что он внезапно спятил и потерял все свои шансы на победу, неожиданно новый ветер, бывало, начинал дуть с совершенно другой стороны и приносил его в рекордное время к цели, в то время как все другие яхты отставали на целые мили, борясь с сильным встречным ветром.
Он происходил из семьи, в которой на протяжении многих поколений росли морские капитаны, и казалось, что у него от моря что-то есть в крови, и что он обладает странной способностью предсказывать все капризы ветра и погоды. Увидеть его за штурвалом — это было зрелище, которое никто не мог забыть. Его лицо сияло от радости. Казалось, что ничто не ускользает из его поля зрения, даже в самую темную ночь. И он никогда не делал ошибок относительно маршрута и не пропускал навигационных знаков, даже в запутанных проходах какого-либо архипелага со множеством островов и подводных скал.
Когда он работал в своей конторе, он часто украдкой поглядывал на флюгер, который он специально установил так, чтобы он мог видеть его из-за своего стола. Если он показывал хороший ветер, а небо было ясное, то никакая денежная выручка в мире не могла удержать его вдали от моря. Все его партнеры по бизнесу жаловались на это и часто были в отчаянии из-за этого, но они любили его за это еще больше.
И все же у этого дитя ветров и волн в возрасте шестнадцати лет уже был полный комплект вставных зубов, а в возрасте двадцати лет — еще один такой комплект. Он унаследовал телосложение настоящего морского волка, но это телосложение постепенно разрушалась с его самого раннего детства неправильным питанием, в котором было слишком много белого сахара, белого хлеба, тортов и кофе, кроме того, там было мясо, рыба и обычные скандинавские блюда. В своем доме он всегда первым делом с утра выпивал чашку кофе с двумя или тремя кусками сахара и сливками, печеньем из белой обедненной муки, из которой были тщательно удалены отруби, и мягким, белым хлебом прямо из печи. Эта предварительная пища, которая обычно принималась около семи часов утра, отбивала у него изрядную часть аппетита к основному завтраку и из-за нехватки в ней витаминов и пищевых минералов, приносила чувство постоянного беспокойства, желания чего-то. Это же желание опять-таки утолялось с помощью кофе и тортов в двенадцать часов при втором промежуточном приеме пищи, который так же разрушительно действовал на его обед в два часа, как и его прием пищи рано утром — на его завтрак. Около четырех или пяти часов вечера приходил черед еще одному промежуточному приему пищи того же самого рода, как и в полдень — кофе, белый сахар, сливки и торты, которые не могли не помешать вечернему приему пищи или ужину в восемь часов вечера.
Всего было по крайней мере шесть, а иногда и семь приемов пищи в день, причем все они состояли из мягкой, легко переваривающейся пищи почти такого же рода, как и то, что кушали матросы крейсера «Кронпринц Вильгельм». Первым результатом этого способа питания был ужасный запор. Я помню, что мой друг, тогда еще мальчик четырнадцати лет, обыкновенно жаловаться на то, что у него бывает не больше, чем один-два стула в неделю, заявляя, что его единственное средство получить облегчение зимой состояло в том, чтобы встать на лыжи и совершить энергичный пробег на две или три мили на предельной скорости. Конечно же зима сменялась летом с его солнечным сиянием и обилием огородной зелени и овощей, купанием, плаванием и парусным спортом, что поддерживало его жизнь. Зимой же он всегда страдал от потенциальной болезни «бери-бери» или цинги.
Так и шел день за днем и год за годом. Мой друг женился удачнейшим образом и стал счастливым отцом трех замечательных сыновей и двух дочерей, когда судьба свалила его. Несмотря на многие письма, в которых я писал ему о питании, его пища оставалась в значительной степени такой же, особенно его потребление сахара. Он не мог воздерживаться от сахара и сластей. Я помню, как он однажды рассказывал мне, что его отца настолько поражало его потребление сахара в детском возрасте, что он спросил об этом у двух врачей, которые со смехом сказали, что сахар превосходная пища, предоставляющая наилучшее топливо самым легким и самым дешевым способом, и что он особенно хорош для активного, увлекающегося спортом мальчика. Отец был настолько доволен этим «приговором», вынесенным двумя квалифицированными представителями медицинской профессии, что он подарил ему в день рождения сахарный конус такого типа, какой потом продавался сельскому населению того района, обернутый толстой бумагой и весивший не меньше двадцати фунтов. Подарок мыслился как юмористический комплимент потреблению сахара моим другом, которое получило такую высокую оценку врачей.
В недавней работе по научному питанию, опубликованной одной ассоциацией по распространению научных знаний среди шведского народа, один из крупнейших пищевых химиков этой страны защищает широкое потребление белого сахара всей этой нацией, а особенно ее спортсменами. «Все наши спортсмены хорошо знают, - говорит автор, - о ценности белого сахара, особенно в качестве топлива при физических нагрузках». «Сыпьте много сахара в свою кашу», — один из главных советов этого автора, вполне достойный пищевого химика с умом, столь же «свободным» от физиологических соображений, как и белый сахар «свободен» от бесценных пищевых минералов, содержащихся в овощах или сырье, из которого он экстрагируется.
Этот пищевой химик не знает, что белый сахар, действуя в его лаборатории как химически чистое топливо с большой калорийностью, в системе человеческого организма действует как разъедающая отрава.
Я в последние годы много раз побивал все свои прежние лыжные и конькобежные рекорды, занимаясь напряженным спортом по восемь или десять часов при температуре 20-40°F ниже нуля, без всякой пищи, кроме чистой воды, и все же никогда еще не возвращался домой измотанным. Это легко можно делать на пище, состоящей из хлеба грубого помола, сливочного масла, картофеля (который печется и съедается в мундире), сырых капустных листьев, тертой сырой моркови, сырого лука и молока.
При моем последнем посещении Скандинавии это были единственные продукты моего питания на протяжении шести недель, в течение которых я проводил по пять-восемь часов в день при больших физических нагрузках под открытым небом.
Я могу добавить, что мой первый напиток утром состоял из сока половинки лимона и одного апельсина, размешанных в пинте воды без каких-либо иных добавок. Из этого питания были строго исключены сахар в любой форме, белый хлеб, приправы и даже овсяная каша, потому что я не смог раздобыть овсянки грубого помола, к которой я привык.
В городе, где жил мой друг, было семь врачей, причем все они были почти такими же невежественными в том, что касается влияния различных продуктов питания на человеческий организм, как и сам мой покойный друг. От них он вообще не получил никакой поддержки для разумного изменения своего образа жизни. Ни один из них даже и на один миг не заподозрил бы белый сахар в том, что он — одна из главных причин, которая привела к разрушению его пищеварительной системы. Он пал во цвете лет, как раз в то время, когда его дети начали взрослеть и нуждались в нем больше всего, с «пулей» в своем животе, которую выпустил тот же самый невидимый враг, который «укладывал» по два матроса в день на крейсере «Кронпринц Вильгельм». Если бы только он был прооперирован в тот день, то нет ни малейшего сомнения в том, что он был бы теперь живой и в лучшем здравии, нежели когда-либо. Ибо это несчастье и то, что ему едва удалось вырваться из когтей смерти, открыли бы его глаза на причины, которые обусловили его язву желудка. В любом случае это побудило бы меня срочно прийти ему на помощь, и я уверен, что я смог бы не только поставить его снова на ноги, но и дать ему такое здоровье, подобного которому у него никогда не было в его предыдущей жизни.
Теперь мне выпал удел скорбеть на его могиле и увидеть конец трагедии. У той же самой могилы стояла его молодая жена во цвете лет с пятью детьми, самому старшему из которых было лишь двенадцать лет, а самому младшему — два года, лишившимися отца, которого они все обожали и в котором они так нуждались. И все же все они оставались под впечатлением того, что несчастье, которое выпало на их долю, было неизбежно, и что даже медицинская наука в лице трех врачей не смогла бы помешать уходу от них их отца в мир иной, и что случившееся было Божьей волей.
У могилы были врачи, представлявшие науку, и был священник, предлагавший религиозное утешение. Но какие уверения могут когда-либо утешить тех, кто понес тяжелую утрату, когда лопата земли за лопатой рассказывают совсем о другом, и когда они возвращаются домой, чтобы найти одно место пустым, одну дверь закрытый, а один голос и одни шаги никогда больше не будут услышаны вновь.
Спустя два месяца после смерти моего друга родился его шестой ребенок.
Несколько месяцев спустя мы стали свидетелями того, как была распродана и рассеялась его флотилия яхт и лодок — гордость его жизни.
Пожалуй, ничто не могло заставить меня глубже осознать жестокость судьбы, ибо именно в море, на палубе и под парусами этих яхт я провел в его компании некоторые из лучших мгновений своей жизни.
Все переживали его смерть и глубоко горевали. Ни на одних похоронах в этом старинном шведском городе никогда не было большего числа скорбящих.
Он был настоящим спортсменом.
***
Но рассказана еще не вся история. Лишь за год или около того до этого несчастья один из его братьев вернулся из Соединенных Штатов Америки почти в таком же состоянии, в каком были матросы крейсера «Кронпринц Вильгельм». Он служил офицером в армиях союзников в течение всей войны и после прекращения военных действий провел несколько лет в США, откуда он вернулся сраженный болезнью, проявлявшейся главным образом жестокой невралгической болью на левой стороне его лица. Он проконсультировался со специалистом по нервным болезням, который очень типично предложил операцию, которая снимет мучительную боль с левой стороны его лица, хотя одновременно обездвижет ее так, что он сможет смеяться лишь другой стороной. Еще один специалист по расстройствам пищеварения диагностировал язву двенадцатиперстной кишки, для которой, как он сказал, нет иного лечения, кроме операции. Однако от операции он отказался в обоих случаях. В качестве последней возможности были испробованы диета и много физических упражнений на свежем воздухе.
Диета, предложенная специалистами, состояла главным образом из каши, большого количества сливок, вареных яиц, оливкового масла, прессованного творога, белого хлеба, рыбы, мяса — в целом это была пища, в которой не было остатков, и которая неизбежно должна была вызвать тяжелый запор. Запор и начался. Срабатывание кишечника можно было вызвать лишь слабительными и клизмами, которые давали стул, состоявший из твердых как камень кусков. Болезнь стала постоянной, и на похоронах моего друга его брат, который избежал всех опасностей мировой войны, выглядел обреченным человеком.
Я побудил его приехать в Лондон. Он приехал — одна кожа и кости, желтое лицо, и похожий на тень. Одним словом, развалина — одно из самых жалких зрелищ, какое я когда-либо видел.
Я посадил его на недельное пощение с обилием воды, чтобы дать его язве двенадцатиперстной кишки шанс зажить. Затем началась борьба за жизнь, которая велась в той самой комнате, где я пишу эти строки. Часто приходя домой я не знал, найду ли я его живым или нет. Но постепенно его состояние улучшилось на диете, настолько же отличной от того, что предложил бы любой врач, как день отличен от ночи. Принципы, которые я применил в его случае, были по-существу те же самые, которые я изложил в предыдущих главах. Лечение увенчалось полным успехом. Через четыре месяца я смог отправить его домой с восстановленным здоровьем и избавленным от всех своих недугов — новым человеком. Так случилось, что он вошел в дом своей матери в тот самый день, когда праздновался ее семьдесят девятый день рождения, в присутствии большого числа родственников и друзей. В письме ко мне он описал то удивление, с которым все смотрели на него в том самом городе, где лишь несколько месяцев тому назад на него смотрели как на живой труп, помеченный смертью, которому, как думали, судьба отмерила всего лишь несколько месяцев жизни.
С тех самых пор и до сего времени он здоров.
Как легко было бы спасти моего друга, который теперь лежит в шести футах под поверхностью земли. Ибо его телосложение, должно быть, было на самом деле изумительное, если оно позволило ему продержаться так много лет, несмотря на свое питание, как на крейсере «Кронпринц Вильгельм».
Еще один его брат был тоже подкошен подобным питанием. Однако у него слабым местом оказался не пищеварительный тракт, а легкие. Он заболел чахоткой, и в возрасте двадцати пяти лет считался обреченным человеком. Я немедленно отправил его в Приморские Альпы Французской Ривьеры, где в течение шести месяцев он жил исключительно на хлебе грубого помола и плодах земли — большом количестве разнообразных фруктов, козьем молоке и свежей воде. Через шесть месяцев такой жизни его снова осмотрел д-р Данжу (Danjou) в Ницце — в то время видный реформатор питания в южной Франции, который едва смог поверить своим глазам. Произошла полная метаморфоза. У него теперь было первоклассное здоровье. Его врачи дома выразили свое удивление, но не проявили какого-либо интереса к способу, которым было достигнуто это чудесное исцеление.
Мать этих двух парней недавно (в 1934 г.) отпраздновала свой восемьдесят третий день рождения едва ли хоть с одним седым волоском на голове и со всеми своими умственными способностями в целости и сохранности. Однако она потеряла одного из своих самых любимых сыновей, а в его лице и одного из своих лучших друзей, до того, как он достиг хотя бы половины ее нынешнего возраста.
Почему ему пришлось покинуть сферу своей деятельности так рано? Она живет практически на такой же пище, на какой жил и он, за исключением его чрезмерного потребления сахара и табака. Ответ на этот вопрос дают пищевые обстоятельства, в которых она росла до двадцатилетнего возраста. Употребление кофе с сахаром, сливками и белым хлебом было тогда редкостью. Ее пища в те годы была проще, грубее и существеннее. До двадцатилетнего возраста она не знала «проклятия» запора. Он начался лишь после того, как она вышла замуж, но в конце концов, в возрасте пятидесяти лет, он лишил ее слуха. Ее глухота, которая постепенно увеличивалась все время с тех пор и отрезала ее, год за годом, от звуков окружающего мира и голосов ее родственников и друзей, превратила ее голову в некую мастерскую с гудящими, оглушающими звуками. В течение тридцати трех лет весь этот адский шум и гудение продолжались ночью и днем. Она относится к ним с ангельским терпением, думая, что это — ее крест, та доля страданий, которую назначила ей высшая сила, решения которой непостижимы. Она так думала и тогда, когда умер ее четвертый сын, а тот самый врач, который нес ответственность за его преждевременную смерть, произнес речь на похоронах над его гробом. Она думала так, когда и ее шестой сын приехал домой из США, пораженный болезнью, я ее пятый сын «схватил» чахотку. Ее муж, а также первый и третий сын были «отобраны» у нее давным давно. К настоящему времени все ее шесть сыновей уже ушли бы в мир иной, если бы луч света неожиданно не осветил весьма запущенный орган в человеческом теле. Этот луч света показал, что «непостижимая сила» — это ничто иное, как то, что большинство врачей все еще упорно считают пустяком: хронический запор, обусловленный неправильным обращением, которому подвергается этот весьма запущенный орган, посредством другого, с медицинской точки зрения, в равной степени несущественного фактора — современного питания.
Слон, сделанный из мухи!
Пораженная чумой Европа шестнадцатого века насмерть забила бы камнями или сожгла бы на костре любого, кто осмелился бы предположить, что все громадные страдания людей — всего лишь результат внешней грязи. Подобное же предположение относительно того, что большинство наших нынешних физических и психических страданий — всего лишь результат внутренней грязи, осмеивается и высмеивается вот уже больше четверти века большинством представителей медицинской братии.
Сколько еще десятилетий пройдет, сколько еще могил придется выкопать, сколько семей будут выметены из жизни, и сколько человеческого счастья будет разрушено, прежде чем современный цивилизованный человек извлечет из этого урок?