1. Текст 1.
«Прежде всего, очевидно, надо во всяком случае считать верным то, что слово «быть» или слово «не быть» имеет данное определённое значение, так что, следовательно, не всё может обстоять так и [вместе с тем] иначе. Далее, если слово «человек» обозначает что-нибудь одно, то пусть это будет двуногое животное. Тем, что слово означает что-нибудь одно, я хочу сказать, что если у слова «человек» будет то значение, которое я указал (т. е. животное двуногое), тогда у всего, к чему приложимо наименование «человек», сущность бытия человеком будет именно в этом (при этом не играет никакой роли также, если кто скажет, что [то или другое] слово имеет несколько значений, только бы их было определённое число; в таком случае для каждого понятия можно было бы установить особое имя; так [обстояло бы, например, дело], если бы кто сказал, что слово «человек» имеет не одно значение, а несколько, причём одному из них соответствовало бы одно понятие двуногого животного, а кроме того, имелось бы и несколько других понятий, число которых было бы, однако же, определено: ведь тогда для каждого понятия можно было бы установить особое имя. Если же это было бы не так, но было бы заявлено, что у слова неопределённое количество значений, в таком случае речь, очевидно, не была бы возможна; в самом деле, иметь не одно значение — это значит не иметь ни одного значения; если же у слов нет [определённых] значений, тогда утрачена всякая возможность рассуждать друг с другом, а в действительности — и с самим собой; ибо невозможно ничего мыслить, если не мыслишь [каждый раз] что-нибудь одно; а если мыслить возможно, тогда для [этого] предмета [мысли всегда] можно будет установить одно имя)».
Аристотель. Метафизика. Пер. с греческого А. В. Кубицкого. — В кн.: Антология мировой философии. В 4 тт. Т. 1. Философия древности и средневековья. Ч. 1. М.: «Мысль», 1969. Сс. 414 — 415.
2. Текст 2.
«Прежде всего, таким образом, ясно, что верно по крайней мере то, что слово «быть» или слово «не быть» обозначает нечто определённое, следовательно, не может что-либо [в одно и то же время] обстоять так и не так. Далее, если «человек» означает что-то одно, то пусть это будет «двуногое живое существо». Под «означает что-то одно» я разумею, что если «человек» есть вот это, то для того, кто есть человек, «быть человеком» будет означать именно вот это (не важно при этом, если кто скажет, что слово имеет больше одного значения, лишь бы их было определённое число; в таком случае для каждого значения можно было бы подобрать особое имя; я имею в виду, например, если бы кто сказал, что «человек» имеет не одно значение, а несколько и «двуногое живое существо» — лишь одно из них, а кроме того, имелось бы и несколько других, число которых было бы, однако, определённо, то для каждого значения можно было бы подобрать особое имя. Если же это было бы не так, а сказали бы, что слово имеет бесчисленное множество значений, то совершенно очевидно, что речь была бы невозможна; в самом деле, не означать что-то одно — значит ничего не означать; если же слова ничего [определённого] не обозначают, то конец всякому рассуждению за и против, а в действительности — и в свою защиту, ибо невозможно что-либо мыслить, если не мыслят что-то одно; а если мыслить что-то одно возможно, то для него можно будет подобрать одно имя)».
Arist. Met. 1006a 29 — 1006b 30. — В кн.: Аристотель. Метафизика. Пер. с греческого А. В. Кубицкого. Ред. В. Ф. Асмуса. Прим. А. В. Сагадеева. М.: «Мысль», 1976. С. 127.
3. Текст 3.
«5. Прежде всего вполне очевидна та истина, что имя означает, что то-то есть или того-то нет, так что не всякий [предмет] может быть и не быть. Если слово «человек» имеет одно значение — положим, это [значение] будет «двуногое животное» — и если я говорю, что [данное] единичное означает «человека», то это значит: раз данное единичное называется человеком — положим, речь идёт о человеке, — то иметь это название [в тексте: «начало» — ред.] значит быть [именно] человеком.
6. Всё равно будет даже, если кто станет утверждать, что [данное слово] имеет несколько значений, лишь бы они были определённы [по числу], ибо [тогда] легко было бы для каждого значения придумать особое имя. То есть если бы, например, [кто] утверждал, что слово «человек» имеет не одно, а много значений, из которых одно, и притом стоящее особо (ένόσ), [указывает на] «двуногое животное», а кроме него есть и несколько других, но в определённом числе, [то] в таком случае для каждого из значений можно было бы взять особое имя. Если же этого не делать, а приписывать [одному слову] беспредельное число значений, тогда, очевидно, и язык был бы невозможен. Ибо не означать чего-нибудь определённого (έν) значит ничего не означать, а если имена [ничего] не означают, то уничтожается возможность не только взаимной беседы, но, по правде сказать, и [возможность] рассуждения с самим собою, потому что вовсе невозможно думать, не думая [чего-либо] индивидуального. Если же можно [о чём-либо думать], то можно этому предмету и дать индивидуальное имя. Примем, таким образом, за правило, что имя, как было сказано вначале, [всегда] на нечто указывает, и притом на нечто индивидуальное».
Аристотель. Метафизика. Кн. IV. Гл. IV. 5 — 6. — В кн.: Аристотель. Метафизика. Пер. с греческого П. Д. Первова и В. В. Розанова. Комм. В. В. Розанова. М.: Институт философии, теологии и истории св. Фомы, 2006. Сс. 131 — 132.
4. Два разных перевода и три разных текста. (1) Один перевод, А. В. Кубицкого (издан в 1934 году — отдельным изданием, в 1969 году — без изменений в составе «Антологии мировой философии»), (2) переработан, отредактирован и переиздан (издан в 1976 году в редакции В. Ф. Асмуса), (3) второй перевод — оригинальный (переиздан в 2006 году в переводе В. В. Розанова и П. Д. Первова), если определение «оригинальный» вообще применимо к переводу.
Отсылка к устоявшейся международной пагинации античных текстов дана нами только для второго текста, ибо только он опубликован с этой международной разметкой.
Как ни кичились издатели третьего текста значительностью перевода В. В. Розанова и П. Д. Первова, и как ни фыркал В. В. Бибихин на Советскую власть и изданную под редакцией В. Ф. Асмуса «Метафизику» и чудовищно русский четырёхтомник Аристотеля в целом, опубликованный ими перевод не размечен и, естественно неполон: вместо четырнадцати книг «Метафизики» ими даны лишь пять. Да, перевод В. В. Розанова и П. Д. Первова мог быть переводчиками не завершён. Но вы ведь претендуете не на строительство памятников археологии культуры, а на строительство собственно культуры? Поэтому вам важно не незавершённое и потому ущербное, а целое и полное? Или сломанный стул вам интересен ни как целый стул, то есть ещё годный к починке, ни как сломанный стул как таковой, то есть в своей первобытной сломанности, а лишь местом слома? В этом месте ноете и льёте историко-философские слёзы?
«После Розанова никому из наших исследователей и переводчиков Аристотеля не удалось настроиться на верный тон. Философа поняли в России тяжеловесно и переусложненно, его отчетливость перевели в формализм. Алексей Федорович Лосев пережил бездонную глубину Платона, но в Аристотеле увидел мало что кроме дескрипций и дистинкций, приняв его за «первого профессора в истории философии». Об аристотелевских переводах, собранных и безжалостно отредактированных в последнем советском четырехтомнике издательства «Мысль» (1975) тягостно говорить. Текст отпугивает неуклюжестью каждой фразы. Жаловаться на его одичалость было бы слишком долго, следить за построчными оскорблениями в нем здравому смыслу, литературному вкусу, философии неблагодарно. Помню, как едва вглядевшись в него, мы с Анатолием Валерьяновичем Ахутиным печально признали, что пользоваться им нельзя, «Метафизики» по-русски у нас все еще нет и даже возвращение от нелепой редактуры к старому А. В. Кубицкому (1934) мало что дает».
«Нелепая редактура» — это реверанс Владимира Вениаминовича Бибихина в сторону Валентина Фердинандовича Асмуса. Вова шлёт привет Вале. А заодно и повышает пенсионный возраст «Метафизики» в редакции В. Ф. Асмуса, указывая мнимый 1975 год издания, а не реальный 1976. Всё бы ничего, ошибка на год в указании времени издания первого тома четырёхтомного русского Аристотеля не играла бы никакой роли, если бы магия чисел не была так реально значима. Перевод В. В. Розанова и П. Д. Первова опубликован в 2006 году. И с тех пор ни от Института философии, теологии и истории св. Фомы, ни от какой другой организации, ни от отдельных энтузиастов не видно и не слышно продолжения работы позапрошловековых переводчиков. Однако, самая пикантная деталь кичливой нерасторопности издателей первых пяти книг «Метафизики» та, что перевод опубликован в 2006 году, а В. В. Бибихин помер 2004.12.12. То есть джентльмен проявил свой предельно-пылкий мачизм мачика, помер почти как Патрокл, так легендарно гремя чужими доспехами, а об его мачизме и то, что он Патрокл, стало известно через два года после его смерти? Эх, господа! Вам не книги готовить и публиковать, а слёзы лить над сломанным стулом, св. Фома Аквинский и св. Франциск Ассизский вам в помощь и руководство.
5. Этот текст Аристотеля Стагирского нам интересен лишь в одном отношении. В нём формулируется так называемый закон тождества, А=А. И задача наша — сделать очевидным то, что как ни пыжится Аристотель в данном тексте сделать закон тождества, закон формальной логики, непререкаемым, он шагу не может сделать в своих рассуждениях без диалектики, без смешения и даже тождества противоположностей.
В самом деле, «иметь не одно значение — это значит не иметь ни одного значения; если же у слов нет [определённых] значений, тогда утрачена всякая возможность рассуждать друг с другом, а в действительности — и с самим собой; ибо невозможно ничего мыслить, если не мыслишь [каждый раз] что-нибудь одно; а если мыслить возможно, тогда для [этого] предмета [мысли всегда] можно будет установить одно имя)».
(1) В самой практике своих рассуждений Аристотель прибегает к отождествлению множества и нуля, или нескольких значений с отсутствием каких-либо значений вовсе, с ничто значения.
Ему нужно это для утверждения за каждым предметом одной сущности и для каждой сущности одного понятия и одного имени. Стремление похвальное, но игнорирование диалектики на этом пути, то есть именно исповедование дистинктивно-дескриптивного метода всякого рассуждения приводит к неподвижности устоявшегося мира. Но даже сама формулировка такого «идеала» невозможна без диалектики, взрывающей изнутри разделительно-описательную манеру рассуждения.
Нам важно не уподобиться манере Аристотеля с противоположной стороны, со стороны всеобщего отождествления и смешения всех и вся при отсутствии отчётливо- раздельных и отличных друг от друга предметов, слов и понятий. Ведь тождество противоположностей возможно лишь при наличии противоположностей, а сам Аристотель определял противоположности как различия, достигшие своей полноты, а мы скажем — своего предела. Именно поэтому у предмета, слова и понятия может быть только одна противоположность, столь отличная от предмета, слова и понятия, что на их место уже нечего поставить более отличное.
(2) Другое тождество противоположностей детерминировано отсутствием значений у слов: «если же у слов нет [определённых] значений, тогда утрачена всякая возможность рассуждать друг с другом». Множественные значения слов или что то же самое — отсутствие определённых значений у слов ввергает рассуждение в марево неопределённости — слова имеются и они произносятся, а сказать и высказать что-либо невозможно. Здесь речь тождественна с молчанием, голос с немотой при неосуществимости и другой, чаемой Аристотелем, диалектики — тождества рассуждающих субъектов в рассуждении или тождество своего и другого, себя и не-себя.
Но даже для себя при такой неопределённости значений слов нельзя ничего доказать, невозможно прийти к какому-либо убеждению — даже ты сам, максимально к себе лояльный и почти всё прощающий, не можешь выступить другим, убеждаемым, субъектом.
(3) И эта желаемая Аристотелем, но невозможная в условиях неопределённости, диалектика противоположностей определяема в своей невозможности вот чем: «невозможно ничего мыслить, если не мыслишь [каждый раз] что-нибудь одно; а если мыслить возможно, тогда для [этого] предмета [мысли всегда] можно будет установить одно имя)». То есть для диалектики тождества противоположностей требуется предварительная железная логика различий отождествляемых противоположностей.
На самом деле и обоснование Аристотеля довольно двусмысленное. Сперва он выставляет категорическим условием всякой мысли требование мыслить всякий раз нечто одно определённое. А потом попускает, даёт слабину: а если мыслить возможно, тогда для этого предмета мысли всегда можно будет установить одно имя». Да, это «а если» можно мыслить как возвращение рассуждения к незыблемой определённости предметов мышления: мол только так и никак иначе получается у мышления мысль. Однако двусмысленность начеку, и это «а если» можно понять и так, что более неопределённый предмет тоже можно мыслить, только ему надо придать и соответствующее, менее определённое, имя. И в самом деле, всякий абстрактный предмет тает под кожей массу неопределённости, однако его можно мыслить вполне отчётливо именно в его абстрактной определённой неопределённости. К примеру, в счёте вовсе не обязательно оперировать считаемыми предметами (мешками с пеком, яблоками, поленьями), можно работать только с числами, которые достаточно абстрактны и неопределённы в конкретной отнесённости к вещественно-физическим предметам, однако мыслимы вполне точно.
Иными словами, всякий предмет, слово и понятие есть синтез определённости и неопределённости, то есть и здесь торжествует диалектика.
А раз так, то вопреки Аристотелю «всё может обстоять так и вместе с тем иначе». Да так и обстоит. Иначе мир остановился бы, замёрз и околел.
6. Рассмотрим то же самое рассуждение Аристотеля, но данное в других словах, отредактированного В. Ф. Асмусом перевода А. В. Кубицкого. По убеждению, выраженному Аристотелем, это должно быть другое рассуждение, с другим предметом и другими понятиями. Так ли это?
«Если же это было бы не так, а сказали бы, что слово имеет бесчисленное множество значений, то совершенно очевидно, что речь была бы невозможна; в самом деле, не означать что-то одно — значит ничего не означать; если же слова ничего [определённого] не обозначают, то конец всякому рассуждению за и против, а в действительности — и в свою защиту, ибо невозможно что-либо мыслить, если не мыслят что-то одно; а если мыслить что-то одно возможно, то для него можно будет подобрать одно имя)».
Школьное упражнение в поиске корней диалектики любой может проделать сам, ориентируясь на предыдущий пункт 5, как на шаблон в поиске. Очевидно, что здесь фиксируемы все те же противоположности в их тождестве.
7. А вот то же самое рассуждение в переводе П. Д. Первова и В. В. Розанова.
«Если же этого не делать, а приписывать [одному слову] беспредельное число значений, тогда, очевидно, и язык был бы невозможен. Ибо не означать чего-нибудь определённого (έν) значит ничего не означать, а если имена [ничего] не означают, то уничтожается возможность не только взаимной беседы, но, по правде сказать, и [возможность] рассуждения с самим собою, потому что вовсе невозможно думать, не думая [чего-либо] индивидуального. Если же можно [о чём-либо думать], то можно этому предмету и дать индивидуальное имя. Примем, таким образом, за правило, что имя, как было сказано вначале, [всегда] на нечто указывает, и притом на нечто индивидуальное».
Очевидно, сие не более как материал для следующего, вполне однотипного с другими, упражнения в поиске корней диалектики.
8. В результате проделанного рассуждения мы приходим к фактической констатации взаимной обусловленности покоя и движения, метафизики и диалектики, логики формальной и диалектической. Они выступают противоположностями и в некоем синтезе отождествляются. Ограничиваться законом тождества, А=А, значит довольствоваться половиной головы. На самом деле наиболее адекватно миру — действовать по Г. В. Ф. Гегелю, мысля мир как тождество тождества и нетождества.
2023.03.01.