сыну Арсению
Ох, и жарким выдалось лето 992 года. Утренние росы на травах по берегам Трубежа висели на листьях крупными жемчугами, а к полудню даже птицы не могли пересечь небо из-за катившегося по нему раскалённого солнца. Вот, наверное, откуда легенда об Икаре. Поди — полетай, когда воздух подобен расплавленному железу. И только запах жареной конины или зверины плыл в знойном топлёном мареве. Три дня уже на берегу плавилось войско великого князя киевского Владимира, разметав вокруг шатров раскалённые кольчуги и шелома, даже деревянные доспехи прятали в тень, дабы случайный огонь не превратил их в пепел, и только с мечами не расставались ратники, что бродили по лагерю по пояс голыми. Да истекали потными реками те, кому в полном облачении был черёд стоять в дозорах и на страже у княжеского шатра. В самом же шатре третий день беседовал вперемешку с вином, что таскали сюда бочками из реки, Владимир Красное Солнышко с печенежским ханом.
Упредил князь набег, когда донесли ему сторожевые отряды о движении печенежских орд из-за Сулы. О чём спорили? Слышали только иной раз стражники, как похвалялся печенег три года воевать русскую землю, если не получит от Владимира большого откупа. Знал, что дружина устала после недавних битв с хорватами.
С другой стороны реки галдел печенежский лагерь. Тем, как чертям в аду, жара была в радость. Знал хан Илдей, что устали русы после недавних войн, но знал, что на испуг их не возьмёшь. Потому и беседовал, попивая с Владимиром кислое греческое вино, не напирая, но въедливо и монотонно.
— Откупысся, коняз, зачема тебе война. Мене зачема? Уйду назад степь. Малый откуп возьму…
Владимир, поглаживая себя по окладистой бороде, как молнией сверкнул глазом в сторону хана, но сохранил самообладание, только приложился лишний раз к чаше с вином. Да уж! Пил киевский князь не помалу, пил да не пьянел. Только глаза наливались мрачной паволокой. Но даже умный хитрый язык не заплетался.
— Дань победителю платят, а ты кто?
— Знаешь, у меня в лагере есть одна отделанная серебром чаша… От отца досталась. Такой ум в этой чаше был!.. — подмигнул с намёком.
И теперь не вспылил Владимир, хотя понял, что речь идёт о слухах, по которым печенежский хан Куря сделал из черепа Святослава чашу и пил из неё, полагая, что передаётся ему сила великого воина. Скорее, просто похвалялся Куря. Если и пал на днепровских порогах отец, то шёл туда сознательно, прикрывая основную дружину. Печенеги же думали, засада у них вышла. Свенельд, между тем, провёл ополчение со всей добычей другим путём. И, скорее, предпочёл Святослав утопнуть в днепровской волне, но оставить свою голову на поругание — вряд ли. А уж кесарь Цимисхий помог Куре возвеличить его победу. И про чашу, поди, на пару выдумали. Не мог простить византийский император многих своих поражений от малой дружины Святослава…
— Ну что ж, ежели есть такая чаша, пусть из неё пьёт тот, кто хочет иметь долгую память. Мозгов и храбрости у него вряд ли прибавится. А вот память…
— Ну, так как откуп? — нахмурился Илдея, который понимал, что слаб он спорить с Владимиром. — Будем биться?
* * *
Кегел, главный телохранитель хана бесцельно слонялся по лагерю. От нечего делать задирал разомлевших от жары русичей. Бывало, удавалось вызвать кого-нибудь на поединок, который заканчивался весёлой победой: подняв над собой противника, двухметровый Кегел с криком бросал его на землю. Уж если тот потом и поднимется, то останется калекой. Хотелось бы побиться на мечах, да великий хан строго наказал оружия пока не вынимать.
Досадовал на одно. Говорят, в стане русских был настоящий силач Ян Усмарь. Видом невзрачный, мужичонка да и только. Ростом и то не вышел. Какой богатырь?
Разве что руки у него необычайно жилистые. Уж, как только не крутился вокруг него Кегел! Хотел испытать силу Усмаря.
— Эй, Ян, а почему у тебя два имени? И Никитой тебя кличут и Яном. Это, наверно, потому что вас двое и один за другого прячется?
— Одно имя мне дали батюшка с матушкой, а другое — Господь Бог.
— Вот как! А почему твой Господь Бог с батюшкой и матушкой не посоветовался? — хитро прищурился Кегел, уж теперь точно зацепил молодца.
— Это они с ним не посоветовались, потому как Света Христова тогда не знали. Сами крещены не были.
— Раньше, выходит, в темноте жили?
— Выходит, — спокойно соглашался Никита.
— А правда говорят, что когда ты разгневался, то шкуру бычью руками на две части порвал?
— Да я потом три дня в Десятинной церкви этот грех замаливал! На отца ведь осерчал, грех это большой! Батюшка Димитрий епитимью наложил. Тысячу поклонов Пресвятой Богородице и молитву читал…
Ох и странные эти русские: и отца родного и попов своих одинаково батюшками зовут, и Бог у них, говорят, Отец Небесный.
— Лоб не разбил? От поклонов?
— Не разбил. Только колени потом болели. Долго на коленях стоял.
— Вот мы вас, русов, побьём, будете тогда на коленях стоять.
— Может, и побьёте, но на коленях перед вами — агарянами — стоять не будем. — Ответил так невозмутимо, будто не о смертной битве речь шла, а об игре в кости.
— Не верю я, что ты шкуру порвал! — не выдержал Кегел, аж закрутилась серьга в ухе. — Сам пробовал, ничего не вышло! — сказал так, будто если у Кегела ничего не выйдет, то уж точно никто такую задачу не осилит.
— Не верь, кто неволит? Для этого сноровка нужна. Я кожу каждый день мну. Вечером рук совсем не чувствую.
Тут в поле зрения Кегела попал бык, что стоял рядом с повозкой у костра, на котором жарили конину. Оставив Никиту, Кегел как бы между прочим подошёл к костру и сунул в него свой меч. Чёрным глазом одновременно прицеливал, куда понесётся бык. Выходило — точно на круг, где сидел Усмарь. Вот и будет богатырская забава, пусть быка порвёт!
Раскалённым докрасна остриём коснулся Кегел под хвостом у быка, предварительно разрезав стреножившую животное вервь. Дикий рёв пронёсся над русским станом и эхом отозвался далеко за рекой, перекрыв шум обоих лагерей. Вырвав задними копытами огромные куски дёрна, обезумевший бык рванулся вперёд, и поскакал сначала именно в сторону Усмаря, но потом вдруг повернул и помчался, опустив огромную голову на шатёр князя, где кроме Владимира находился и повелитель Илдей! Кегел оторопел, но ничего уже не мог сделать. Стражники у шатра ощетинились навстречу зверю копьями, но было видно, что вот-вот брызнут в стороны.
С боевым кличем кинулся наперерез быку Кегел.
И совсем не заметил, что с другой стороны опередил его малорослый Никита. Правда, в руках у последнего ничего не было. Не было булатного меча, даже кинжала или ножа не было. Бык замер перед стремительным броском, метая из-под себя куски дёрна. Лагерь поднялся на ноги, заспешил к княжескому шатру. Кто-то бросил копьё да промахнулся, закачалось древко прямо под брюхом обезумевшего гиганта.
Не успевал Кегел. Зато Никита был уже рядом. Но бык рванул, набирая скорость, и прыгнул ему навстречу младший киевский кожевенник, голыми руками цепляя за бок. И, о чудо! Огромный зверь упал на колени, бороздя землю, страшно закричал и завалился. А над ним стоял Никита, в руках которого остался после броска большой кусок бычьей шкуры, вырванный вместе с рёбрами и мышцами заживо. Отбросив их в сторону, Усмарь навалился на шею, обхватывая её руками, и почти незаметно сдавил.
Из шатра на шум вышли князь и хан, оба встревоженные. От безделья ратники запросто могли начать биться не на шутку. Кегел вмиг оказался у ног господина.
— Прости, великий Илдей, я опоздал. Бык взбесился, но этот рус успел его остановить.
С другой стороны к ногам Владимира склонился седовласый ратник.
— Не гневайся, князь, это мой младший сын, пятый, я и брать не хотел его ныне в поход, так он тайком за дружиной ушёл.
— А я и не гневаюсь, — улыбнулся Владимир, — пускай, вон, хан поглядит, как у нас молодцы быков живьём на куски рвут.
Илдей сыпнул злобными искрами на Кегела, что стоял, склонив колено и опустив покорно голову. — Этот, я слышал, — продолжил киевский князь, кивнув на Кегела, — за три дня немало дружинников моих покалечил.
— Мой лучший воин, — тихо сказал хан, и Кегел с благодарностью приложил к груди руку. Велев подняться телохранителю во весь рост, хан гордо добавил: — Его ещё никто не победил!
Действительно, все окружающие стали вокруг жалкими середнячками, Никита в том числе.
Казалось, не найдётся смельчака дразнить такую силу, отлитую в смуглую груду мышц и огромный костяк. Но заговорил вдруг сморщенный старикашка, отец Никиты:
— А с моим в посаде просто никто не связывается. Боятся и всё. Сам-то он добрый, мухи не обидит. Но посадские его стороной обходят. Жалко, что и девки. Смеются, обнимет, говорят, Усмарь до смерти. Так что над Никитой тоже ещё никто не брал верх. Старшие братья и те побаиваются.
— А по виду и не скажешь, — прищурился Владимир.
— Если урус такой богатырь, пусть бьётся с Кегелом! — решил вдруг хан. — Пусть бьются голыми руками до самой смерти. Если ваш Никита… Кожемяка, — пренебрежительно сказал Илдей, — победит великого воина, мы уйдём в степи. Три года не буду Русь воевать.
Кегел высокомерно посмотрел на простоватого с виду Никиту. Стоит мужичок, переминается с ноги на ногу. Видать, ему даже неудобно быть в центре внимания. То, что он руками шкуры рвёт, ещё ничего не значит, в руках Кегела гнётся булат!
— Если Никита победит, уедешь с Трубежа боярином, — молвил князь старику-отцу, а с Никитой никто и не разговаривал.
— Завтра, на рассвете, — решил хан.
— Завтра, на рассвете, — согласился Владимир, затем только посмотрел на Никиту: — Попытаешь, Никита?
— Отчего не спытать? — и потупил взгляд.
— За весь Киев ответ понесёшь, — хмуро предупредил князь.
Никита только вздохнул: чего, мол, говорить, надо — так понесу. На том и расстались.
* * *
Поутру, в густом предрассветном тумане, у трубежского брода сошлись две рати уже в боевом облачении. Ржали кони, тревожными колокольцами бряцал в утренней тишине металл, но воины с обеих сторон угрюмо молчали. Только немногие русские шептали молитвы. Варяги, как обычно перед битвой, подтягивались в центр. Вышел из шатра в сопровождении старшей дружины князь Владимир. Старик-отец Усмарь чего-то нашёптывал задумчивому Никите у самой реки, смурные братья стояли в стороне. Всё началось, когда князь и хан встали на конях друг напротив друга по обе стороны реки.
Илдей вскинул руку, и из печенежских рядов появился по пояс раздетый Кегел. Выйдя на центр брода, он вскинул к небу руки, сжав кулаки, и дико, подобно алчущему зверю, не закричал даже, а завыл. И крик его подхватили печенежские ряды, и умноженный эхом он взметнулся к небу, чтобы потом заставить вибрировать русские щиты и доспехи. А главное — сердца. Это был победный клич. Кегел шёл побеждать и был абсолютно уверен в победе. Когда между травами да вдоль по воде вновь навязла тревожная тишина, со стороны русских полков вышел Никита. Раздетый по пояс, он не казался былинным богатырём, но торс его был как перевернутый колокол, да был обтянут натруженными тяжёлой работой мышцами. Выйдя вперед, он не вскинул руки, не закричал, а поклонился в пояс сначала князю, а потом отцу. Широко перекрестился, но не на восток, а в сторону Киева.
Владимир засомневался: может, нужно было послать кого из старшей дружины? Эти ж целыми днями военное дело мыкают. А тут — младший кожевенник. Жутко пожалел, что любимый Илья был в эту пору в Новгороде, где тоже было неспокойно. Уж он-то, хоть и немолод, дохнул бы печенегу на маковку. Эх, а помнится в молодые годы, ещё до крещения, когда был Илья Добрынею, когда вёл с молодым князем новгородскую дружину брать Киев, уж тогда забавлялся силою он своей богатырскою. Равных ему поединщика не было ни на Руси, ни в порубежных землях. Да что там поединщика! Добрыня мог один против пятерых выйти, а однажды против дюжины вышел. На пирах, правда, буен был, не унять, только держись подальше. Да и пить любил с голытьбой, кровь мужицкая в нём говорила. Зато после Корсуни вельми набожен стал. Таким людям сила даётся Богом, оттого и называют их богатырями. Будет ли ещё на Руси богатырь после Ильи?
Меж тем поединщики сошлись. На середине брода, стоя по пояс в студеной утренней воде, обнялись они будто родные братья. Кегел продолжал рычать, а Никита только молча сопел. Тишина среди ратников, только варяги меж собой лопочут, небось, ставят на победителя, да поднялась в первый солнечный луч малая пичужка и неожиданно звонкой песней встретила новый день. Под эту песню и поднял над собой Никита своего врага. Поднял так, будто дуб с корнем вырвал. У Владимира отлегло на сердце…
— Ты его ручками, сынок, ручками чуть поддави… — услышал голос старого Усмаря.
Видать, Никита и вправду «поддавил», потому как захрустели мощные рёбра Кегела, и не рык уже вырвался из его уст, а предсмертное издыхание. Так и забился в судорогах в руках Никиты.
— Чё с ним делать-то, батя? — повернулся к отцу Никита.
— Так это… Пусти его в воду… Може, и удержит его Трубеж.
Трубеж удержал. Сначала проглотил, а потом-таки поднял искажённым лицом вверх и тихо понёс по течению тело печенежского богатыря.
И уж тогда только закричали воины Владимира. Забили мечами в щиты варяги. И настоящий победный клич волной ударил по стоявшим напротив неровным рядам Илдея. Горячие степные кони заволновались, сами стали поворачивать голову, норовя развернуться всем крупом. Илдей только кивнул князю Владимиру и даже взглядом не удостоил висящее поплавком тело Кегела, развернул коня и рысью поскакал в степь. За ним с диким, точно предупреждающим гиканьем понеслись его лучшие отряды, а там уж и остальные, втаптывая траву ниже земли. Да есть такое свойство у трав этих, как не гни, как не топчи, на следующее утро подымутся.
* * *
Как и обещал Владимир, род Усмаря по возвращении в Киев стал боярским. Ближним боярином стал старый кожевенник, вот только Никита отказался идти в старшую дружину, в княжеские покои, а вернулся в Посад. И, говорят, нашёл-таки девицу, что не испугалась его железных объятий.
Три года после того было спокойно на Руси. Хоть и коварны печенеги, хуже греков, но Илдей сдержал слово. А может, помнил стоявшего посередь Трубежа улыбающегося Никиту? Тело Кегела унесла река в порубежные земли, чтоб и там знали, как на Руси встречают наглецов-гордецов. Чтоб знали, что остались ещё на Руси богатыри, пусть и не такие приметные, как почивший недавно Илья, про которого народ уже стал складывать песни былинные и небылинные. И про Никиту, как водится, сложит. И про стольного князя Владимира, прозванного Красным Солнышком, а позже названного святым, равноапостольным. Про то ещё, что жил в те времена в Посаде киевском Никита по прозвищу Кожемяка.
