С кладбища возвращались молча.
Сели, как было принято, дома, за длинный накрытый во дворе стол. Мать и бабушка держали друг друга за руки. Вот и не стало его. Мать не плакала. Слёз не было давно.
- А я ведь ему шприц в карман положила. Новый костюм купила, туфли модные. А в карман костюма шприц положила... Сынок! Не думала я никогда, что буду сидеть вот так, без тебя, с рухнувшим на мои плечи небом. Я верила, что всё наладится. Никогда, как другие матери, не допускала даже в мыслях, что я хочу твоей смерти, как избавления от твоих и моих мучений.
И перед глазами менялись у матери картинки.
Роддом. Довольный папаша, слегка подвыпивший - сын родился, как не выпить! - прижимает нос к стеклу на окне в палату роддома и стоит с блаженной улыбкой.
"Саш, на тебя похож! Такой же белокурый."
Потом, уже дома, сынуля рос, как на дрожжах. А молока у мамочки было столько, что с молочной кухни приезжали через день и забирали 3х литровый балон.
Со старшей дочкой, молока едва хватало, а здесь прямо молочная река, кисельный берега.
После рождения дочки, как была худющая, так и оставалась до беременности сыном. Не смотря на то, что после окончания войны уже 20 лет прошло, так и не отъелась, ходила прозрачная. В те, послевоенные сороковые и пятидесятые, лучшим комплиментом для девушки было: "Как ты поправилась!"
Считала из-за худобы себя дурнушкой. Глаза были нереально голубого цвета. Не такого блеклого, как встречаются порой у светло-русых девушек, нет. Глаза были насыщенного, василькового цвета. И толстая коса, спускающаяся ниже пояса! А длинные черные ресницы! Но из-за тонких, без выпирающих икр, со смешно торчащими острыми коленками, с просветом между ляжек, Валя считала себя настоящей уродиной. И груди были почти не заметны. Так, небольшие, прыщики. Как смеялись двоюродные сестры: "Валька, ты свои прыщи зелёнкой смазываешь?" Хотя и самим сестрицам было далеко до пышных округлых аппетитных форм.
А теперь, после рождения сыночка, тело стало как кисель. Белое и пышное, а груди стали такие, что и бюстгалтер стало трудно купить. Муж на голову примерял, когда покупал. Вот и называла она себя - молочная река, кисельные берега.
Сынок рос в любви.
"Ира, помнишь, как Ваня уколов боялся?" - спросила Валя у своей сестры, - "Никому не давался! Позови, говорил, тётю Иру. Только она хорошо делает уколы. А потом мы с тобой каждый раз по полчаса уговаривали, чтобы Ваня разрешил сделать укол. Сколько же лет ему тогда было? Четыре? Пять? Не помню. Хотя как вчера было.
А однажды, спустя годы, я зашла к нему в комнату и увидела, что он с перекошенным от злобы лицом пытался попасть себе в вену. Для конспирации кололся в пах.
И тогда солнце перестало светить для меня. Небо стало в свинцовых тучах. Я узнала, что мой сын наркоман!"
Валя вдруг уронила голову на лежащие на столе руки и заголосила.
"Никогда я больше не увижу тебя, мой мальчик! Мой сыночек!"
Слёзы сотрясали плечи матери.
Бывший муж, который лет десять как ушёл к другой, стоял теперь перед Валей на коленях, ронял крупные капли слез на землю и повторял:"Прости меня! Это я во всём виноват. Давай начнем всё сначала!"
"Саша, там в твоей новой семье, у вас 5 детей, хоть 4 и не твоих. Детям нужен отец. Я помню, как наш мальчик переживал, когда ты ушёл", - всхлипывала Валя.
В дом начали приходить друзья - наркоманы. Шприцы, непонятные слова, пустые страшные глаза.
"Что я только не делала! И шприцы выкидывала, и друзей пыталась, поймав во дворе, уговорить, чтобы оставили сына в покое. И даже к участковому ходила. Всё бесполезно... А сегодня? Я сама ему, в карман его нового пиджака, положила шприц! Так и закопали его со шприцом в кармане". Мать обессилила, уснула. Отец, встал с колен, сел рядом со спящей Валей на лавку, сказал: "Помянем, мужики, раба божьего, Ивана!"